Сильные не убивают, книга 3

Глава 24 Соль. Окей, я распахну свое сердце

Тауэр и его знаменитый двойной мост в этом мире выглядят так же, как на Земле — силуэт, до отвращения знакомый всем школьникам, изучающим английский или, на Тверди, авалонский. В реальности они еще мощнее, грубее и… основательнее, чем на картинках. Множество крепостей носят красивые звучные имена, и только эта одна — просто Крепость, Тауэр.

— Тауэр штурмовали много раз, и всегда безуспешно, — негромко рассказывает Раэль. — Однако бывало, что Крепость становилась жертвой хитрости или предательства. Большую часть своей истории она была тюрьмой. Здесь допрашивали перед казнью предводителя кхазадского Порохового заговора Гайо Файерштерна. А для нашего народа Тауэр всегда будет напоминанием о прекрасной и своевольной Аннариэль Болелиндэ — эльфийке, которая, на беду, полюбила человеческого короля Генриха Восьмого. Он развелся с первой женой и женился на Аннариэль, но счастье их оказалось недолгим — королеву-эльфийку оклеветали и приговорили к смерти, что привело к большой войне между нашими народами. В те дни союзы эльдаров с разумными из младших народов были редки и обычно приводили к великим потрясениям. Сейчас наши судьбы переплетены куда теснее.

Словно бы в подтверждение его слов по мосту проходят, держась за руки, шкафоподобный урук и тонкая-звонкая эльфийка. Девушка словно бы светится изнутри… а впрочем, действительно светится — молодые эльфы не всегда контролируют свою природную магию. Межрасовые пары в Лондоне не редкость — вот она, мода на разнообразие. Это значит, и я смогу быть с кем угодно… если, конечно, решу остаться здесь.

Для меня закрыто все Российское Государство, кроме Сахалина. Зато весь остальной мир — открыт. И я совсем ничего не видела, жизнь вообще еще только начинается. А какие, собственно говоря, у меня причины возвращаться на Сахалин? Ситуация там зашла в тупик. Я не смогла найти решение… потому что его просто нет. Пока существует тяга, корпорация — не эта, так другая сыщется — будет пытаться ее заполучить, загребая жар чужими руками. То есть руками моего народа. Снага-хай никогда с этим не смирятся, да и не нам одним отвратительно рабство. Это замкнутый круг, и мне его не разомкнуть. Моей-то задачей было присмотреть за хозяйством Генриха до инициации нового военного вождя. Что же, военный вождь инициировался и ясно выразил свою волю: я ему не нужна. Думать об этом не хочется — зачем мучить себя подробностями того, что уже не изменишь?

Тяжелые, как сама история, стены Тауэра вросли в землю, будто корни древнего дуба. Где-то в чреве моста раздается глухой гул — просыпаются кхазадские механизмы. Стальные тросы натягиваются, словно струны, готовые лопнуть. Тысячетонные крылья платформ вздрагивают, отрываясь от земли, и поднимаются медленно, торжественно.

Рядом с такой мощью как-то неловко трусливо прятаться от собственных мыслей. Делаю над собой усилие и впервые за этот прожитый второй раз день вспоминаю все, что произошло.

Ежик… Я так привыкла к тому, что он постоянно говорит от лица всех, что совсем перестала обращать на это внимание. Воспринимала его как ребенка, славного такого парнишку, со своими заскоками, конечно — ну а кто без них? Всегда можно наорать и навалять по ушам, чтобы привести в чувство. Вот и проморгала, что мальчик-то вырос. И — кем он вырос.

Но ведь он предал меня, отрекся, прогнал. Как говорят на Авалоне, cut me loose — так обозначают сброшенный за борт балласт и выкинутых из жизни разумных. Вот, я уже думаю на авалонском… Не значит ли это, что пора предоставить бывшего ученика судьбе, которую он сам выбрал, и заняться собственной жизнью? Я же не отказываюсь от обязательств, образовательный проект я никакому военному вождю не отдам, а финансирование для него будет даже эффективнее привлекать отсюда. Все остальное на Сахалине от меня уже не зависит.

Насчет Дайсона меня совесть не мучает: он пытался продать меня для опытов, как кусок мяса — но я оказалась сильнее и сама превратила его в кусок мяса, едва ли пригодный даже для опытов. Так стоит ли пытаться насильно спасти Ежа, который сам от меня отрекся? Тех, кого он за собой увел, жалко, конечно… но военный вождь появляется потому, что его ждут, потому, что за ним готовы идти.

