Пограничник. Том 12: Меж двух огней

Глава 13

— Складно этот твой душман болтает, — задумчиво сказал Муха, когда мы со старлеем рассматривали небольшую карту «Темняка», зажатую в офицерском планшете.

На карте, между схематично обозначенными ущельями и горами, петляла выведенная карандашом змейка — дорога, о которой нам рассказал Захибзад.

Муха оторвался от карты. Заглянул в распахнутый задний люк БТР, перед которым мы с командиром и рассматривали карту.

Внутри, под конвоем, сидел душман. Лицо его оставалось понурым. Он опустил голову и плечи. Пограничники отняли у него все оружие и большинство личных вещей. Только и оставили что шаровары с рубахой, обувь — видавшие виды кеды, да пыльную чалму с полевой импортной курткой.

— Значит, вот так он предлагает нам пойти, — Муха повел кончиком карандаша по новой линии короткой дороги. — Считай, напрямик. Ну а мы собирались так.

Старлей указал на старое, размеченное на карте направление движения. Добавил:

— Тут крюк получается как надо.

Муха вздохнул.

— Ну и как ты ему веришь, Саша?

Я поджал губы.

— Похоже на правду. Если завернуть здесь, то можно пройти по кромке «Каменного Мешка», да так, что скалы скрывают путь от наблюдения с «Вертушки». А потом и вовсе покинуть ущелье.

Муха присмотрелся повнимательнее.

— И правда. Похоже на то.

— Дорога настоящая, — констатировал я. — Но знаешь что, Боря? По мне, так вопрос не в том.

— А в чем?

— В том, насколько она опасная. Если тут возят грузы, значит, ущелье хорошо охраняют. Идти по ней будет тяжело.

— Тут везде идти тяжело, — отмахнулся Муха.

— Но больше всего меня беспокоит вот это место.

Я указал туда, где на карте ущелье сужалось. Метров сто-сто пятьдесят оказывались настоящим «бутылочным горлышком», в котором враг наверняка устроил засады или оборонительные огневые точки.

— Да, я заметил. Но если там ходят грузовики, то пройдут и бронемашины. Плюс, оно невелико по протяженности. Можно миновать.

— Там точно будет засада, — констатировал я.

Муха покивал.

— Но если пойдем так, это сэкономит часов шесть, а то и все восемь.

— Придется прорываться с боем.

Муха приподнял бровь. Многозначительно глянул на меня.

— Саша, ты притащил языка, настоял на его немедленном допросе, а теперь, будто бы, сам отговариваешь меня идти по этому короткому пути. Это что за дела?

— Хочу убедиться, — я ухмыльнулся, — что ты осознаешь все сложности, которые мы вполне возможно испытаем на этой дороге.

Муха тоже хмыкнул.

— А меня, по-твоему, когда-то пугали сложности?

— А разве я сказал именно это? Бойцам нужен уверенный командир, который знает, куда их ведет. И понимает, что делать, если придется прорываться с боем. Знай, Боря, что я бы пошел по этому пути. Но ты… Если ты хоть чуть-чуть сомневаешься в своих силах. Если хоть на миг чувствуешь, что колеблешься — откажись.

Видя мое серьезное лицо, Муха, не думая ни секунды, проговорил:

— Чем быстрее мы выберемся из этого проклятого места, тем лучше.

Признаюсь, именно такого ответа я и ждал. Что ни говори, а решительности Борису Мухе не занимать. И мне эту решительность нужно было только укрепить. Сыграть на его чувстве собственного достоинства.

— Имей в виду, Боря, — сказал я. — Всему взводу придется рискнуть. И может получиться так, что даже я не смогу помочь тебе в решающий момент. Ты это понимаешь? На нашем пути может появиться все, что угодно: засады, мины, душманские ловушки. Все это придется преодолевать.

Муха не разочаровал.

— Вспомни, какой путь мы уже проделали. И на всем его протяжении были и засады, и мины, и душманские ловушки.

Вдруг Муха задумался. Проговорил:

— К тому же… К тому же душман говорит, там ходят грузовики с оружием. А что, если нам удастся перехватить такой грузовик? Тогда мы получим прямое доказательство тому, что в пещерах есть оружие. Много оружия.

Я улыбнулся.

— И верно, — кивнул я, когда увидел, что ход мысли командира идет по правильному пути, — получим.

— Ну тогда решено, — Муха сунул планшет в свою командирскую сумку. — Идем коротким путем. Саня, распорядись, чтобы бойцы проверили и пополнили личный боезапас, а экипажи бронемашин — боезапас орудий.

— Есть, товарищ старший лейтенант, — с улыбкой проговорил я.

