Королевство Русское. Книга четвертая. Крестоносцы

Глава 11

Событие тридцатое

Гедимин довольный-предовольный сидел у шатра-палатки Андрея Юрьевича и пил из фарфоровой чашки кофий, закусывая печеньками. Делать ему это было не очень удобно. Он вполне может ноне претендовать на медаль «Пурпурное сердце».

(«Пурпурное сердце» — военная медаль США, вручаемая всем американским военнослужащим, погибшим или получившим ранения в результате действий противника.)

Умудрился Великий князь Литовский напороться на стрелу или болт арбалетный. На его счастье, толстая стрела попала в левое плечо. Там у Гедимина и кольчуга была, и под кольчугой кожаный наплечник был. Пока стрела всё это пробивала, силу потеряла и только наконечник сумел в великокняжеское тело впиться. Этот воин его смело вырвал из плеча и побежал дальше псов рыцарей геноцидить.

Как потом посчитали, сегодня защитников недостроенного замка оказалось тридцать семь человек. Вчера ещё под восемь десятков было. Но сначала вылазка смелая псов рыцарей, которая закончилась их полным истреблением. Минус двадцать два человека. Потом десяток товарищей вылезло на стену и надвратную башню из арбалетов пострелять в артиллеристов Русского королевства. Две сотни стрельцов из них сделали ёжиков. Ещё минус десять.

Очень удачно артиллеристы Данькины и по двери отстрелялись. Первое ядро пробило дверь и угробило двоих рыцарей спешенных, которые командовали там, заставляя своих подчинённых греческий огонь гасить. А последовавшая за ядром бомба не только снесла ворота, но и разорвала на куски пятерых кнехтов, что попытались телегу подогнать к воротам, чтобы их забаррикадировать. Ещё семь в минус. Итого: без малого сорок.

Гедимин, когда ворвался в Юрбарк во главе нескольких сотен спешенных дружинников, то непонятно вообще зачем в сечу полез. Ну, постоял бы в сторонке, покомандовал. Нет! Он — храбрец в самую гущу полез. Ну, болт и словил. И при этом не только не клянёт себя, мол «чего дурак полез, всё одно читать не умею». Анекдот такой есть про медведя и лошадь. Нетушки, он доволен, как кот, получивший вместо, веником по мордочке, миску сметаны.

Ещё бы, самый настоящий князь — первым ворвался во вражеский замок, захватил его и рану геройскую получил. Ахилл современности.

— А лихо у тебя, брате, получается, — отхлебнув очередной глоток, Гедимин поставил кружку хрупкую на переносной раскладной столик и улыбу с бородатой физиономии стёр, — продашь мне эту трубу⁈

Чего и следовало ожидать.

— Не всё так просто. Ствол выдерживает три выстрела, — начал перечислять трудности профессор Виноградов, впрочем, сам понимал, что пустое это занятие.

— Так наделаем, — махнул раненой рукой Великий князь и забухтел. Ну, герой же и князь, ему стонать невместно.

— Не сможете. Нужно делать токарный станок, нужны резцы…

— Так ты мне будешь их делать! — обрадовался, что нашёл выход, Гедимин.

— Хм. А мне это зачем? — деланно развёл руками профессор Виноградов. Не отделаться от родича, так хоть цену набить.

— Так мы — родичи. Воюем у двох. Вместе, — привёл неотразимый аргумент Гедимин.

Нда. Так и есть. У двох. Одному шишки, а второму победы.

— А ежели поссоримся? И ты меня, брате, моими же пушками?

— Пушкой называется? А чего нам ссориться, ты там на юге под себя земли подбирай, Орду бей, а я тут на севере с Тевтонским и Ливонским орденами разберусь, — стратег, блин. «Орду бей». А Узбек будет только разные щёки подставлять.

— Ещё огненное зелье нужно. Ещё металлургия другая. Просто кузнецы не смогут делать. Даже не представляешь, брате, сколько всего нужно сделать.

Гедимин отхлебнул последний глоток из чашки и посмотрел её на просвет. Ну, не стекло, а костяной фарфор, но Солнце видно.

— Чудная вещь. Китайская?

Всё равно узнает. Скоро придётся начинать продавать. Иначе зачем столько труда вложил в освоение? Зачем собирал ингредиенты по всей Европе?

— Сам делаю. Вычитал в ромейских книгах, как можно фарфор лучше китайского делать.

— Знатный ты книжник, зятёк. Так что по пушкам, продашь? Сам и зельем обеспечивай и ядрами этими. Ядра ведь называются? — Гедимин встал и подошёл вплотную к Андрею Юрьевичу.