И все-таки… здесь правило «поступай с другими так, как они поступают с тобой» не работает. Потому что Еж и его пацаны — мои ученики. В истории было много случаев, когда ученики предавали своего учителя. Но что-то я не припомню случая, чтобы учитель предал своих учеников. Почему?

Потому что тогда он сразу переставал быть учителем. И в истории он как учитель уже не значился.

Это я не сама придумала, если честно. Прочитала еще в детстве в книжке одной. Одной из тех, которые меня сформировали.

Вот только проблему Ежа не решить без решения проблем всего Сахалина. А такое решение я найти не могу, потому что его не существует. Корпорация пришла и не уйдет, пока не высосет аномалии досуха. А местные с этим не смирятся, потому что это их земля — если не вмешаются Рюриковичи со своей псионикой, что будет худшим из всех возможных исходов.

Я не могу найти решение, потому что его нет. И это значит что?

Что я должна его создать.

У меня есть ресурс, который я не использовала — то, что называют Контактом. Связь с силами, которые превосходят все, доступное разумным. И даже есть маг, способный установить эту связь… провести иссечение тени, что бы это ни значило. Правда, Макар готов был меня убить, лишь бы не допустить Контакта, так что придется побыть убедительной. И еще… еще надо будет умереть. Но то дело житейское. Все умирают, кроме тех, кто уже мертв.

Но красиво пожертвовать собой — легкотня, сначала надо заняться по-настоящему трудной работой: помониторить новости. Достаю из кармана телефон — разряжен, естественно. Жалобно смотрю на Раэля:

— Можешь помочь?

— Конечно.

Древний эльф улыбается, берет в руки смартфон, проводит над корпусом пальцами — и возвращает устройство мне. Оно радостно мигает заставкой, заряд батареи — 100 процентов. Наглею:

— Еще Сеть раздай, пожалуйста.

— Уже раздал.

Раэль удивительно неназойливо стоит все это время в паре метров от меня: создает компанию, но не давит и не торопит. Эти эльфы как-то живут друг с другом сотни лет, наверное, оставлять другому пространство — необходимый для выживания навык.

В канале «Панацеи» — бравурное освещение праздника, выступления, Морготова рекордно длинная лавочка. Парадные отгламуренные фотографии… фу, как плохо на мне сидел этот пиджак. В паре мест упоминаются «небольшие беспорядки, быстро погашенные милицией», ага. Толпа снага, кричащая, как единый организм — это вам «небольшие беспорядки»? Но значит это, что корпорация старается скрыть масштаб проблемы, чтобы избежать вмешательства Династии. По нынешним временам сойдет за хорошие новости.

А местные чаты бурлят. Популярность лично Ежа и его нового ополчения зашкаливает. Слова из выступления свежеинициированного военного вождя цитируют, как собственные мысли — причем, кажется, не только снага. Как вступить в новое ополчение — вроде бы секрет, но всякий знает кого-то, кто знает еще кого-то… Протест расползается, как лесной пожар. Это значит, времени совсем мало. Давлю в зародыше мысль еще денек погулять по Лондону.

Меня практически не вспоминают — у народа теперь новый герой. Сик оно, как говорится, транзит. Искал меня за все это время один Макар; быстро отвечаю ему, что жива-здорова и скоро вернусь. Друзьям, должно быть, Токс сообщила, а остальные… остальным не до меня.

Когда я отрываюсь наконец от телефона, Раэль сокращает дистанцию и протягивает небольшой металлической предмет:

— Едва не забыл. Ключ от твоего нового дома.

Машинально беру и тут же злюсь на себя — зачем? Что теперь, в Темзу его бросить? Наверняка на дне этой реки за тысячелетия скопилось немало ключей от домов, в которых кто-то почему-то не захотел или не смог жить.

Спрашиваю:

— Это в самом деле мой дом, да?

— Разумеется.

— Тогда могу я тебя попросить его продать? И заодно права на сувенирку. И что там еще можно монетизировать без моего участия. А деньги переведи, пожалуйста, в Сахалинский образовательный фонд.

— Как скажешь, — если Раэль обижен или расстроен моим решением, то вида не показывает. — Для этого нужно оформить доверенность… Это прямо сейчас можно сделать, при помощи смартфона. Но я полагал, после Инис Мона ты вернешься в Лондон.

— Нет. Мне понадобится портал обратно в Поронайск — из ближайшей к Инис Мона точки, где его можно поставить. Я только поговорю с мамой и сразу вернусь. Мне надо сообщить маме, что со мной все хорошо.