Сахибзад томился в брюхе советского БТРа. Внутри было прохладно. В открытых люках гулял неприятный горный сквозняк.

Грубый, плоский ремень неприятно натирал руки. Ткань шаровар позорно липла к ногам. Но к этому, казалось, Сахибзад уже привык.

Он не рисковал смотреть в злые, поблескивающие ненавистью глаза конвоира, сидящего рядом, через сидение. Однако постоянно чувствовал на себе его неприятный взгляд.

Сахибзад боялся.

Он боялся конвоира. Боялся шурави, ходивших снаружи. Боялся рассказывать советским солдатам про короткий путь. Боялся того, что может приключиться с ним, если он попадет в КГБ, о котором среди моджахедов ходило так много злых слухов.

Но больше всего остального он боялся того, что будет, если он попадет к своим. К своим, которые рано или поздно узнают о его предательстве, о том, что он убежал, когда остальные моджахеддин сражались в неравном бою. Хотя… Было совсем не исключено, что они уже знают.

Когда шурави, схвативший его в пещере, вел его к своему командиру, Сахибзад постоянно прокручивал в голове изощренные, страшные картины казни, которые могут ждать его в том случае, если он попадет в руки моджахедин.

Сахибзад боялся, но он не был трусом. Старый моджахед до мозга костей оставался тем, кем и являлся в действительности — торговцем. И даже в отчаянный момент, когда всякий разум отказывался здраво мыслить, а полагаться можно было лишь на звериные, заложенные в человеке инстинкты, Сахибзад себе не изменил.

Его слова, его предложение рассказать о короткой, тайной дороге Забиуллы, пусть и были отчаянными и порывистыми, но несли в своей основе одно — расчет. Не холодный, сознательный расчет, а чисто эмоциональный, отчаянный.

Ровно так же, как человек одергивает руку, когда обожжется, и Сахибзад выдал шурави важные сведения, подсознательно понимая, что это может его спасти.

«На Каменной Глотке будет бой, — думал он, когда, несмотря на страх и угнетенное состояние, смог более-менее здраво мыслить, — они не пройдут Глотку без боя. Совершенно точно не пройдут. Посты их заметят, и тогда…»

И тогда у него будет шанс спастись. Шанс выбраться из лап шурави в неразберихе боя. Шанс спрятаться в многочисленных пещерах. И переждать.

«Главное, — снова подумал Сахибзад, — чтобы они решились идти по дороге Забиуллы. А еще… Чтобы не свернули у Ветренного Хребта, минуя Глотку…»

Алим сидел в стороне.

Если у бронемашин по большей части кипела деятельность, то здесь, под кривой, сухонькой ивушкой, у подножья невысокой скалы он чувствовал уединение.

Пусть, чтобы попасть сюда от машин, нужно было пройти каких-то тридцать метров, пограничники не ходили. Не ходили, даже когда им еще не поступил приказ проверить патроны и машины. Будто бы знали, что Алиму нужно какое-то время побыть в одиночестве.

Алим не понимал, нужно ли. Ведь чувствовал он не потребность в уединении, а страшное, грызущее изнутри чувство вины. Вины за то, что заставил этих бойцов рисковать жизнями, чтобы вытащить его. Вины за то, что слишком много рассказал о нем. О Саше.

— Он из-за тебя весь взвод на выручку завернул, а ты… — пробормотал Алим на пушту, — а ты предал…

Канджиев уставился на перебинтованную, оставшуюся без ногтей руку.

«Этого мне мало, — подумал он, — слишком мало. Лучше бы мне было помереть в той пещере. Разозлить их, чтобы убили. Но я не мог».

— Слишком боялся, — снова пробормотал он.

Из собственных мыслей его вырвал хрустящий звук шагов. Алим обернулся. И тут же испугался. Отвел взгляд.

К нему шел Саша Селихов. Усталый, но собранный, он шел к Алиму не как старший сержант. Не как командир. А как друг. Алим видел это, и от того на душе у него сделалось еще хуже.

— Алим, ну как ты? — спросил Селихов.

Алим на мгновение, как бы инстинктивно, поднял глаза. Тут же встретился со взглядом Саши. В его взгляде, в его движениях не было ни обиды, ни презрения, которых мог бы ожидать Алим. Лишь спокойная уверенность человека, будто бы видавшего подобное… много раз.

Селихов молча приблизился. Тоже уселся под иву, на соседний камень. Уселся немного спиной к спине Алима. Так, чтобы тому не приходилось заглядывать Саше в глаза. Так, будто бы знал, как следует себя вести в подобной ситуации.

— Будешь? — спросил он.

Алим обернулся, стараясь не заглядывать в лицо Селихову. Заметил, что тот протягивает ему пачку «Беламора».

