Стрелы степных владык

Глава 17. Приобретения и потери

Цветущая страна Динлин-го простиралась от Золотых гор и великой реки Улуг-Хем на западе до огромного озера Бай-коль на востоке. Хунну уже ходили воевать на север, в предыдущие годы они покорили племена цайли и воинственных гяньгуней. Теперь хунну обрушились на динлинов, и те не выдержали натиска. После нескольких сражений, в одном из которых погиб правитель динлинов, те отступили на запад, на левый берег Улуг-Хема.

Необычайно широкая и полноводная Великая река не задержала бы хунну надолго, переправиться через неё можно было с помощью плотов, которые уже начали сооружать. Но, опомнившись, динлины здраво рассудили, что лучше поступиться свободой и имуществом, чем потерять жизни — их новый правитель, брат предыдущего, направил к хунну послов.

Правитель динлинов помнил о судьбе истреблённого рода вождей дунху и потому согласился признать себя и свой народ подданными шаньюя. К этому времени в руки хунну уже попала богатая добыча, и Модэ, посоветовавшись с главами родов, решил принять предложение о мире.

Начались переговоры, посланцы ездили из ставки в ставку. Знавший язык динлинов Гийюй как посол побывал на левом берегу Улуг-Хема, восхитился изобильной степью с голубыми озёрами, плавными очертаниями невысоких холмов, видом синих гор на западе и юге. Теперь он понимал правителя динлинов, обуздавшего свою гордость, чтобы сохранить в целости многочисленные кочевья своего народа на этой прекрасной земле, в сердце Динлин-го.

Настал день, когда на Совете князей в белой юрте правитель динлинов Турдыш, высокий рыжеволосый мужчина средних лет, опустился на колени перед Модэ, склонив голову, поклялся ему в верности, обязался выплачивать дань и посылать под руку шаньюя отряд своих воинов, чтобы тот использовал их по своему разумению.

Лицо динлина побагровело, но он всё-таки выговорил слова клятвы. Модэ ответил, поднял Турдыша с колен и пригласил сесть рядом за пиршественный стол. Они обсудили войну хунну с юэчжами, длившуюся уже несколько лет, и шаньюй обещал, что динлины, которые пойдут с ним на юэчжей, не будут обделены добычей.

Клятву данника следовало скрепить ещё и другим древним способом — заключить брачный союз. Правитель динлинов отдал в жёны Модэ свою дочь Иркене. Это был далеко не первый брак между хунну и динлинами, ведь и бабушка самого Гийюя, жена князя Сюйбу, приходилась дочерью прадеду Турдыша.

От предков динлинов Гийюю достался его большой нос, за который его в детстве дразнили сверстники. Ещё это родство помогло ему в переговорах: узнав, что имеет дело с дальним родичем, Турдыш слегка смягчился и с большей охотой внял совету Гийюя выказать покорность шаньюю.

Когда Гийюй сопровождал Иркене со служанками и родичами из ставки её отца в стан Модэ, он думал, что эта пятнадцатилетняя красавица с её необычной внешностью могла бы отвлечь шаньюя от его яньчжи. Рыжеволосые светлоглазые динлины уже много лет смешивались с черноволосыми смуглыми гяньгунями, а потому круглым лицом Иркене походила на соплеменниц Гийюя, только глаза у неё были зеленовато-серыми, как нефрит из Саян, а каштановые косы отливали бронзой.

Иркене не плакала, держалась с достоинством, подобающим дочери правящего рода, и с любопытством расспрашивала Гийюя о его повелителе, правда ли тот избран богами, простившими ему даже убийство отца.

Улыбаясь, Гийюй рассказывал девушке о шаньюе, предупредив, что ни в коем случае не стоит упоминать о покойном Тумане, дал ещё несколько советов, как вести себя, чтобы хунну побыстрее приняли её как свою. О жёнах шаньюя он рассказывал скупо, но упомянул, что его сестра Чечек добра, и несомненно, тепло примет Иркене. Услышав о том, что шаньюй очень любит своих детей, но, к несчастью, его яньчжи до сих пор не смогла родить, Иркене задумалась.

В ставке Модэ принесли жертвы богам и сыграли свадьбу. На следующий день родичи Иркене уехали. Наблюдавший за прощанием динлинки с родными, Гийюй видел, что она вышла к ним в нарядном голубом платье с широкими рукавами и высоком головном уборе знатной замужней женщины, не плакала, через силу улыбалась, принимая пожелания счастья. Лишь когда родичи сели на коней и отъехали, Иркене протянула к ним руки, словно умоляя не оставлять её. Но она быстро опомнилась, и её руки опустились, будто крылья подбитой птицы.

