Пограничник. Том 12: Меж двух огней

Глава 28

Стой! Я не разрешаю! — крикнул Муха за моей спиной.

Я не замедлил шага.

— Старший сержант Селиков! — внезапно строго прозвучал его голос. Я заметил в нем командные, офицерские нотки. Только тогда остановился, обернулся.

И Муха, и я замерли, сверля друг друга взглядами.

— Старший сержант Селихов, ко мне! — приказал Муха.

Я молчал.

— Ко мне! Это приказ.

В любой момент я мог бы просто обернуться, уйти к Махваш. Уйти, потому что знал: американца еще можно достать. Знал, что если у Мирзака здесь какие-то дела, если он действительно схватил Стоуна, то я смогу добраться до американца. Время еще оставалось.

И все же кое-что меня останавливало.

Останавливало от того, чтобы, несмотря ни на что, продолжить идти.

Меня останавливали пограничники.

Рядовые бойцы, услышав крик старшего лейтенанта, бросили свои дела, подняли головы. Конвойные, стоявшие неподалеку, глянули на нас с Мухой, позабыв о своем куреве.

Муха, казалось, совершенно не обращал внимания на пограничников. Для него существовал только я, он и мой непростительный, по его мнению, порыв. Порыв, противоречащий приказу. Порыв опасный и грозящий мне если не смертью, то как минимум ослаблением взвода, если я уведу кого-то из погранцов с собой.

Однако… Стоило мне пренебречь приказом Мухи, стоило показать остальным, что старшему лейтенанту можно не подчиниться, как это подорвет его авторитет в глазах пограничников.

Ведь окажется, что пусть и под страхом трибунала, но можно просто наплевать на приказы старлея. Наплевать на его указания или, того хуже, исполнить их вполсилы.

Подсознательно приняв такой образ поведения, пограничники неминуемо подвергли бы себя опасности. Неминуемо ослабили бы дисциплину.

А как известно, рвется там, где тонко. И рано или поздно порвалось бы. Рано или поздно часовой стал бы недостаточно внимателен на своем посту. Рано или поздно пограничник оказался бы недостаточно скрытен в секрете. Все это значило бы лишь одно — потерю человеческих жизней.

Да, я осознавал это слишком хорошо, чтобы позволить себе обернуться и просто уйти. Позволить не подчиниться старшему лейтенанту.

Я подчинился.

Медленно приблизившись к Мухе, я замер перед ним.

Муха смотрел мне прямо в глаза. В них наравне с несколько напускной строгостью поблескивали и другие эмоции — сожаление и понимание.

Командир прекрасно осознавал, почему я выбрал то, что выбрал. А я прекрасно осознавал, почему он запрещает мне делать то, что сделать я должен. Между личной, опасной, рискованной инициативой своего бойца и следованием приказу Муха выбрал последнее.

— Селихов, слушай мою команду! — резко, отрывисто произнес Муха, но я уловил в его голосе легкую дрожь, которую старший лейтенант тщательно пытался скрыть строгостью тона. — Совершить обход по постам. Проверить всех часовых. После доложить мне о готовности бойцов. Вопросы?

— Нет вопросов, — холодно проговорил я.

Муха прочистил горло. Зыркнул на солдат, внимательно следивших за всем происходящим. Под колким взглядом старшего лейтенанта пограничники почти сразу принялись за свои дела. Конвоиры, одним глазом поглядывавшие за сидевшим на камне Сахибзадом, снова закурили.

— Не надо, Саня. Ты сам знаешь, что не надо, — понизив голос, проговорил Муха. — Приказ был ясен: стоять здесь и охранять колонну. Решительных действий не предпринимать.

Я молчал.

— Давай просто закончим наши дела в этом чертовом Темняке. Закончим и укатим, наконец, домой, а?

— Разрешите исполнять? — холодно спросил я.

Муха, казалось, даже вздрогнул от моих слов. С сожалением опустил глаза, поджал губы.

— Разрешаю, — несколько хрипловато ответил старлей. — Приступайте.

— Есть! — сказал я, а потом сделал кругом и направился в конец колонны, к ближайшему посту.

Мухе было противно. Он наблюдал, как Саша Селихов быстрым, энергичным шагом удаляется к концу колонны, как идет по каменистой дороге, как движется вдоль рваных от пулевых попаданий тентов грузовых машин.

Да, Муха чувствовал себя просто отвратно. Отвратно от того, что в сущности он прекрасно понимал Селихова. Понимал, почему тот желает захватить американца. Но помочь ничем не мог. Был не вправе.