— Это очень дорого.

— С рыцарей денег выбью.

— Ты, ведь, брате, у отца моего Гродно с Белостоком забрал, воспользовавшись тем, что на нас поганые лезли. Не на помощь пришёл, а землю отчую захватил, — тоже встал со стула Андрей Юрьевич и глянул пусть и не свысока, но вровень, глаза в глаза, на Гедимина.

— Гродно? — насупился Великий князь, — А выкупи. Десять пушек этих и по сотне зарядов к ним. И десять тысяч гривен.

— Десять пушек могут стрельнуть только тридцать раз. Все вместе. Зачем тысяча зарядов? Чтобы мне сделать тысячу зарядов нужно десять тысяч гривен потратить. Нет. Десять пушек. К каждой три ствола. Это тридцать стволов. По три заряда на ствол. Это девяносто ядер. И пять тысяч гривен.

— Семь тысяч. И пятнадцать пушек, — бородка у Гедимина козлиная, на не сильно старого еврея князь похож, не на ортодокса с пейсами и в тюбетейке, а на директора районного магазина в СССР.

— Десять пушек и шесть тысяч, — а чего классный торг получается.

— Пятнадцать пушек и шесть с половиной тысяч, — упирался как три еврея одновременно Великий князь Гедимин.

Андрей Юрьевич рукой махнул. Гродно ему нафиг не нужно, ну, разве потом, когда Мазовию заберёт. Чтобы округлить владения. Там нет ничего ценного кроме леса и торфа.

— Договорились.

— По рукам, брате! За это нужно выпить. Тащи сюда свой абсент! — кто бы сомневался. Не за своим мёдом послал, а к абсенту решил присоседиться.

Событие тридцать первое

Десятник гридней Иван Болотов и десятники стрельцов Кузьма и Алексий крались за Мазаем и тем дедком в лаптях, что выделялся среди прочих большой татарской саблей в зазубринах, по невидимой почти под ногами узкой звериной тропке, иногда и вовсе пропадающей среди подлеска.

Деда звали Кирдяпа, что по мерьски значит — «главный», «повелитель». Чем он уж там повелевал Иван Болотов не знал, но дед был злой и даже дотронуться до своей сабли огромной не давал. Не иначе какому богатуру из Орды раньше принадлежала. А у маленького щуплого Кирдяпы в руках смотрелась не грозно, а смешно скорее.

— Всё дальше нельзя. Вон за тем кустом опушка, — остановился дедок и ткнул рукой в сторону еле видимых кустов.

Вообще, ночь сейчас, но луна полная, небо ясное, чуть всё же видно, что вокруг понатыкано. Вот и решили они на разведку сходить. Утром бой предстоит с ушкуйниками. Хотелось бы стрельцам посмотреть, как их можно перебить издали, под их мечи и топоры не подставляясь. С ними и Иван увязался. Как ни крути, а он всё же старший в их отряде, и потом боярин, а главное — князь Андрей Юрьевич с него спросит. Ну, если что не так пойдёт, или наоборот наградит, если свой год они тут с пользой для себя и Андрея Юрьевича проведут. А чем не польза задружиться со старшиной мерьской?

Кузьма с Алексием вслед за Кирдяпой, пригибаясь, цепочкой прошли к кустам указанным и затаились там.

Болотов не пошёл. При его росте и весе бесшумно ступать на валяющиеся под ногами ветки было сложно. Шесть пудов веса без брони. А с бронёй так за семь с лишком.

Вернулись стрельцы через четверть часа. Болотов уже замерзать начал, неподвижно сидя у ствола огромной сосны. Рядом сидел, закрыв глаза, Мазай. Может и спал. А чего, завтра в бой, уставшим и невыспавшимся биться хуже, чем отдохнувшим и выспавшимся.

Мазай сразу поднялся, едва шаги приблизились, и махнул рукой, увлекая разведчиков за собою. Они отошли на пару вёрст и почти уже подходили к монастырю, когда старшина мерич остановился и обернувшись к Кузьме спросил:

— Что скажешь, вой?

— Сажен двадцать. Нормально. Плохо, что несколько человек в лодьях спят.

— И что делать думаете? — продолжал допытываться Мазай.

— Да, ничего. Сами выйдут, уплыть не смогут. Большая часть всё же на берегу. Так и уплывут даже. Всё одно перебьём. Река не широкая. Стрела добьёт легко.