Гийюй видел, что шаньюю понравилась динлинка, и однажды вечером Модэ добродушно сказал ему:

— Она милая и смелая. Не боялась меня и пообещала, что родит мне много сыновей.

Помедлив, он добавил:

— Но моим наследником станет старший сын. Маленький Гийюй и его братишка Хуханье всегда будут для меня самыми дорогими.

Было отрадно услышать это, и Гийюй поднял чашу с аракой, пожелав повелителю иметь много сыновей, ведь его владения ширятся, и ему потребуются верные помощники. Поблагодарив, Модэ задумчиво произнёс:

— Милостью богов и предков, твои пожелания сбудутся. А ещё надеюсь, что мои сыновья вырастут преданными и любящими, ведь я не собираюсь обманывать их доверие и приносить в жертву кому бы то ни было.

Слова тут не требовались. Модэ с Гийюем налили себе ещё и молча осушили чаши.

Войско хунну вернулось домой в начале осени, везя добычу и гоня стада скота. На этот раз пленников было мало: большинство попавших в руки хунну динлинов выкупили их соплеменники.

Возвратившихся встретили с радостью, хотя дома не всё оказалось благополучно. По кочевьям распространялась странная болезнь. Поражённый ею человек слабел, жаловался на головную боль, у него поднимался жар, вздувался живот и начинался понос. Лихорадка усиливалась, больной в жару начинал бредить и задыхаться, впадал в беспамятство. Так могло продолжаться до десяти дней, потом несчастный умирал или всё-таки поправлялся. От этой болезни погибало много детей и беременных женщин, но порой и сильные воины сгорали в лихорадке.

Когда Модэ доложили о страшном моровом поветрии, он мысленно поблагодарил богов за то, что его дети и жёны пока здоровы, он уже сам убедился в этом. Страх за детей не давал ему покоя.

Вечером он пришёл в юрту к своей яньчжи. И он и Шенне соскучились друг по другу, и, целуя любимую, Модэ на время забыл обо всём. Наконец они снова были вместе, их сплетённые страстью разгорячённые тела стали центром маленького мира, за пределами которого не существовало ничего.

Устав и разжав объятия, они смогли поговорить. Шенне расспросила о войне, о его новой жене, Модэ охотно отвечал.

— Динлинка тебе нравится? — спросила Шенне.

В её голосе Модэ почудилась ревность, и он поспешил ответить:

— Мне отдали её в знак обладания страной Динлин-го. Она хорошенькая, но совершенно заурядная, с ней даже поговорить не о чем. Придётся уделять ей время только для приличия.

Глаза Шенне довольно блеснули, и она поцеловала Модэ. Потом они заговорили о болезни. Шенне попросила любимого встать и поводила руками вокруг его головы, провела вдоль тела. При этом она что-то тихо пропела на незнакомом языке. Закончив, она сказала:

— Теперь ты защищён и не заболеешь. Всё же постарайся не касаться больных и не входить в юрты, где они лежат.

— Благодарю, любимая. Ты сможешь защитить моих детей?

— Смогу, и Чечек тоже, если она согласится. Ещё стоит отправить её с детьми подальше от ставки, в тихое место, где будет мало людей.

— Так и сделаю.

На следующее утро Модэ распорядился доставить своих детей в юрту Шенне. Служанки привели трёх старших, объяснив, что Чечек сейчас кормит младшенького. Увидев отца с его женой, дети присмирели, поочередно подходили к яньчжи, и она проделывала с ними то же, что и с Модэ. Навчин серьёзно спросила:

— Зачем это?

— Чтобы вы не заболели, дочка.

Закончив ритуал, Шенне подхватила на руки малыша Гийюя, поцеловала и погладила его румяную щёчку, а мальчик заулыбался.

— Какой славный! Наверное, ты был таким же в его возрасте, муж мой.

Из резного ларчика Шенне достала и раздала сыну и дочерям мужа по горсти орехов и сушёных фруктов, а Модэ позвал служанок и велел увести детей. Сам он вместе с яньчжи пошёл в юрту Чечек.

Та уже закончила кормить маленького Хуханье и играла с ним на своей постели. Увидев вошедших, она удивилась, поднялась и приветствовала мужа с его яньчжи. Коротко объяснив ей, зачем они пришли, Модэ протянул руки, сказав Чечек:

— Дай мне сына.

