Сильные не убивают, книга 3

Глава 8 Соль. Правда, хотя не так чтобы вся

— Друзья, с вами Соль, и я говорю вам правду. Прямую, как этот эфир! Подключайтесь. Напоминаю, что вы можете задавать вопросы через внешний сервис, ссылка под стримом… один вопрос будет выбран случайным образом, и я отвечу в конце стрима. Мы сегодня посмотрели, как в классах нового образца преподают математику. А сейчас я покажу вам что-то более задорное — урок музыки! Он общий для всех пятых — седьмых классов.

Это не Дом — вторая Поронайская снажья школа. Классы нового образца работают в ней второй месяц. В них примерно по двадцать учеников, а не под сотню, как было раньше. Преподают бывшие каторжане, набранные по программе «Второй шанс». Записывать эхони мешает шум стройки — рядом возводится новый учебный корпус для старших классов. Раньше обучение здесь ограничивалось семью годами, за которые снага в лучшем случае кое-как приноравливались читать и писать. Сейчас мы всех переводим на десятилетку.

— Не вляпаться бы в краску — ремонт в коридорах… Закрашиваем, хм, орочью наскальную живопись. А когда она появится снова — опять закрасим. Только так здесь и можно добиться результата — терпением и любовью. А еще системой взысканий — ремонтом занимаются сами школьники. Повышает, знаете ли, мотивацию сохранять стены чистыми. Вы меня еще слышите? Я себя уже не особо…

Действительно, и мой голос, и шум стройки перебивает групповое пение «Веллермана». Когда я дохожу до актового зала, он плавно переходит в «What shall we do with a drunken sailor?» — «Что бы нам сделать с пьяным матросом?» Мда, не самый удачный педагогический момент, как там по тексту — «побрить ему брюхо ржавой бритвой… подложить его в постель капитанской дочки…» Но прямое включение — такое дело, никогда не знаешь, на что попадешь. Зато живые стримы собирают аудиторию куда бодрее, чем записанные и смонтированные ролики.

Актовый зал пахнет пластиковыми стульями, дешевой краской и густыми волнами снажьего пота. Перед сценой, украшенной криво повешенными бумажными гирляндами, скорее орут, чем поют пятиклассники — нестройно, зато с душой. Кто-то впрочем, уже затеял драку на швабрах за спинами товарищей. Орчонок в художественно изорванной футболке лупит учебником алгебры по перевернутому мусорному баку — это здесь сходит за ударную установку. Рыжая девчонка самозабвенно дует в мятую оркестровую трубу. В углу толстый паренек методично долбит кулаком по клавишам синтезатора.

Мотя в элегантном худи мечется между оркестрантами, подсказывая им если не ноты, то хотя бы тональность, а потом бежит к хору, всем телом задавая ему ритм и мелодию. Под его руководством исполнение быстро приобретает некоторое подобие мелодичности. Стихия музыки захватывает пару сотен маленьких снага. Хор, не переставая орать, бросается в пляс.

Hey! Hey! Up she rises,

Early in the morning!

Детишки повторяют припев раз сто, и им не надоедает. Наконец гитарист рвет последние оставшиеся струны, утомленный клавишник падает мордой на синтезатор и танцующий хор тоже валится на пол, образуя кучу-малу.

— В следующий раз поем «Зеленые рукава»! — пытается переорать учеников Мотя. — Все вызубрите текст! Эй, не деритесь инструментами, они, в отличие от ваших голов, денег стоят! Бека, Резкий, я вам сколько говорил, что гитара — не ударный инструмент!

Однако, лихо наш отрешенный от мирской суеты эльф настропалился! Маленькие снага из кого хочешь воспитают настоящего воспитателя. Мотя видит меня и машет рукой. Выразительно показываю на включенный телефон.

— А теперь мы поговорим с преподавателем музыки, героическим эльфом из народа галадрим, Мотыльком…

Теряюсь — полного имени Моти я не знаю. Он, мягко улыбаясь, мелодично представляется сам. Теперь надо его о чем-то спросить. Дежурный вопрос — как вы стали учителем снага — не годится. Мотя стал им из-за меня, а я не хочу устраивать шоу из своей частной жизни.