Не уверена, что со мной действительно все хорошо. Но ведь родителям никогда не сообщают всей правды, верно?

— Разумеется. Я все организую. Вот только, Соль… насчет разговора с твоей матерью… — мне кажется или по прекрасному лицу эльфа пробегает тень смущения? — Ты ведь понимаешь, да, что наши миры соединены своего рода шлюзом? От вас к нам попасть можно, но в обратную сторону — никак? Иначе у вас бы знали про Твердь, а сколько мы ни опрашивали пришельцев — никто не слышал о ней.

Хмурюсь:

— Ты это к чему? Я смогу или не смогу поговорить с мамой? Ответь прямо.

Раэль мнется. Кажется, когда он обещал мне разговор с мамой, он… нет, не соврал, просто сказал не всю правду. Все так делают, почему мудрые друиды должны стать исключением? Может, вот откуда эта щедрость — дом, деньги, любой мой каприз… Тогда, осенью, Раэлю нужно было, чтобы я присмотрела за его запутавшейся в жизни женой. Вот он и… сформировал у меня некоторые ожидания.

— Ты сможешь явиться своей матери во сне, — отвечает наконец Раэль. — Иное, к сожалению, невозможно. Прости, если ты надеялась… на что-то большее.

— Во сне так во сне. Но мне нужно на Инис Мона кое-что еще. Там ведь живут мудрейшие друиды Тверди. Наверняка среди них есть тот, кто знает больше других о Хтони и контактах с ней. Мне надо с ним поговорить.

Раэль хмурится и смотрит в серые воды Темзы. Кую железо, пока горячо:

— Да, я понимаю — это устроить непросто, да еще так быстро. Древние друиды — не консультационное бюро. Но мне действительно очень нужно. Если ты сделаешь это для меня, между нами не останется обид и недоговоренностей, даю слово.

Раэль слегка улыбается:

— Ты ведь не успокоишься, пока не изменишь мир, верно? Я попробую организовать для тебя такую беседу.

— Так что видишь, мама, все у меня хорошо.

Мама рассеянно кивает в такт моим словам. Не уверена, что она понимает, что я говорю. Надеюсь, хотя бы интонацию считывает.

— То есть с Тимуром вы разошлись? — спрашивает вдруг мама.

— Обязательно. Насовсем.

Я так и не собралась с духом, чтобы объяснить, до какой степени «насовсем» мы разошлись… И ладно бы только с Тимуром.

— Это ты молодец, Сонечка. Не стоил он тебя. Ты сильная, и тебе такой же сильный человек нужен рядом. Есть на примете кто-нибудь?

Вдохновенно вру:

— Да-да, конечно, у меня есть парень. Очень сильный и очень… добрый. По-своему, конечно. За многих и за многое отвечает. И танцует здорово — помнишь, ты говорила, мне танцами заниматься нужно? Вот мы и занимаемся. А работает он… ну, можно считать, что врачом. И он никогда меня не бросит.

— Ты ведь обманываешь меня, Сонечка… — говорит мама безо всякой обиды.

Спешно меняю тему:

— Расскажи лучше, как у тебя дела, у папы? Как спина его? Решили рабочих нанять или он уперся, что сам будет ремонт в летней кухне делать?

Мама неторопливо рассказывает про свою жизнь. Собираюсь с духом, чтобы сказать главное — то, ради чего вообще задумала этот разговор год назад. Хотя тогда, конечно, я надеялась, что это произойдет не в смутном мамином сне. Здесь очень все зыбко. Я даже не могу понять, где мы — вокруг размытые контуры пространства, отдаленно напоминающего веранду на нашей даче. Но когда я пытаюсь вглядеться во что-то пристально, оно тут же исчезает. Поэтому даже в лицо мамы не смотрю. Она, кажется, тоже не видит, какой я стала — или не удивляется этому, присниться может еще и не такое. Узнает меня — и то хлеб.

Решаюсь наконец — времени немного, друиды предупредили, что пространство сна может рассыпаться в пыль в любой момент.

— Мама, скоро тебе скажут, что я умерла. Это будет одновременно и правда, и… нет. Мы вряд ли еще увидимся. Но важно, чтобы ты знала: на самом деле я живу, просто в другом месте… и по-другому. Я не могу объяснить, просто поверь мне: я не исчезла. Все, что вы для меня сделали… какой вы меня сделали… это все осталось. Просто больше не тут.