К его изумлению, Чечек нахмурилась, прижала к себе ребёнка и резко ответила:

— Не дам.

— Почему?

— Не хочу, чтобы над ним колдовали. Он ещё слишком маленький.

— Чечек, одумайся, это же во благо ребёнка.

— Нет! Уж лучше я позову шамана, и он защитит малыша.

— Чечек! — Модэ повысил голос.

От своей доброй, покорной жены он не ожидал сопротивления. Сейчас, раскрасневшаяся, с нехорошо прищуренными глазами, она напоминала волчицу у логова с волчатами. В гневе он рявкнул:

— Отдай мне сына!

Испуганный громким отцовским голосом младенец расплакался. Чечек принялась качать его, приговаривая:

— Не плачь, милый, я никому тебя не отдам.

И раздражённо бросила мужу:

— Видишь, вы его напугали.

— Жена, не делай глупостей. Отдай мне Хуханье.

Модэ опять протянул руки, но опустил их, потому что Чечек оскалилась, словно настоящая волчица, и гневно вскрикнула:

— Нет! Не отдам! Не позволю, чтобы до него дотрагивалась эта женщина!

Застыв, ошарашенный Модэ гадал, не проговорился ли Гийюй сестре о своих догадках, и что же делать, если такое случилось. В способность жены долго хранить тайну он не верил. Он вспомнил, как грозил Гийюю смертью его детей, но ведь с Чечек так нельзя, немыслимо. Модэ сделалось тошно.

Он обернулся к яньчжи. Та стояла, рассматривая Чечек, словно докучливое насекомое, забравшееся на её подол. Младенец кричал. Чечек прижимала его к себе, и, исподлобья глядя на мужа, повторяла, сама срываясь на плач:

— Не отдам! Не отдам!

— Ты с ума сошла? — поинтересовался Модэ, готовый уже силой вырвать сына из рук жены.

Тут на его плечо легла рука яньчжи, и она спокойно, но твёрдо произнесла:

— Пойдём, любимый. Пусть будет так, как хочет твоя жена. Оставим их.

Повернувшись к ней, Модэ встревоженно спросил:

— Но мой сын, ты же обещала?

— Младенца защитит сила материнской любви. Я не стану его трогать.

Шенне бросила презрительный взгляд на Чечек и вышла из юрты. Скрипнув зубами, Модэ последовал за ней.

Позже он долго уговаривал Шенне провести ритуал над маленьким Хуханье, но не преуспел — она решительно отказалась, повторила, что младенца защитит мать, если уж та готова из-за него даже поссориться с мужем. Модэ настаивал, лиса возражала. Он с удивлением отметил про себя, каким визгливым и тонким становится её голос, когда Шенне рассержена.

Если лиса отказалась колдовать, не имело никакого смысла вырывать сынишку из рук матери. Успокоившись, Модэ спросил у Шенне:

— Как думаешь, Гийюй ей проболтался?

— Вряд ли, иначе она называла бы меня по-другому.

Подумав, Модэ решил последовать совету Шенне и на следующий день отослал Чечек с детьми, немногочисленной прислугой и охраной на дальнюю летнюю стоянку, туда, где в детстве жил он сам с матерью.

Понимая разумность доводов мужа в этом случае, Чечек не противилась, быстро собралась и уехала, взяв с собой жену и почти всех детей Гийюя — им тоже не следовало оставаться там, где уже вовсю разгулялось моровое поветрие. Модэ проводил их всех, надеясь, что зараза не доберётся до его семьи.

Гийюй вернулся в свою юрту в недобрый час — заболели его наложница Таначах и маленькая дочка. Он метался от одной постели к другой, приглашал знахарку, шамана, щедро платил им, прося вылечить близких, но ничего не помогало. Остальным детям он запретил приближаться к больным, но его жена старалась облегчить мучения несчастных. Потом Чечек уехала и забрала с собой детей и жену брата.

Сидя у постели мечущейся в бреду наложницы, Гийюй ругал себя за то, что, будучи у динлинов, попросил передать её роду известие о том, что она жива и растит дочь. Может быть, динлины рассердились и прокляли бедную Тану, его Таначах.

Его дочка мучилась не меньше, пылала в жару, стонала, пыталась убежать, ей чудилось что-то страшное. Сжимая её горячие пальцы, Гийюй взывал к Небу, просил у богов сжалиться над маленькой Жаргал, такой милой и невинной. И опять он винил себя — не надо было называть дочь именем его первой любви, несчастной жены шаньюя.