Муха всегда думал, что он оставался максимально честен с собой и окружающими, что всегда думал ровно то, что чувствовал, а говорил то, что думал. И все же он, этот Саша Селихов, этот странный старший сержант, перевод которого в свой взвод Борис принял с некоторой осторожностью, показал ему, что это было не так. Что на самом деле Муха лишь думал, что он честен. Но честным не был.

В первый раз Муха понял это тогда, в чайхане. Когда, подавшись эмоциям, чуть не застрелил информатора. Понял и в тот раз, уже в Темняке, после ссоры с Селиховым у палатки, где их ждал Громов.

Нет, Муха не был честен с собой. Он скрывал от себя собственную неуверенность и страх. Старался не замечать свой недостаток командирского опыта, скрывая его за решительным видом.

«Если бы я мог, — подумал Муха, — если бы был предоставлен самому себе, я бы не тянул ни секунды. Лично отправился бы с Саней за этим чертовым американским инструктором».

И именно эта мысль показалась Мухе честной. Честной, искренней, а еще — горькой. Горькой по той причине, что его учили исполнять приказания.

Муха подумал, что в глубине души хотел бы быть похожим на Селихова. Уметь так же, как он, отстаивать свои принципы. Отстаивать свою точку зрения даже невзирая на то, какой авторитет ему противостоит.

— И я стану отстаивать свои принципы, — пробурчал Муха тихо. — Последую, потому что знаю — ты бы, Саша, непременно стал бы.

Муха повел взглядом по пограничникам. Некоторые из них все еще наблюдали за старлеем. Однако сейчас, почувствовав на себе суровый взгляд Мухи, даже они взялись за работу или, по крайней мере, сделали вид, что взялись.

— Пленного увести! — бросил он конвоирам строго.

— Есть, товарищ старший лейтенант!

— Есть!

Когда конвоиры направились за Сахибзадом, Муха задумался, окликнул одного из них:

— Решетников! Ко мне!

Ефрейтор обернулся и скорой, но очень усталой трусцой подбежал к лейтенанту.

— Андро где? — кратко спросил Муха.

— Не могу знать, товарищ старший лейтенант, — заикнулся Решетников.

— Как закончишь с душманом, найти и передать Геворкадзе, что он мне нужен. Ну? Что стал? Исполнять!

Нечто, напоминающее сумерки, пало на Темняк еще после полудня.

Солнце привычным делом скрывалось за бугристыми, каменными выступами скал, спряталось от нас за огромной, нависающей над всем ущельем горой.

И тем не менее время подходило к пяти вечера. Огромная, зябкая и сырая тень, укрывавшая Темняк, густела, превращалась в истинные сумерки. Темнело и небо. Оно лишь немного розовело где-то по ту сторону огромной горы.

— Значит, он тебя сюда отправил? — негромко, хрипловато проговорил Алим Канджиев, подходя к большому камню у дороги, где располагалась наша с Матовым стрелковая позиция. — Приказал среди рядовых бойцов службу нести?

— Все-таки привел, — не спросил, а констатировал я, глядя не на Алима, а на его спутника — на невысокую фигурку, рост которой едва доходил до груди пограничнику.

Алим ответил не сразу. Он поглубже укутался в свою плащ-палатку, глянул на Махваш, стоящую рядом.

Девочка выглядела презабавно.

Кто-то из пограничников выделил ей бушлат. Он оказался ей так велик, что доставал девчушке ниже колен. Чтобы уберечь девчушку от ночной сырости, ее закутали еще и в плащ-палатку.

Махваш в таком виде походила не на человека, а на большую куклу-неваляшку. А еще она опиралась на костыль — сучковатую палку, что вырезал ей Алим, когда девочка сообщила, что ей не нравится постоянно сидеть на закорках у пограничников.

— Это было несложно, — покивал Алим. — Муха приставил к ней Пчеловеева, а когда тот услышал, что ты хочешь поговорить с девочкой, быстренько закрыл глаза на приказ Мухи.

— Ему влетит, — с улыбкой сказал я.

— Еще как влетит, — Алим тоже ухмыльнулся. Потом осекся. Взялся за ремень АК на плече. — Чуть не забыл.

Алим снял с плеча и показал мне снабженный прицелом ПСО трофейный автомат Калашникова, который ему выделил Муха в качестве оружия.

— Ты говорил, что тебе нужен именно с прицелом, — сказал Алим.

Я кивнул. Принял автомат Калашникова и отдал Алиму свой.