Эту речь я заготовила год назад. Не знала тогда, что она окажется актуальна и для этого мира тоже.

— Я не понимаю, Сонечка, — жалобно говорит мама. — С тобой ведь все будет хорошо, правда?

Хотелось бы мне знать…

— Обязательно. Что бы они тебе ни сказали, я хочу, чтобы ты запомнила: на самом деле… на каком-то другом уровне все хорошо. Я очень люблю тебя и папу. И это всегда так будет, где бы мы все ни оказались.

— Мы тоже любим тебя и очень тобой гордимся, Соня…

— Это то, что имеет значение. Не где мы все, а только это.

Мама, кажется, хочет что-то еще сказать — но до меня доносится тень пронзительной трели будильника. Любит мама древнюю, чуть ли не советскую технику.

Марево рассеивается. Я снова на поляне в можжевеловой роще, где меня и погрузили в этот полусон-полуморок.

Отворачиваюсь и вытираю глаза.

— Прости, госпожа, — говорит высокий друид, который и привел меня сюда. — Это все, что смогли сделать для тебя.

— Это было реально хотя бы в каком-то плане? Мама будет помнить этот разговор?

— Увы, люди быстро забывают сны. Но в глубине души они оставляют след. Мы сделали все, что могли.

Говорит друид, как и Раэль, на чистейшем русском языке. Наверное, они вообще все языки Тверди успевают освоить за свою долгую эльфийскую жизнь.

— Нет, вы сделали не все, — вздергиваю подбородок. — Раэль передал вам мой запрос. Я требую беседы с тем, кто знает о единении разумных и Хтони.

Эк я разогналась — «требую»… Но они сами дали мне титул, я этого не просила.

Друид молчит. Ненавижу эту их эльфийскую непроницаемость. Делаю шаг вперед:

— Я имею право требовать. Вы задолжали мне этот разговор, и сами знаете почему.

— Полагаю, я не жрица продажной любви, чтобы мое время становилось предметом торга. Старовата я для этого, hênig… дитя.

Разворачиваюсь прыжком. К эльфийской манере подкрадываться со спины, не выдавая себя ни звуком, ни запахом, привыкнуть невозможно.

На меня смотрит друидка. Осанка прямая, на лице ни тени морщин, среди золотистых волос ни одного седого — но что-то в ней сразу кажется невероятно древним.

Я как-то из любопытства попробовала разузнать, сколько живут эльфы; похоже, этого толком не понимают даже они сами — по крайней мере, большинство из них. От пули или удара ножом они умирают не хуже, чем все прочие; и свои болезни у них есть, правда, скорее магической природы — поэтому обычные врачи и ненавидят лечить старший народ. Со временем эльфы устают от жизни, изнашиваются — тоже на каком-то эфирном уровне. Триста лет считается среди них преклонным возрастом, а там… у кого как. Ходят слухи, что некоторые из друидов застали чуть ли не легендарные времена. Сейчас у меня впервые появляется ощущение, что это может быть и правдой.

— Оставь нас, Динион, — обращается друидка к моему сопровождающему, а потом кивает мне: — Конечно же, мне интересно взглянуть на ту, кто стремится к единению с Fuin Lúminath… на вашем языке — Глубинные сны. Присядем, Yrch-hên… дитя ночного народа. Если ты ищешь моей помощи — распахни свое сердце.

Друидка опускается на древесный трон — не уверена, что еще секунду назад он был в районе ее древней задницы, но сейчас выглядит так, словно растет здесь уже тысячи лет. Плюхаюсь на поросшее мхом бревно, хамовато закидываю ногу на ногу.

— Окей, я распахну свое сердце. Если честно, я сейчас ужасно боюсь, что ты закидаешь меня своей размытой эльфийской мудростью… общими словами. Нормально делай — нормально будет, такое все. Потому что у меня очень конкретная ситуация, и мне надо понять, что конкретно я могу сделать. Мы, орки, вообще ужасно такие конкретные ребята.

— Будь по-твоему, я попробую обойтись без размытой эльфийской мудрости, насколько это возможно, — друидка кротко улыбается. — Поведай же, в чем твоя ситуация… конкретно.

— Ну, это, в общем, тут такое дело… Мне надо вступить в контакт с аномалиями Сахалина и изменить их навсегда. Во мне есть предрасположенность к этому… гены, особая эфирная оболочка, в таком духе все. Можно провести вот эту штуку, иссечение тени. Там еще пафосное такое название… Aggregatio Umbrae Communis, вот. Не знаю, как вы это называете, но ты же определенно разбирается в этом лучше, чем я.