Таначах покинула Гийюя первой. Он сам закрыл ей глаза. Но потом ему пришлось пересесть к постели дочери и смотреть, как сгорает она. Он обтирал её пылающий лоб, бормотал, что всё будет хорошо, обещал ей всё, что она пожелает, лишь бы дочка пришла в себя. Тщетно!

Когда первый луч солнца проник в дымовое отверстие юрты, Жаргал перестала дышать, погасла, как искорка в пепле. Волком взвыл Гийюй и заплакал, не стыдясь слёз. Вместе с ним рыдала старая служанка, когда-то принявшая роды у Таначах. В эти дни в ставке шаньюя, как и в других кочевьях хунну, звуки плача никого не удивляли.

На следующий день после похорон Гийюя позвали к шаньюю. Он ещё не вполне протрезвел, умылся холодной водой и пошёл к белой юрте. С сочувствием поглядев на Гийюя, Модэ выразил ему соболезнования: он уже знал о его утрате. Гийюй молча склонил голову и слушал дальше.

— Друг мой, понимаю, что тебе тяжело. Но ты мне нужен. Помнишь, ты говорил мне, что в начале года император прислал управлять областью Дай в провинции Шаньси своего военачальника Хань Синя.

— Да, повелитель. Теперь этот Хань Синь зовётся князем.

— Этот наш новый сосед прислал послов. Сейчас они ждут у границы. Возьми сотню воинов, езжай туда и проводи южан ко мне.

— Будет исполнено, повелитель.

— Иди.

Поручение заставило Гийюя отвлечься от горя, загнать его в глубину души. Посторонние, тем более южане, не должны догадываться о том, как ему плохо.

По ночам ему снилась Таначах, только моложе лет на десять, какой он впервые увидел её в становище дяди. Дочка тоже приходила к нему во сне, забиралась на колени, перебирала пальчиками волосы, смеялась, что-то спрашивала. Просыпаясь, Гийюй обнаруживал, что кошма возле его лица смочена слезами.

Во всех кочевьях, где ночевали его отряд и послы, они видели плачущих по умершим людей и слышали стоны больных. Южане расспрашивали о признаках болезни, боясь заразиться сами.

Гийюй благополучно доставил послов в ставку шаньюя, и Модэ принял их в присутствии всего трёх глав родов. Остальные не смогли приехать, а может, побоялись, ведь во владениях шаньюя моровое поветрие собирало самую большую дань смертей.

Ничего важного послы не сообщили, только передали дары от Хань Синя и его уверения, что он хочет жить в мире с хунну. Выслушав их, шаньюй ответил, что тоже всей душой желает мира и отправил послов домой с подарками для их князя. Сопровождал послов до границы опять Гийюй, всё-таки из людей родовитых он лучше всех знал китайский язык.

Возвратившись, Гийюй с огорчением узнал, что старая служанка тоже умерла, как и ещё трое рабов. Болезнь продолжала собирать жертвы среди хунну. Мыслями Гийюй то и дело уносился к своим детям и жене и просил у богов милости уже для них.

Когда он вечером пришёл доложить шаньюю о том, что послы благополучно покинули пределы его владений, его приняли не сразу.

Войдя, Гийюй увидел, что Модэ, ссутулившись, сидит на кошме, а когда тот поднял голову, оказалось, что под покрасневшими глазами у него набрякли мешки, и выглядит он нездоровым. Рядом с шаньюем на столике стояли кувшин и пустая чаша.

На вопрос, не болен ли он, Модэ хрипло ответил, что с ним всё в порядке, равнодушно выслушал доклад о послах, глядя куда-то мимо Гийюя. У того в душе зашевелились нехорошие предчувствия, и Гийюй спросил:

— Что случилось, повелитель?

Помолчав, Модэ ответил:

— Вчера принесли известие — Хуханье умер.

Когда Гийюй выразил ему сочувствие, шаньюй кивнул и сказал:

— Чечек больна. Разрешаю тебе поехать к ней. Утешь её — я не могу. Если бы она не упрямилась, а я настоял на своём, сын был бы жив. Вина на нас.

Поклонившись, Гийюй покинул юрту, и, выходя, оглянулся, увидел, как Модэ наполнил чашу и поднёс её к губам.