Тогда Алим сказал девочке несколько слов на пушту. Говорил он медленно, сильно тянул гласные, особо выделял гортанные звуки, чтобы девочка смогла понять незнакомый, но очень схожий с дари язык.

Махваш не ответила. Она презабавно, словно маленький воробушек, нахохлилась и с трудом, опираясь на палку, подошла ближе. Алим помог ей усесться на камень.

— Вы ведь уходите сегодня? — внезапно спросил Мотовой, все это время делавший вид, что смотрит куда-то в темноту. — Сегодня ночью, так?

Я обернулся, глянул на рядового.

— Откуда узнал? — сердито спросил Алим.

— И сколько вас идет? — Мотовой, казалось, испугался сурового тона Канджиева, но сделал вид, будто не услышал его слов.

— То, о чем ты хочешь попросить, Сережа, — добавив стали в голос, начал я, — настоящая глупость.

— Я хочу с вами! Я…

— Исключено, — перебил я Мотового.

— Но я пригожусь!

— Нет. Ты нужен здесь, Сергей, — отрезал я. — Эта дорога на дне ущелья — небезопасное место. И неизвестно, сколько времени взвод будет ждать здесь спецгруппу. Душманы могут напасть. А это значит, что товарищу лейтенанту понадобятся все силы, на которые он может рассчитывать.

Мотовой обиженно отвел глаза.

— Если ты донесешь… — начал было Алим хриплым, каким-то не своим голосом.

— Он не донесет, — прервал его я. — Пчеловеев закрыл глаза на то, что ты умыкнул у него девочку, Алим. И Сергей…

Я многозначительно глянул на Матового.

— … тоже закроет глаза на то, что меня не окажется на посту сегодня ночью.

Алим смерил парня взглядом. Я ожидал, что Сергей не выдержит пристального холодного взора Канджиева. Но рядовой продержался целых секунды три. Да и то вместо того чтобы опустить глаза, глянул на меня.

— Значит, ты не разрешишь? — спросил он, насупившись. — Мы же вместе этот конвой штурмовали. Мы ж теперь…

— Не разрешу, — снова прервал его я.

На молодом, худощавом и очень интеллигентном лице Сережи Мотового заиграли желваки. Он поджал губы. Некоторое время потребовалось рядовому, чтобы смириться с отказом. В конце концов Сергей кратко покивал.

— Девочка стесняется тебя, — повременив немного, сказал я Мотовому. — Будь добр, посиди в секрете. Вон у той скалы.

Мотовой обернулся, глянул туда, куда я указал ему взглядом. Потом вздохнул, встал, прихватив автомат. На полусогнутых, гуськом направился к скале и через пару мгновений исчез в темноте.

— Я думал, — обратился я к Алиму, — думал, Махваш не согласится поговорить со мной.

— Я тоже, — пожал плечами Канджиев. — Но, кажется… кажется, она тебя уважает, Саша. Слушается как взрослого. А к остальным относится так, будто это и не люди вовсе. Скалится, шипит, как кот. Если кто не тот рядом пройдет — уставится на него как маленький волчонок.

Канджиев улыбнулся.

— Только тебя, меня, да еще пару бойцов выносит. А так — больше никого.

— Она хорошо тебя понимает? — спросил я у Канджиева.

Алим пожал плечами, сделал рукой жест, означающий, что более или менее.

— Тогда скажи ей, я благодарен за то, что она решила поговорить со мной.

Алим передал.

Девочка не совсем разборчиво что-то пробурчала себе под нос. Чтобы разобрать слова, Канджиеву пришлось податься немного ближе к ней, хорошенько прислушаться.

— Она говорит, — ответил он спустя некоторое время, — что у нее болит нога.

Я поджал губы, покивал.

— Но не так сильно, — продолжил Алим. — Как когда она застряла в расщелине. Она… Она благодарит тебя за то, что ты освободил ее. Благодарит также, что ты защитил ее от тех злых людей.

Внезапно девочка снова что-то пробормотала. Алим, который хотел было продолжить и даже открыл рот, осёкся. Не произнеся ни слова, глянул на девчонку.

— А еще, — горько сказал он, — ей стыдно за то, что в тот раз она подумала, будто бы ты хочешь причинить ей вред.

Я заметил, что голос Канджиева изменился. Он будто бы стал более хриплым и понизился на полтона.

— Очень мудрые слова для ребенка, — пояснил Алим, заметив в моем взгляде вопрос.

— Ты же понимаешь, Алим. На этой земле дети растут быстро. А она, — я кивнул на девочку, — выросла еще быстрее. Ей пришлось.