— Закурил что ли? Никогда ж не курил, — сказал Алим, немного понуро.

— Нет. Попросил у парней тебе передать. Отведи душу.

Алим молча взял пачку и спички. Достал папиросу. Закурил.

Молчали долго.

— Спасибо, что пришел за мной, Саш, — глухим, хрипловатым голосом проговорил Алим, выдыхая дым.

— Да не за что. Чай не первый раз друг друга выручаем.

— Я им все про тебя рассказал, Саша, — резко, почти с вызовом в голосе сказал Алим, немного повременив, — все, что знал. Как ты воюешь. Что ты за человек. Про Шамабад. Они вырывали мне ногти, Сашка. По одному. А я… я трещал, как сушеная хворостина. И все им вываливал.

— И что из того? — вдруг спросил Саша.

Этот спокойный, равнодушный ответ поразил Алима. Он ожидал презрительности, привычной колкости в словах и тоне, которые и раньше слышать от Саши Селихова в подобных случаях.

Алим аж выпрямился. Обернулся.

— Как… что? Я же… Я же предал! Я сломался! Из-за меня они могли тебя подловить, зная твои повадки! А ты… ты еще и взвод за мной привел! Рисковал всеми! Из-за такого… как я.

Селихов не ответил. Алим видел, как он поднял голову. Как посмотрел на сухие, лишенные листьев жгутики ивовых веток.

— Алим, послушай меня. Внимательно. Есть вещи, которые важнее, чем любая информация.

Алим не понял. Нахмурившись, отвернулся. Так, будто бы обиделся.

— Ты не виноват. Ни в чем. Под пытками не устоял бы никто. Ни я, ни Муха, ни самый крутой спецназовец, — продолжил Саша после небольшой паузы, — у каждого человека есть предел. Твой предел — это не твоя вина. Это данность. Как сила тяжести.

— Но…

— Я тебе больше скажу, — перебил его Саша, — ты совершил подвиг.

— Какой, к черту, подвиг⁈ Я сдался! — разозлился Алим.

— Ты продержался. До последнего, — спокойно продолжил Саша, будто бы и не заметив его вспышки. — Ты заставил их тратить на тебя время и силы. Ты заставил их применить пытки. Каждая секунда, что они возились с тобой, была секундой, которую они не тратили на планирование атак на наших. Ты не сдался. Ты измотал врага. А потом… потом твое тело просто не выдержало. Это не сдача. Это — ранение. Тяжелое ранение. А мы своего раненого не бросаем. Никогда.

Алим не смотрел на него. Он чувствовал, как откуда-то из глубины его души к горлу поднимается острый, неприятный ком. Как слезы начинают нещадно щипать глаза. Алим отвернулся еще сильнее, быстро утер глаза и щеки предплечьем левой руки.

А потом он вдруг почувствовал руку на своем здоровом плече. Рука Селихова была твердой, но сжала плечо аккуратно.

— И насчет взвода… Решение вести взвод был моим. И риск был мой. Потому что один человек, один настоящий товарищ — это уже не просто «единица». Это — целый мир. И если мы начнем друг друга бросать, то зачем тогда все это? Зачем эта война, эта служба? Мы тогда хуже зверей станем. Асих так и считал. А мы — нет. Потому мы с тобой сегодня живы, а он — умер. И точка.

Селихов встал.

— Я, собственно говоря, что пришел-то, — проговорил Саша совершенно будничным тоном. Не было в нем, в этом тоне, никакой прежней глубины, никакой прежней мудрости. — Командир приказал тебе с нами идти. Ранения у тебя легкие. Ни времени, ни возможности организовать тебе эвакуацию больше нет.

Он помолчал немного. Алим так и не решился взглянуть на Сашу.

— Как отдохнешь, — сказал Селихов, — приходи ко мне. Выдам тебе чего-нибудь трофейного. И патронов вдобавок. Твой острый глаз и слух нам пригодятся. А твоя интуиция — и подавно. Повоюем с тобой еще чуть-чуть. Как на Шамабаде. Как в старые добрые.

Алим снова не ответил, борясь с собственными слезами.

— Ты только не засиживайся, — бросил Селихов, направляясь к бронемашинам. — Посиди чуть-чуть и будет. Скоро отбываем.

— Как в старые добрые, — в очередной раз утерев глаза, тихо прошептал Алим.

— Ну че, как тебе тут курится? — укоризненно спросил Самсонов.

— Чего? — не понял Бычка.

Явно погруженный в собственные мысли, он мирно курил, выпуская в воздух облачка душистого табачного дыма. Именно таким Самсонов и застал Бычку у колеса одного из БТРов.