Спрашиваю другое:

— Тяжело тебе их учить?

— Да ты что! — Мотя широко улыбается. — Это такая чистая, такая живая радость! Мои ученики очень музыкальны, ритмы народных песен уже живут внутри них — надо только разбудить! Поначалу учеников бывает сложно заинтересовать, старших особенно — но я работаю над собой, все время ищу музыку, которая тронет орочьи сердца.

— Им не трудно учить тексты на авалонском?

— Отчего только на авалонском? Мы поем на пяти языках, скоро добавим еще парочку. Песня — лучший способ понять душу наречия, его внутреннюю структуру, его ритм. После песен все эти занудные склонения и спряжения куда лучше учатся.

— Спасибо тебе, Мотылек! — перевожу камеру на себя. — А теперь, друзья, настало время для вашего вопроса. Нам пришло их больше пяти сотен, и система выбрала один… Он на ваших экранах, и на моем тоже.

Вопрос, действительно, высвечивается. Закусываю губу. Вот думала же попросить Ленни взломать сервер, куда приходят комментарии — именно во избежание таких ситуаций.

«ТЫ — ЛЖИВАЯ ТВАРЬ. ДЕЛАЕШЬ ВИД, БУДТО ЗАНИМАЕШЬСЯ ОБРАЗОВАНИЕМ. А САМА — БАНДИТКА. ВОТ И ВСЯ ТВОЯ ПРАВДА!!»

Именно так, заглавными буквами. Быстро нахожу пальцами тень и улыбаюсь, щедро демонстрируя клыки:

— Что же, вы спросили — мы ответим. Это Сахалин, детка. Здесь свои обычаи и свои правила. Хочешь узнать, как мы здесь решаем вопросы? Приезжай и повтори свои слова мне в лицо. А по итогам учебного года у нас средний балл на госэкзаменах поднялся на восемь десятых пункта — при том, что программа действует всего полгода. Мы здесь сильные, живем своим умом, а скоро будем еще и ученые. Хочешь так или иначе стать частью этого — приезжай. А не хочешь — не суди, кто у нас тут бандит, а кто герой. Потому что на Краю света эти сущности часто сливаются до неразличимости. Спасибо всем, кто был на нашем эфире! Не забывайте ставить лайки. Ссылка для пожертвований в фонд — под эхони. Ниже — условия участия в программе «Второй шанс». Меня зовут Соль, и я говорю вам правду. До новых встреч в Эхосфере!

В целом, действительно, я говорю правду, хотя не так чтобы всю.

Останавливаю запись. Поворачиваюсь к Моте:

— У тебя последний же урок был? Я в Дом. Проводишь меня?

Если честно, в глубине души надеюсь, что он под каким-нибудь предлогом откажется — ненавижу все эти чувствительные сцены. Но Мотя охотно соглашается меня проводить. Лавируя между бестолково толкающимися в коридорах зелененькими детьми, выходим на улицу.

— Порезы не беспокоят? — спрашивает Мотылек.

— Да какие порезы, так — царапины. Все зажило, спасибо за крем. Слушай, я другое тебе хотела сказать… — собираюсь с духом. — У меня появился кое-кто. Ну, это, в смысле — мужчина.

— Не сочти за вторжение в частную жизнь, но я заметил, — Мотя безмятежно улыбается. — Вы, снага, по запаху такие вещи считываете, а мы — по окраске эфира. Рад за тебя. Это благоприятно скажется на твоем здоровье.

Вот и пойми их, этих Морготовых эльфов!

— Я хотела сказать… ну, это, наверное, серьезно… а даже если и нет, все равно… тебе нечего ждать, понимаешь? Жаль, но это так.

Мотя тепло улыбается:

— У тебя доброе сердце, Liri. Ты так обо мне тревожишься. Сожалею, что мои чувства тебя тяготят. Поверь, любовь к тебе — самая отрадная судьба, и причастность к твоим свершениям — это уже награда, которой я не заслуживаю. У нас говорят — I melithon, i bêd ennorath. Как бы перевести… «Любящий владеет вечностью мира», приблизительно так. Я не хочу печалить тебя. Просто поверь — ты, как луна, осветила мои дни, и счастливее меня нет никого на этом острове. И довольно о скромном галадрим и его переживаниях. Взгляни лучше, какой интересный сан пхра пхум в этом дворе.