Когда я понял, что тяжелое молчание затягивается, то попросил Алима спросить Махваш о том, почему те бандиты не убили ее сразу, когда устроили на меня засаду. Почему они схватили ее, вместо того чтобы расправиться на месте.

Алим спросил. Девочка помрачнела и не ответила.

— Они хотели вернуть тебя к отцу? — снова спросил я через Алима.

Махваш удивилась. Если поначалу она прятала от меня свой взгляд, то теперь уставилась, широко раскрыв большие глаза, казавшиеся размытыми пятнами в темноте.

— Откуда ты знаешь? — спросила она.

И в этом вопросе было больше шока, чем удивления.

Я устало засопел.

— Он обидел тебя, не так ли? — спросил я.

Ответом мне стало молчание.

— Где твоя мама? — снова заговорил я.

Когда Алим перевел ей мои слова, девочка вдруг вздрогнула, отвернулась, даже как-то сжалась.

Она будто бы отстранилась. Огородила себя от нас невидимой, но в то же время непроницаемой стеной безразличия и отстраненности. И эта ее реакция оказалась гораздо красноречивее любых слов.

Беспокойный взгляд Алима перескочил с девочки на меня. Канджиев молчал.

— Я тебя понимаю, Махваш, — сказал я. — Понимаю, потому что и сам терял в этой войне близких людей. Терял товарищей. Одного потерял совсем недавно, вчера ночью.

Девочка пошевелилась, ее плечи вздрогнули.

— Боль утраты ничем не унять, — сказал я, когда Алим негромко, полушепотом перевел ей мои предыдущие слова. — Но можно добиться справедливости. Можно наказать тех, кто поступил с тобой несправедливо, Махваш. И я могу это сделать. И сделаю, если ты мне поможешь.

Алим закончил перевод, и Махваш медленно обернулась.

— Он плохой человек, — сказала она.

— Я знаю, — ответил я, немного помолчав. — И он заслуживает наказания. Но без твоей помощи наказать его я не смогу.

Девочка молчала долго.

В какой-то момент мне стало казаться, что она и вовсе не заговорит. Что вот-вот она неловко встанет и попросит, чтобы Алим увел ее прочь. Что девочка решит закрыться не только от нас, но и от всего мира вообще. Пусть даже и не в земляной норе, как раньше, а лишь под колесом одного из советских БТР.

Но Махваш удивила меня. И заговорила.

— Он бросил нас, когда я пережила свою десятую весну, — сказала она. — Он ушел. А потом вернулся.

Тогда Махваш заговорила. И рассказ ее не был стройным, линейным монологом. Не был историей, которую начинают сначала, а потом движутся к концу.

Девочка говорила отрывисто. Ее слова были образами, краткими, но точными, словно вспышки из памяти. А ее плечи при этом подрагивали. Я видел, как в больших темных глазах девчонки поблескивают слезы.

Она рассказала, что два года тому назад ее отец ушел в горы. Ушел, как он тогда сказал, вести джихад и убивать неверных захватчиков, что несправедливо топчут нашу землю.

Отец был жесток, а потому Махваш и ее мать не сильно горевали по нему.

Он вернулся два месяца назад.

К этому моменту ее мать сошлась с другим мужчиной. Мужчина был добр к Махваш, и она приняла этого нового мужчину как собственного отчима.

Но когда он вернулся, все изменилось.

Мерзак пришел не один. Он явился в кишлак в сопровождении пятерых вооруженных всадников. Мерзак обвинил ее мать в том, что она совершила грех, сойдясь с другим мужчиной, а его — в том, что он возжелал жену ближнего своего.

Обоих убили тем же вечером.

А потом он забрал девочку с собой.

Долгие недели она скиталась вместе с отцом и его людьми по пыльным дорогам пустыни, по вонючим стоянкам, по сырым горным пещерам.

В то время Махваш смотрела на все происходящее отстраненно. Так, словно бы все это случалось не с ней, а с кем-то другим. Будто бы она и не была больше Махваш из кишлака Хумри. Будто бы она стала куклой. Просто тряпичной куклой, набитой соломой, которая ничего не чувствует.

Так продолжалось до момента, когда отец объявил ей о том, что она выходит замуж.

— Я никогда не видела его, — сказала Махваш. — Не знала, стар ли он или молод. Не знала, красиво или уродливо его лицо. Я знала лишь одно: я не желаю быть игрушкой в чужих руках. Не желаю попасть в руки к какому-то главарю бандитов, чтобы отец смог поправить свои дела за счет этого. Я решила перестать быть куклой.