Гийюй пустился в путь на рассвете, когда на траве лежал иней. Днём осеннее солнце ещё греет, но скоро наступит зима. Быть может, тогда моровое поветрие утихнет, ведь старики говорили, что похожие болезни в былые годы свирепствовали летом и осенью.

Он и трое его спутников торопились, едва не загнав лошадей. Когда они прибыли, Гийюй с облегчением узнал, что старшие дети шаньюя не заболели, а сестра жива, хоть и слаба ещё. Жар у неё спал, и, милостью богов, она выздоровеет.

Его провели к Чечек. Она была в сознании. Сев у её постели, Гийюй терпеливо выслушал сбивчивый рассказ сестры о том, как заболел и угас её сынок. Чечек рыдала, брат сжимал её пальцы и пытался утешить. Наплакавшись, Чечек забылась тяжёлым сном.

Покинув сестру, Гийюй поспешил к родным. Его проводили к юрте семьи, он вошёл и замер — на постели лежала жена, без сомнения, больная, с раскрасневшимися от жара щеками. Рядом с ней сидела её пятнадцатилетняя дочь Айана, племянница и падчерица Гийюя.

Увидев вошедшего, Айана вскочила и бросилась к Гийюю:

— Отец!

Гийюй обнял девочку, стал расспрашивать о болезни матери. Оказалось, что сама Айана успела переболеть, а её мать лежит в беспамятстве и в жару уже седьмой день.

— Ты не подпускаешь к ней младших? — обеспокоенно спросил Гийюй. — Они же не больны?

Айана молчала. Схватив её за плечи, Гийюй спросил:

— Где дети? Отвечай!

— Тимир здесь, отлучился ненадолго. А…, — девочка замолчала опять.

По её полным слёз глазам Гийюй понял, что произошло. Айана расплакалась. Гийюй обнял её, отпустил, погладил по голове и вышел.

У юрты ждал пасынок, тринадцатилетний Тимир. Он отвёл Гийюя на кладбище под хмурым серым небом, показал три свежих холмика.

— Оставь меня, — сказал ему Гийюй, и подросток ушёл.

Только тогда Гийюй упал на колени у могильных насыпей. Они были такие маленькие!

Он вновь и вновь повторял имена своих детей: улыбчивый малыш Пуну, которого он возил в седле перед собой, серьёзный Октай, который в пять лет уже уверенно ездил верхом сам, озорной восьмилетний Юйби, пасынок, появившийся на свет уже в юрте Гийюя. Этого мальчика Гийюй впервые взял на руки новорожденным и, заменяя погибшего брата, дал имя его ребёнку. Теперь Юйби узнает своего настоящего отца, а вот его младшенькие, как им одиноко там, с предками.

Медленно заходило багровое солнце, дул холодный осенний ветер, а Гийюй стоял на коленях у могил, плакал и в отчаянии бил кулаками по земле, по жухлой траве. Нет у него больше радости и жить незачем. О, если бы боги забрали жизнь у него, оставив детей в мире живых! Вот только торговаться с Небом поздно. Поздно!

Уже в сумерках Гийюй вернулся в становище, узнал, хорошо ли устроили его людей, и упал на постель, тут же забывшись

На следующий день, сидя у постели бредящей жены, он думал, не лучше ли ей умереть, не узнав о гибели детей. Ему тяжело, словно у него отгрызли кусок сердца, а ей будет ещё хуже. Впрочем, пусть решают боги.

Узнав о смерти сестрёнки Жаргал и её матери, Айана и Тимир тоже плакали. Мальчик крепился, пока Гийюй не сказал ему:

— Оплакать родных не стыдно, сынок. А ваша мать выздоровеет, милостью Неба.

Перед отъездом он попрощался с Чечек, и та тоже разделила его скорбь. Ещё в порыве отчаяния сестра рассказала, как Модэ со своей яньчжи приходили к ней, просили провести ритуал над младенцем, чтобы защитить его, и как она отказалась.

— Как я глупа! Алтынай колдовала над старшими детьми, и никто из них не заболел. Если бы я тогда отдала малыша, он был бы теперь жив. Я виновата, брат, виновата! О, мой бедный сыночек!

Что тут можно было сказать? Гийюй молча гладил по голове приникшую к нему сестру и вспоминал слова Модэ «Утешь её — я не могу».

Когда Гийюй вернулся в ставку, шаньюй уже справился со своим горем и выглядел как обычно. Модэ сразу догадался, что случилось, спросил и выслушал, похлопал Гийюя по плечу и отпустил.