— Кто? Не смыслю я в этих азиатских примочках…

— Святилище для духов-покровителей местности. Вот этот домик, словно игрушечный. Узнаешь фотографию?

Узнаю и вскидываю брови — между гирляндами традиционных желтых цветов лицо Генриха. Он жестко, без тени улыбки смотрит исподлобья. На полочке-жертвеннике — бутылка вискаря, пачка сигарет и коробка дорогих конфет. Наверное, чтобы в загробном мире Генрих мог выпить, покурить и пойти по бабам… упаковки презервативов не хватает разве что. А он-то был не из таких! Не курил, я имею в виду.

— Многие верят, что если дух доволен подношениями, он защищает дом от бед, поясняет Мотя. — Если обижен — насылает болезни и неудачи.

— Это вряд ли, Генрих был какой угодно, но только не мелочный… А вот мы и пришли. Приятно было поболтать, но у меня там арестанты сидят за решеткой в темнице сырой. Пора проводить экзекуцию…

Поднимаюсь к классу, назначенному несвятой троице для отбывания наказания. Ежа уже три дня как выписали из больницы, и дальше держать компанию под домашним арестом смысла нет — сбегут и еще сильнее все усложнят.

Останавливаюсь под дверью и прислушиваюсь. Заняты мои арестанты последним, чего я от них ожидала — математикой.

— Таким образом икс равен двадцати четырем, видишь? — вещает Еж.

— Ну и за-ачем был нужен этот, ска, икс? — ноет Кубик. — Почему было так и не написать — двадцать четыре?

Не идет у нашего Кубика математика, хоть ты тресни. Наверное, потому, что его любимые эльфийские эпические герои квадратных уравнений не решали. По крайней мере, в легендариуме об этом не упоминается.

— Идиота кусок! Потому что в жизни тебе никто не скажет — двадцать, нах, четыре. Надо понимать, где запрятан этот икс и как его вычислить. Жизнь, ска, полна неизвестных, и хорошо еще, если их не больше, чем уравнений…

Жаль прерывать этот спонтанный сеанс снажьей педагогики, но время не ждет. Вхожу:

— Ну что, заключенные, всех крыс подъели? Давайте обсудим условия вашего освобождения.

Чип и Кубик выжидающе смотрят на Ежа. Он медленно поднимает глаза:

— Мы ничего плохого не сделали.

— Вы нарушили мой запрет! Я ясно сказала вам — к промысловикам не лезть!

— Почему тебе можно, а нам нельзя?

— Потому что я — взрослая! А вы живете в Доме и должны соблюдать правила!

Еж криво усмехается:

— У меня, кстати, сегодня днюха. Спасибо за твои теплые поздравления. Я совершеннолетний. Мы можем уйти из Дома, жить своим умом. Ты этого добиваешься?

Прикрываю глаза. Формально Еж прав. Кубику, правда, еще шестнадцать, но, если честно, и его возвращать с милицией никто не будет.

— Я хочу, чтобы вы жили в Доме. И чтобы вы остались живыми и целыми. У меня такие непомерные запросы?

— Ты сама им не соответствуешь.

И когда Еж выучился говорить так… по-взрослому?

— Да хватит уже тыкать этим! Да, я сражаюсь с промысловиками — именно для того, чтобы этого не пришлось делать вам! Вы будете только мешаться под ногами — у вас нет подготовки. Та-ак, а это еще что?

Чип стоит у Ежа за спиной и сверлит меня черными своими глазищами, а вот Кубик с самого начала разговора ерзает на стуле — он хороший мальчик и не любит, когда при нем ссорятся. Сейчас он нервно дернул ворот водолазки — и на шее мелькнул странный узор.

— А ну все разделись до пояса! Я-то думала, с чего вы так укутались в такую жарень, чисто закрепощенные женщины Востока! Что еще за художества? И чем от них… фонит?