Когда отец привез ее вот в эти горы, чтобы встретиться с женихом и его бандой, они наткнулись на каких-то душманов. Мирзак поссорился с ними, а когда завязался бой, девочка сумела сбежать.

— Но меня постоянно искали, — сказала она каким-то низким, совершенно не похожим на детский голосом. — Прятаться приходилось хорошо. Вчера ночью я чуть не попалась им. Наблюдала за бандитами моего отца, когда они ловили странного, непонятно одетого незнакомца. Он говорил на дари не так, как говорят нормальные люди. Странно выговаривал слова. Бандиты отца побили его и куда-то поволокли. А я, засмотревшись на это, едва успела спрятаться.

Значит, я был прав. Значит, именно этот Мирзак схватил Стоуна. Нужно поспешить, пока американец либо не погиб, либо не умудрился как-нибудь вывернуться из того дерьма, в котором оказался.

— Ты знаешь, где прячется твой отец? — помолчав немного, спросил я.

— Она говорит, — выслушав тихое бормотание Махваш, перевел Канджиев, — что хотела бы забыть об этом месте.

— Скажи ей, что она забудет. Очень скоро забудет, — кивнул я девочке. — Но для этого она должна рассказать нам, где логово ее отца.

— Мы переждем ночь в горах, — сказал я негромко, — а как посветлеет, отыщем его логово.

Ночью выбраться из лагеря было проще, и когда караулы на постах сменились, нам с Алимом пришло время действовать.

Я не мог позволить себе взять на эту вылазку больше людей. Не мог обескровить и без того ослабший взвод Мухи. Потому взял с собой лишь того, кому мог целиком и полностью доверять — Алима Канджиева.

Это обстоятельство, кажется, приободрило снайпера. Несмотря на ранение, которое, впрочем, уже стало подзаживать, он поднимался достаточно бодро и совсем не отставал. Хорошо держал темп.

Пробираться по сокрытому тьмой склону было непросто, и потому я рассудил, что необходимо отдалиться от стоянки взвода на некоторое расстояние, а потом затаиться, чтобы продолжить путь уже с рассветом. И, как минимум, не переломать ноги.

К слову, где переждать темноту, нам подсказала Махваш.

— Если идти точно вверх, — сказала она тогда, — а потом повернуть в сторону тех скал, вы найдете большой камень, похожий на воронью голову. Под ним есть пещера. Я ночевала там последние пять дней.

К ней, к этой пещере, мы и держали путь.

— Как-то просто у нас все с тобой получается, — сказал Алим, пока мы тайком пробирались вверх по склону, не отойдя от стоянки и ста метров. — Муха ведь держал тебя под присмотром. И неужели так легко отпустил?

Мне не пришлось отвечать Канджиеву. Не пришлось, потому что за меня это сделали пограничники. Они появились из-за скал, камней и складок местности. Выбрались из-за бугристых извилистых корней сухого ствола дерева, высохшего на склоне.

Их было четверо. Черные, почти неподвижные и тихие как тени, они приблизились спокойно, словно не ожидали никакого сопротивления. Вел бойцов Андро Геворкадзе.

«Муха не подвел, — подумал я тогда. — Я ожидал от старлея подобного фортеля».

Даже больше того, я был к нему готов.

Когда Андро приблизился, держа на груди автомат, остальные пограничники его отделения застыли у него за спиной в полнейшем молчании.

Пограничники ждали нас выше по склону. Андро подошел и возвысился над нами с Канджиевым. В темноте я не мог различить лица сержанта — лишь глаза, казавшиеся светлыми на фоне тьмы пятнами. Геворкадзе я различил по телосложению и осанке.

— Вот так встреча, — стараясь скрыть нервозность в голосе, начал Геворкадзе, — уже второй раз, но теперь в обратную сторону, да?

Андро как-то грустно хмыкнул. Когда я ему не ответил, улыбка пропала с лица сержанта.

— Я думал, Саша, — продолжил Андро, и голос его стал ледяным, как металл, — думал, что ты решишься на это снова. Но, видать, Муха оказался прав.

— Мы уходим, Андро, — негромко сказал я. Сказал не как старший по званию нижестоящему, а как солдат — солдату. — Мы уходим, и остановить нас не выйдет.

— Я понимаю, — немного помолчав, начал Андро, — что тебе важно поймать этого американца. Но приказ есть приказ.

— И, конечно же, ты должен выполнить приказание своего командира, — не менее холодно ответил я.

— Так точно. Должен, — сказал Геворкадзе, крепче сжав автомат. — А приказ четкий и ясный — арестовать тебя, Саша.