— Ну, с богом тогда, дальше вас Кирдяпа поведёт. А я пойду охотников собирать. Светать скоро уж будет.

Назад стрельцов и гридней вёл всё тот же старик с саблей. Одна рука Кирдяпы всё время находилась на рукояти, словно мерец опасался за её сохранность, эти русичи только и думают о том, как бы ограбить местных охотников. Иван Болотов шёл первым из этих грабителей — русов и время от времени натыкался на Кирдяпу. Тот останавливался резко и начинал водить головой, прислушиваясь. Тишины в лесу не было, вроде ранее утро, а уже птицы кричат, чирикают, свистят на все лады. Гомон не гомон, но звуков хватает.

— Идём, — после каждой такой остановки мерец, как ни в чём не бывало, продолжал двигаться к стоянке новгородцев, не объясняя, чего это он там вслушивался в птичьи трели. Любитель может?

Утром провожатый не поменялся, с тем Кирдяпой и отправились к стоянке новгородцев.

Пришли гораздо быстрее чем ночью, ну, это понятно, там выбирать приходилось куда ногу ставить, а тут идёшь и идёшь, если мелкие остановки старика не считать.

— Там, — проводник, пригибаясь, подошёл к кустам. И тут из-за деревьев и кустов стали появляться местные охотники. Всего пятнадцать человек вместе с Мазаем набралось.

Нда, а луки и рядом не лежали с теми, которые принесли стрельцы, не палка простая, но далеко им до владимирских. Сразу видно. И тетива из конского волоса кручёного, а не из шёлка. А в лесу сыро. Дождя не было, но туман и роса. Осень на дворе. Как бы не подвели луки у местных в самый неподходящий момент.

Иван вслед за дедом подполз к кустам, и лагерь ушкуйников как на ладони оказался. Три большие лодьи наполовину вытащены на берег, возле каждой по три костра горит, и там мужички в рубахах длинных в медных котелках варят ушицу. Что именно уха — не спутаешь. Ветер с реки, и запах рыбы варёной отлично чувствуется. Травки ещё какие-то. Черемша? Ещё что-то.

Остальных новгородцев не видно. Только те, что у костров. Хотя нет, вон, у третьей дальней лодьи, два, плохо различимых ещё в редком тумане, поднимающемся от воды, мужа о чём-то ведут разговор. Разговор видимо не простой. Руками оба машут и даже до сюда обрывки слов долетают. Спорят.

Иван ухмыльнулся. Зря спорят. Должно быть решают, как сподручнее монастырь Воскресенский ограбить. Зря. Уже никого не ограбят. Десятник обернулся в сторону Кузьмы, что вместе с Мазаем пошёл обходить эти кусты. Решили после осмотра, что русичи встанут с обеих сторон от лагеря и будут не только стрелять в новгородцев, но и контролировать, чтобы не один ни ушёл. Не хватало тут ещё мстителя какого — шатуна заполучить. А меричи или меряне, как их правильно называть, останутся здесь в центре среди кустов. Гридни будут их охранять. И если ушкуйники бросятся с мечами и топорами своими сюда к кустам, то вступят с ними в бой.

Ждать пришлось долго. Сначала пробудились те разбойники, что ночевали на земле под шкурами, потом стали выползать из лодок по одному. Слышалась перебранка, но и смех с задорными криками. Потом двое чего-то сцепились у костра, и целая куча народу принялась их разнимать. Наконец, умывшись в реке, народ разбойный потянулся к кострам, на ходу доставая ложки деревянные из-за голенища сапога. Ели прямо из котелков, весело переговариваясь.

— Бей! — заорал на весь лес Мазай.

Событие тридцать второе

Епископ Кошице Марек Форгач, чтобы второй раз не пересекать Альпы, где он чуть не погиб, пробираясь в Авиньон, а один из проводников с двумя осликами канули в пропасть, решил обогнуть горы с запада. Там тоже не равнина, но всё же снежных вершин с обвалами и мостиками, на которых голова кружится, не будет. Теперь из Авиньона его путь лежал на север в Лион, далее Нанси и Мец. Ещё далее следовал поворот на восток и города Саарбрюкен и Мангейм. Как ни торопился епископ попасть в Прагу, но только до Меца у него ушёл на дорогу целый месяц. А тут и осень с дождями началась, и путешествие, и без того не больно приятное, превратилось в настоящую пытку. На муле, которого ему выдали на конюшне в Авиньоне ехать под проливным холодным дождём уже само по себе испытание, так ещё сопровождающий его монах вечно сворачивал во все придорожные кабаки и пропускал там по кружке вина. А пару раз напился до свинячьего визга и во второй раз подрался с каким-то купцом. Хорошо, что их разняли. Но путешествие из-за этого приостановилось на день, потому что купец успел сломать стул о голову монаха. Звали его отец Гюстав и меньше всего он походил на слугу господа и больше всего на разбойника, рясу на себя натянувшего.