Что-то в моем голосе прорезается такое, от чего несвятая троица без пререканий стягивает одежки. Руки, плечи, шеи густо покрыты татуировками — свежими, еще красноватыми по краям. И не глупые подростковые черепа, кинжалы или сиськи, как можно было ожидать — орнаменты, простые и… мощные.

Против татуировок как таковых я ничего не имею, хотя сама не люблю — о той единственной, которая на мне есть, три мастера сказали, что избавиться от нее можно только вместе с ногой. Но чем бы дитя ни тешилось, лишь бы на войну не сбегало… Вот только на парнях не обычные татуировки, это чую всем своим снажьим нутром. Магию других рас я, как и все простецы, не распознаю, но это — родное. Наше.

Еж глядит на меня волком. Пожалуй, ором и топаньем ногами я ничего не добьюсь. Ну не отправлять же их в настоящую тюрьму, в самом-то деле — тот еще жизненный старт. А здесь они взаперти сидеть не будут. Значит, пора переходить к мирным переговорам.

— Крутые штуки… Сильные. Что дают, кто ставил? Колитесь, моим парням из ополчения тоже такие пригодятся…

Кубик радостно улыбается — любит чувствовать себя полезным:

— Да резчик один ставит в Ночных Доках. Коляныч. Богодул, но мастер, подобный звездоокому Келебримбору.

— Какому еще, нах, селеб… келеб… Вы что, у алкоголика магические татуировки заказываете?

— Ну да… Он колоть может, только когда накидается. Зато наколки прям мощь! Сначала вроде бы ничего, а потом, в драке уже — фигак! Будто это… второе дыхание наступает. Мне вот клык набил, зырь! — Кубик показывает кривой бледный треугольник на предплечье.

— Ну они так-то не все помогают, — рассудительно добавляет Чип. — Только некоторые. Топоры в основном и клыки, как у Кубика. А вот веревку с узлами он бьет, типа связь с предками — она пока что ни у кого не заработала.

Закатываю глаза к потолку. Моя классная руководительница в таких случаях говорила — «нет слов, одни эмоции». Мы тогда еще ржали над ней. Вот, аукнулись мне эти посмехушки… Моя очередь играть карту «и вы меня поймите». Смотрю Ежу прямо в глаза… снизу вверх — этот лосяра теперь выше меня на две головы.

— Вот что. Поздравляю с совершеннолетием. Добро пожаловать во взрослый мир. А быть взрослым — это не только свобода, но и ответственность. Вот усвищешь ты на войну — а о сестрах-близнецах твоих кто позаботится? И о младших? Мы их, конечно, в Доме вырастим, вот только с совершеннолетием, как ты уже мог заметить, жизнь не заканчивается. Наконец, эти двое, — киваю на Чипа с Кубиком, — они же с моста сиганут, если ты им скажешь. Случится с ними что-нибудь из-за тебя — какого тебе будет? Делай, что считаешь нужным, но о последствиях думай башкой своей разукрашенной!

— Ладно, подумаю, — сквозь зубы цедит Еж.

В коридоре тяжело приваливаюсь к стене — словно вагон сейчас разгрузила в одну моську. Может, прав этот противный мужик с маяка — никакущий из меня педагог. Самое паршивое — Еж не сам по себе таким вырос. Яблоко, как говорится, от яблоньки… Я не могу спокойно возделывать свой сад, пока мой народ силой гонят в Хтонь и гноят там. Почему Еж должен это мочь?

Как же достали все эти не имеющие решения проблемы… Рвануть бы сейчас в Васильевск, к Дайсону… Вот уж с кем все легко и просто. А то я чаек-то особенный пить перестала… не рановато ли? Если вдуматься, ничего такого между нами и не было, просто походно-полевой романчик, а я уже… скучаю по нему. Шик-блеск — аж запах его мерещится…

Нет, не мерещится. Дайсон идет ко мне по коридору, белая рубашка чуть расстегнута на широкой груди, в глазах пляшут золотые искорки.

— Решил тебя проведать. Если ты не возражаешь.