Вскоре шаньюй вызвал Гийюя к себе вновь и дал новое поручение. Дела позволяли забыться, хотя осенний холод навсегда поселился в груди, заполнив жуткую пустоту внутри.

Надо было скакать к границе, куда приехало новое посольство с юга, встречать и провожать южан в ставку. Опять пришлось ехать от кочевья к кочевью, в каждом из которых слышались рыдания людей, потерявших близких.

Довелось наткнуться на становище, где вымерли все, и отряду Гийюя пришлось хоронить разлагающиеся трупы.

Послы расспрашивали об ужасном моровом поветрии, унёсшем множество жизней, сочувствовали и боялись заболеть сами.

В ставке послы передали шаньюю дары и приветствия от самого императора Лю Бана. Император выражал желание жить в мире с северными соседями, и Модэ отвечал столь же вежливо, мол, хунну тоже не хотят войны. Получив подарки для императора, меха, лошадей, нефрит из страны динлинов, послы уехали. Гийюй опять проводил их до границы.

Моровое поветрие утихало. Из-за него большая осенняя охота была не столь многолюдной, как в прежние годы. Болезнь пощадила Модэ и самого Гийюя, хотя тот и мечтал о смерти. Надо жить дальше.

По приказу Модэ, Гийюй привёз в ставку Чечек с детьми и свою жену Сайхан с пасынками. Исхудавшая жена Гийюя еле ходила, порой заговаривалась, у неё всё валилось из рук. Тимир переболел, но выздоровел, а вот старших детей шаньюя болезнь не коснулась.

После возвращения Чечек в ставку, Модэ заходил к ней раз в семь дней, ужинал, сухо беседовал с ней о детях и уходил, не оставаясь на ночь. Поползли слухи о том, что шаньюй гневается на Чечек.

Гийюю донесли, что третья жена повелителя, молоденькая Иркене, позволяет себе насмехаться над постаревшей и подурневшей Чечек. Он стал уговаривать сестру помириться с мужем — та согласилась.

Чечек пришла в юрту шаньюя и упала перед мужем на колени, умоляя простить её. Глядя на её покорно склонённую голову, Модэ думал, что в интересах детей лучше жить в мире с их матерью. Он поднял всхлипывающую Чечек и велел ей просить прощения у его яньчжи. После этого он обещал вернуть Чечек своё расположение, и ей пришлось пойти на поклон к Алтынай.

Позже Чечек рассказывала Гийюю:

— Она повела себя со мной на удивление мягко. Не стала злорадствовать, подняла, усадила рядом и сказала, что из любви к Модэ она дарует мне прощение и просит помнить, что дети шаньюя дороги ей, потому что это его плоть и кровь. Алтынай благородна. Может, и Модэ здоров только благодаря ей.

Как и брат, Чечек понимала, что умри Модэ сейчас, его преемник не оставил бы в живых её сына.

— Хорошо, что всё обошлось вот так, — выдавил из себя Гийюй.

Он злился оттого, что сестре пришлось стоять на коленях перед оборотнем, но вдруг лиса и впрямь любит повелителя. И если бы не она, Чечек могла лишиться и других детей.

Близилась зима. Однажды днём Гийюй возился со своим боевым конём, чистил, расчёсывал и подстригал гриву. Из-за юрты в отдалении послышался встревоженный голос одного из подчинённых:

— Господин гудухэу! Господин Гийюй!

Велев рабу закончить работу, Гийюй пошёл на зов. Его человек торопливо сказал:

— Унур вернулся с юга с вестями. Говорит, срочные.

У входа в юрту стоял и жадно пил один из тех лазутчиков, кого Гийюй посылал в столицу империи к старому Ли Сяню. Напившись, широколицый Унур вытер рот, усы, поклонился и хрипло произнёс:

— Господин, у меня важные вести.

Пройдя вслед за Гийюем в юрту, Унур выпалил:

— Император собирает армию, чтобы пойти войной на нас. В столице говорят, что у него будет не меньше трёхсот тысяч воинов, а может, и больше. На городских рынках подешевели рабы, торговцы ждут, что император приведёт много пленных.

Переведя дух, Унур добавил:

— Болтают, что послы императора своими глазами убедились — из-за морового поветрия хунну ослабели.

Примечания:

Золотые горы — это Алтай, Улуг-Хем — Енисей, Бай-коль — озеро Байкал. Государство Динлин-го располагалось на территории современной Хакасии и сопредельных землях.