На следующей день после драки монах болел, а когда появился на следующий день в едальне кабака, то на него было страшно смотреть. Всё лицо отца Гюстава опухло и было красно-синем. Губы потрескались или порвались и были в коростах крови. Словно мертвец восстал из могилы.

Он и говорил как мертвец… Ну, епископ Марек Форгач предположил, что если оживит мертвеца какая ведьма, то говорить он будет именно так, мычит скорее и понять, чего там пухлыми чёрными губами он выдавить из себя пытается не сильно понятно.

На третий только день, когда они уже въезжали в Мец, отец Гюстав чуть ожил. Ну, это только внутренне, а вот внешне стал выглядеть ещё хуже. Синяк во всё лицо стал из красно-синего жёлто-синем. И теперь мертвеца монах напоминал ещё больше. Губы же из синих стали чёрными и трещины с разрывами отчётливей проявились.

Правда были и положительные моменты в таком виде отца Гюстава. Его перестали пускать в кабаки и прочие питейные заведения. Народ начинал орать, женщины визжать, а в ходячего мертвеца летели кружки и миски. Хорошо, если деревянные и мимо, но бывало и глиняные и с завидной меткостью. После таких попаданий доминиканец на несколько часов успокаивался, и они ехали прямо, проезжая мимо злачных мест.

На пятый день чудодейственные мази сделали своё дело и лицо монаха приобрело прежний вид, нет не благопристойный, а побито-разбойничий.

В Меце епископ решил дать себе отдохнуть пару деньков. Они сняли комнату на постоялом дворе на въезде в город… и буквально этой же ночью пожалели об этом. К ним проник воришка. Дверь закрывалась на небольшой деревянный засов, просовываемый через две квадратные петли, прибитые к косяку и самой двери. Марек Форгач долго не мог уснуть, ворочался, переел внизу в едальном зале и теперь его мучала изжога. А потом уснуть уже не получилось. Отец Гюстав перевернулся на своём соломенном тюфяке на спину и захрапел. Хотя храпам это назвать было бы неуважением к тем звукам, что вырывались из чрева монаха. Орут ведьмы на костре тише и мелодичней. Да, что там, они поют просто по сравнению с тем, чего выдавала глотка отца Гюстава.

Епископ пробовал толкать монаха, но тот лишь на пару ударов сердца затихал, зато потом выдавал руладу компенсируя эту паузу. Рёв, а иначе это не назовёшь, становился просто чудовищным.

До этого как-то не доводилось им ночевать в одном помещении, то на ферме какой останавливались, и отец Гюстав, набравшись вина, засыпал на сеновале, несколько раз в лесу в наспех собранных шалашиках спали, пару раз останавливались и в трактирах, но пока доминиканец бражничал в общем зале внизу епископ успевал уснуть. А тут получилось, что первым эта труба Иерихонская заснул.

За храпом Марек Форгач не услышал, как с той стороны просунули нож между косяком и дверью и стали отодвигать засов на двери. Епископ от этого рыка, разыгравшейся изжоги и желания уснуть наконец, находился в какой-то одури. Но уж то, как дверь начинает открываться он не заметить не мог. Лежал и на неё пялился. Света в коридоре было не лишку, да совсем почитай не было, разве отсветы от масляной лампы что горела снизу у лестницы, зато в затянутое бычьим пузырём окно за спиной у епископа во всю светила почти полная луна. И можно сказать, что видимость в их с отцом Гюставом каморке было вполне достаточная, чтобы увидеть, как дверь начинает открываться.

Епископ сначала хотел закричать, позвать на помощь, но потом показалось ему или на самом деле, но в руке вора сверкнуло лезвие ножа. Сейчас он закричит, а этот разбойник сунет ему свой тесак под подбородок и протолкнёт острый клинок прямо в голову. Страх сковал члены Марека Форгача. А потом этот же страх заставил его действовать. Он сел на лавке и со всех сил заехал пяткой по лавке, на которой храпел отец Гюстав. Острая боль пронзила ногу, это пятка голая встретилась с углом лавки.

— А-а-а! — заорал епископ от боли и страха одновременно.

— А-а-а! — подпрыгнул на лавке доминиканец.