Друидка ободряюще кивает. Продолжаю:

— Проблема в том, что разные… создания говорили мне об этом разное. Взаимоисключающие параграфы. Я общалась с кем-то важным из Хтони, и он утверждал, что если я… уйду к нему, в тень… то забуду, что было до этого, мне станет безразлично все, что волнует сейчас, и я никогда не смогу общаться с теми, кого знала прежде — в основном потому, что не захочу. Поэтому я даже не рассматривала всерьез эту опцию. А потом были корпораты из «Панацеи». И они явно исходили из другого. Они верили, что могут отправить меня в Хтонь и после этого шантажировать тем, что останется здесь, по эту сторону. Почему они говорили разное?

Друидка склоняет голову набок:

— Полагаю, на этот вопрос ты можешь ответить сама.

— В смысле? Они говорили мне разное… потому что у них были разные цели? И разные представления о ситуации и о моих в ней возможностях? Так?

Друидка кивает.

— Окей, но как оно работает на самом деле? Что происходит после этого иссечения тени? Буду я помнить, почему и зачем на это пошла? Останется у меня решимость делать то, чего я хотела… в уже прошлой, на тот момент, жизни? Потому что знаю я одного мага. Макара Немцова. Года три назад они ставили похожий опыт, и у них все пошло наперекосяк, человек превратился в чудовище… Слышала об этом что-нибудь?

— Об инциденте я Белозерске я знаю немногое. Больше, разумеется, чем его виновники, однако далеко не все мне открыто.

— Заклинаю Основами, говори простыми словами… Что случилось с этим Арсением? Отчего он перекинулся в дичь и перебил почем зря кучу народу?

Друидка вздыхает и смотрит на меня с бесконечным терпением:

— Боюсь, Hên Snagath, здесь нам не обойтись без того, что ты именуешь «эльфийской мудростью»… В Белозерске в Глубинные сны вошел человек, не готовый к столкновению с собственной тенью.

— Почему… не готовый?

— Потому что ученые господа из Белозерска верят во всевластие разума и пренебрегают мудростью так же, как и ты. Полагаю, ты могла это заметить, наблюдая господина Немцова. Он все пытается объяснить с рациональных позиций, отрицая собственные чувства. Словно если их игнорировать, они просто исчезнут.

— Откуда ты знаешь? Вы знакомы?

— Мне знакома эта порода. Человек по имени Арсений, ступивший в Глубинные Сны, принадлежал к ней же. Он столкнулся с тем, что всегда в себе отрицал — и оно поглотило его.

— Шик-блеск… Выходит, слишком уж хорошим и правильным людям не стоит контактировать с Хтонью. Что же, это не обо мне — у нас с моей тенью долгая история…

— Возможно, слишком долгая, Yrch-hên. Ты ищешь власти над Глубинными снами, стремишься стать их Хранителем. Поведай мне, с какой целью?

— Да ясно, с какой! Уничтожить тягу… сырье вот это для мумие. Сделать так, чтобы Хтонь ее больше не порождала. А нет ножек — нет и варенья. Корпорация уйдет, потому что оставаться ей будет незачем. Иначе ее не выгнать никакими средствами!

На краю сознания мелькает мысль, что разумно было бы эти ценные соображения придержать при себе — но тут же улетучивается. Может, не зря говорят: ты сам расскажешь друиду все, что он хочет знать — добровольно и с энтузиазмом. Но теперь уже поздновато пить боржоми. Сама согласилась распахнуть свое сердце…

— Тебе ведь известно, что мумие — это лекарство, которое каждый день спасает тысячи жизней? И что в эти времена добыча его возможна только на Сахалине?

— Известно, и что ж теперь? Разрешить превратить мой народ в рабов и безумных повстанцев ради тысяч умирающих где-то там? Да не все там прям при смерти, «Панацея» уже даже косметику из мумие выпускает! Ее только бабло парит потому что. Каждый за себя, один Эру Илюватар — за всех.

Мягкий золотистый свет пронизывает кроны деревьев, создает причудливые тени из переплетения ветвей, падает на полупрозрачное лицо моей собеседницы. Она смотрит мне в глаза проникновенно и печально:

— Я сожалею о том, что произошло между тобой и твоими учениками. Ты — дитя нового времени и не сведуща в древних обычаях, но таковы пути твоего народа. Будущий военный вождь учится у лучших, а после становления убивает своих учителей. Вы, орки — народ действия. Юному вождю не нужно, чтобы учителя приставали к нему со своей… как ты выразилась, размытой мудростью.