— Чего-чего… Хер через плечо. Закурить командиру не предложишь?

Бычка нахмурился.

— Виноват, товарищ сержант, — проговорил он хрипловатым, недовольным тоном. Потом достал из кармана на груди пачку «Примы». Предложил Самсонову.

Тот взял пару сигарет. Одну сунул за ухо. Другую — в губы. Закурил.

— Говорили мне, что тут, у вас во взводе, лихие парни служат. Но я, чесслово, и не думал, что настолько.

Бычка совсем растерялся, не понимая — похвала это или же сержант выражает таким образом свое недовольство. Потому Саша просто смолчал.

— Ты, Бычка, не хочешь перед старшим по званию извиниться? А? — наконец спросил Самсонов, когда не дождался ответа от Бычки.

— Извиниться? — мрачно удивился Бычка. — Это ж за что извиняться-то, товарищ сержант?

Самсонов вздохнул. Посмотрел на Бычку ледяным взглядом. Вынул из губ сигарету. Выдохнул дым.

— А у тебя, Бычка, как я посмотрю, память-то коротковата, да?

Бычка не выдержал неприятного, надменного тона командира.

— Говорите толком, что вам не так? — раздраженно проговорил он в нос. — Чего вы ко мне привязались?

— Стать смирно, боец! — вдруг приказал Самсонов.

Бычка сначала не понял, но когда Самсонов рявкнул: «Смирно!», то Бычка вытянулся по струнке.

— Ты че, запамятовал уже, че вытворил недавно? Когда мы Селихова твоего искали, а?

Бычка с искренним непониманием глянул на Самсонова.

— Бараном старшего по званию обозвал! Вот что!

Саня Бычка смутился. У него совершенно вылетел из головы этот мимолетный эпизод. Он просто-напросто совершенно забыл о том, как в сердцах рявкнул на новенького сержанта, когда тот открыл по Селихову и его языку огонь.

— Если дело в этом, — угрюмо сказал Бычка, — то не горячитесь, товарищ сержант. Вырвалось у меня. Виноват. Вы ж тогда чуть Сашу Селихова не застрелили, ну я и…

— Селихов! Опять этот Селихов! Селихов этот что, пуп земли тебе, что ли? А если б там был враг, а?

— Но там врага не было, — покачал Бычка головой.

— Отставить! Значит, слушай сюда. Ты скажи спасибо, что я с тобой по-мужски, с глазу на глаз решил поговорить. А мог бы отчитать перед всем отделением. Мог бы заставить в одно рыло автоматы всего отделения чистить!

Раскричавшись, Самсонов покраснел. Он дышал глубоко, беспокойно. На высоком его лбу, под челкой, выступила робкая испарина.

— Но дело серьезное. Обстановка боевая, потому удовлетворюсь только извинениями.

— Виноват, товарищ сержант, — буркнул Бычка. — Такого больше не повторится.

Самсонов долго смотрел на Бычку. Внимательно изучал его злым взглядом. Потом сплюнул себе под сапоги.

— Смотри мне. Еще раз че-нибудь такое выкинешь, быстро у меня на губу улетишь. Залетчик, мля. Или и того хуже — как пробка вылетишь из взвода. Мне тут такие неуравновешенные не нужны. Понял?

— Это почему ж я неуравновешенный? — надулся Бычка, которому разговоры сержанта уже стали порядком надоедать.

Самсонов приблизился настолько, что Бычка смог почувствовать его табачное дыхание.

— Слыхал я, что ты в тот раз, в колодцах, пацана застрелил. Просто взял да и хлопнул душманенка. Надо думать, это у тебя тоже «вырвалось»? Или…

Он не успел договорить. Побледневший до крайней степени Бычка просто схватил сержанта за грудки и изо всех сил дал ему по лицу.

Ошарашенный Самсонов рухнул на копчик. Уставился на Бычку перепуганными, дурными глазами. Схватился за опухающую щеку.

Еще несколько мгновений Бычка таращился на Самсонова, будто сам не свой. Сжимал кулаки. Самсонову на миг показалось, что солдат вот-вот кинется добивать его тяжелыми сапогами.

Бычка не кинулся. Он и сам испугался того, что сделал, и немедленно бросился поднимать сержанта на ноги.

— Виноват… Виноват, товарищ сержант. Я… Я не понимаю, чего такого на меня нашло… Я…

— Руки убрал… Убрал руки, скотина, — отмахивался Самсонов, — я щас тебя…

— Отставить, — прозвучал спокойный, полный офицерского тона приказ.

И Бычка, и Самсонов без движения замерли прямо так, как и стояли. Почти синхронно глянули на неведомо откуда появившегося Селихова.