Давлю порыв прямо сейчас запрыгнуть на него, обвить его бедра своими… Такова наша природа — слова в некоторые моменты не особо нужны. Но не в детском доме же. Да и вообще, мы цивилизованные снага, надо обменяться репликами — хотя оба мы знаем, чего хотим.

— Не возражаю, конечно! Ты какими судьбами в наших пердях?

— Дела в порту, отгрузку принять, то-се… Хотя это скорее предлог. Тебя хотел… повидать. Покажешь мне город?

Только что чуть не плакала, а теперь почти против воли улыбаюсь во всю морду:

— Город? Не вопрос! Город ждет…

Дайсон проводит пальцами по моему бедру. Млею от его прикосновения и не сразу слышу вопрос:

— Откуда у тебя такая татуировка?

— А, это… да ничего интересного. Скоморохи поставили, я у них выросла.

Дайсон присвистывает:

— Боюсь представить, что же ты считаешь интересным, бао бэй…

Вместо ответа глупо улыбаюсь. Голову заполняет сладкий туман. Я год прожила в теле снага — и только теперь поняла, для чего оно предназначено…

Мы лежим на ковре в гостиничном люксе. Город честно попытались посмотреть, но надолго нас не хватило. Я наскоро сняла номер в дорогом туристическом отеле — не в детском доме же трахаться и не в мастерской Кляушвицов, а ехать на виллу Генриха показалось мне неправильным. Не то чтоб мы делали что-то постыдное, полгода — нормальный для снага срок траура, и все-таки… не готова я пока приводить в его дом другого мужчину.

Номер-люкс на поверку оказался не самой удачной идеей — даже по меркам нашей невзыскательной расы тут чересчур… дорого и богато. Огромная кровать под бархатным балдахином нам не пригодилась — слишком мягкая, двигаться неудобно. Так что мы использовали все остальные предметы и поверхности: пол, подоконник, раковину, банкетку, вешалку, еще раз пол, карниз и чучело медведя, предварительно отняв у него водку и балалайку. Вы когда-нибудь отнимали у чучела медведя водку и балалайку? Если нет — что вы можете знать об орочьей любви?

Ах да, надо бы все-таки поговорить. Самое время немного рассказать о себе…

— Я — мутант с вживленными генами хтонической плесени, поэтому тень для меня — дом родной. И еще — тренированный боец арены и убийца, но убивать не могу из-за авалонского приговора. Его вообще-то вынесли не мне, но так уж фишка легла, что он теперь и мой тоже. Сначала собиралась просто позвонить маме, потом у меня как-то сам собой образовался детский дом, а теперь и вся теневая жизнь Поронайска под моим управлением — временно, надеюсь. Ну знаешь, как оно бывает — то одно, то другое, и вот мы здесь, в этой точке — в смысле на этом ковре… Говорю же, ничего интересного. Расскажи лучше, ты откуда взялся, такой интеллектуальный да образованный?

Дайсон чуть ухмыляется:

— Винчестер колледж, Хэмптон, Авалон. Факультет корпоративных коммуникаций и менеджмента.

От изумления одним движением сажусь по-турецки:

— Что? Как? Я была уверена, что ты местный…

— А я и есть местный. Васильевский в смысле. Из третьего помета в семье потомственных безработных.

— Но… где это все и где — Винчестер колледж?

— Знаешь, а на Авалоне многие как раз уверены, что чтобы поступить в Винчестер колледж, надо быть снага из бедной семьи с занюханной окраины. Разнообразие, инклюзия, программы равных возможностей для детей из отсталых регионов… Липа, конечно, по большей части. Но если задаться целью — в какой-нибудь образовательный грант вписаться можно. А я всегда был очень целеустремленным, бао бэй.

— Но где ты выучился… так драться? На факультете корпоративных коммуникаций и менеджмента?

На теле Дайсона — с полдюжины разнообразных шрамов, вообще-то обычное дело для снага. Эти, правда, хорошо зажившие, едва заметные — видимо, раны лечили магией.