— Еж меня не убил!

— Разумеется. Это же твой ученик. Он взял от тебя и твой свет, и твои тени. А Арсений из Белозерска потерял себя, потому что был от собственной тени отчужден. Что, если Соль из народа снага-хай потеряет себя по обратной причине — потому что стала со своей тенью совершенно едина?

— Стала, и что с того? Тебя бы, такую всю из себя мудрую, в наши кровавые сахалинские замесы! Ведь запрет убивать был скорее внешним… навязанным, кстати, вами. Серьезно, ну какие еще у меня есть решения? Снова бегать по сопкам с автоматом — героически, но бессмысленно? Вернуться к этому липовому общественному контролю, который контролирует что-нибудь примерно в той же степени, как пердеж в урагане? Или я уничтожу тягу… или «Панацея» уничтожит Сахалин. Третьего не дано. Сорян за пафос.

Древняя друидка смотрит на меня без тени презрения или гнева:

— И кто же, Соль из народа снага-хай, лишил тебя третьего пути? Твоего собственного пути. Подумай еще раз: с какой целью те, кто стремился использовать тебя, навязывали тебе удобную им картину происходящего? И что сейчас ты навязываешь себе сама?

Прикрываю глаза и глубоко вдыхаю светлый прозрачный воздух, пахнущий влажной древесной корой, мятой и вереском. Понятно, почему об этих местах поговаривают, будто кто раз посетит их — не захочет возвращаться в шум и ярость внешнего мира.

— Они… они говорили мне то, во что им было выгодно, чтобы я верила. Потому что в Хтони… в Глубинных снах со мной произойдет именно то, во что я буду верить? И это значит, что я могу найти собственное решение — не навязанное никем?

— Чего ты хочешь на самом деле, Соль из народа снага-хай?

— Я хочу, чтобы аномалии впускали только тех, кто пришел по свободной воле, на свой страх и риск. Чтобы сражаться с чудовищами, порожденными страхом, и собирать дары, порожденные надеждой. Скажи мне, Хранитель может… установить такие правила?

— Мне ведомы истории множества разумных, которые выбирали путь Хранителей Глубинных снов. И двух одинаковых среди них нет. Достанет ли в тебе любви и сострадания ко всему живому? Никто не может этого знать, покуда ты не испытаешь себя. В Глубинных снах каждый становится тем, что он есть, а не тем, что он о себе фантазирует. Контакт срывает маски — и остаётся только правда твоей природы.

Мох в самом деле уютный и мягкий. Но я решительно встаю на ноги:

— Значит, я испытаю… правду своей природы. Благодарю тебя за совет… и за участие. Извини, что считала эльфийскую мудрость набором трескучих фраз ни о чем. Она может быть очень в тему. А теперь мне пора… вернуться.

— Avo gwath-hên, na-vannor, ar eglariad i bâr hen sí laeg lín a chân! — говорит друидка и тут же переводит: — Пусть свет не ранит тебя, дитя теней, а указывает дорогу.

Это звучит скорее благословением, чем простым пожеланием. Магия, но не того плана, как у людей… Волшебство, вот что это.

Только на обратном пути соображаю, что так и не спросила имя собеседницы. Я, конечно, грубая примитивная орчанка, но не настолько же… пожалуй, ей просто не нужно было, чтобы я знала.

Интересно, как там Макар? Я бросила его одного расхлебывать всю эту грязную кровавую кашу. Как он справляется с ситуацией… и с самим собой? Не столкнется ли он с собственной тенью, пока я тут прохлаждаюсь? А ведь мне как-то придется заставить его провести иссечение тени — то есть сделать именно то, чего он не хотел делать до смерти, моей, по крайней мере. Что же, мне не впервой драться с теми, кого я считала друзьями.

— Лодка отвезет нас за пределы священных вод Инис Мона, — говорит Динион. — И оттуда я проложу для тебя путь туда, куда ты пожелаешь. Если, разумеется, ты не хочешь задержаться на Авалоне.

Мало ли, чего я хочу… Всплывает почему-то песенка, слышанная в детстве: «Как все мы веселы бываем и угрюмы, но если надо выбирать, и выбор труден… Экипажи, скачки, рауты, вояжи… но надо выбрать…» не помню, что там дальше. И к чему это вообще. Не суть важно.

— Я возвращаюсь на Сахалин. Прямо сейчас, — и добавляю тихо, скорее для себя самой: — И навсегда.