— Ах, бао бэй, ты даже не представляешь себе, как дерутся мальчишки в закрытых авалонских бордингах, — Дайсон усмехается краешком рта. — Наши дворовые свалки по сравнению с этим — детский утренник. В нас нет и тени этой ненависти, этой готовности зубами прогрызать себе дорогу — хоть бы и через тела конкурентов. Да и корпоративный менеджмент… как сказал самый честный из моих преподавателей — «по существу это драка за нож в грязи». И, поверь на слово — я побеждал. Всегда.

— Тогда почему ты вернулся сюда?

Дайсон пожимает плечами:

— Лучше быть первым в деревне, чем последним в Риме. Инклюзия — это в основном пустые слова, обычное корпоративное лицемерие. Лучший карьерный трек, который мне светил — за десять — пятнадцать лет выгрызть кресло в правлении какого-нибудь заштатного филиала по квоте на низшие расы… да-да, на Авалоне на самом деле так и говорят, когда не под запись. И то вряд ли, я же здоровый молодой мужчина, а женщина-инвалид закрывает сразу несколько позиций. А главное — все это формальность, синекура. Вот я и решил действовать там, где могу добиться чего-то реального. Ладно, я в душ, бао бэй… смотри не засни!

Вот сразу видно, что Дайсон пожил с людьми — снага естественным запахом здорового тела не тяготятся. С удовольствием провожаю его глазами.

Все чаще слышу там и сям разговорчики, что хорошо бы Дайсону стать следующим военным вождем… Что ж, он подходит — Генрих предполагал, что в толпе инициируется самый интеллектуально развитый, а другой выпускник Винчестер колледжа среди сахалинских снага едва ли сыщется. Я видела, как Дайсон ведет ополченцев в бой. Снага от одного его присутствия превращаются в воинов — улыбка вождя неизменно воодушевляет паникующих, а бодрый матерный окрик ставит на место зарвавшихся.

И удачно, что у нас все вот так сложилось. Раз в жизни то, чего я хочу, и то, что правильно — одно и то же. Если мы будем парой, смена власти пройдет гладко, как бы естественным путем. И не вечно же нам придется воевать… Вот выгоним промысловиков — и я охотно уступлю Дайсону все эти дела с долгами и крышеванием рынков, а сама займусь образовательным проектом. Правда, для инициации нужна чрезвычайная ситуация — но чего-чего, а этого добра у нас теперь в избытке.

Он учился за границей… Но мы ведь в Азии, а и в моем мире азиатские революции нередко возглавляли люди, учившиеся в Европе.

Дайсон возвращается из душа. Тяну его к себе на пол, разматываю белое полотенце на бедрах. Наши тела переплетаются и качаются, будто лодка на океанских волнах, в движении простом и древнем, как сама жизнь. Сейчас не уместны ни азарт, ни спешка, ни акробатические трюки. Мы из двоих становимся одним, и мне до одури хочется назвать это тем словом, которого снага обычно не произносят — ну, в смысле всерьез.

— Ты настоящий боец, бао бэй, — шепчет Дайсон, когда мы наконец отрываемся друг от друга. — И все-таки, я надеюсь, скоро тебе не надо будет драться — никогда больше… Расскажи мне, что такое для тебя тень.

— Друг, который все время рядом. Параллельный мир, доступный мне одной. Я могу использовать тень для укрытия — только эльфы и некоторые маги видят сквозь нее. Иногда тень — оружие, довольно слабое, но если ничего больше нет, оно выручает. Могу создавать и удерживать фантомы — пару десятков где-то на полчаса в последнее время… ну, это ты видел. Правда, у всего есть оборотная сторона. Чем сильнее я в тени, тем уязвимее к свету.

— К любому свету?

— Нет, по-настоящему опасен только чистый свет, белый. Цветовые примеси — своего рода тень внутри света. А вот белый… рассеянный луч просто выбрасывает из тени, чуть более концентрированный лишает возможности двигаться, а под мощным прожектором я не могу даже дышать.

— Я понял, — тихо говорит Дайсон. — Я сделаю все, чтобы тебя защитить.

Через пару часов он засыпает, а я просто лежу рядом — слушаю его дыхание, растворяюсь в его запахе и пытаюсь запретить себе верить, что я уже не одна.