Стрелы степных владык

Глава 6. Всадница на вороном коне

На следующую ночь в юрту Модэ, к его великой радости, незаметно прошмыгнула Шенне. Когда они устали от любви и, разжав объятия, спокойно беседовали, лиса подтвердила известие о смерти Цинь Шихуанди.

— Подданные Цинь не горюют о старом императоре. Ведь это он принял новые жестокие законы и содержал армию чиновников и доносчиков. При нём людей публично казнили, разрывая на части лошадьми, четвертовали, разрубали по поясу. Счастливчиками считали тех, кого просто обезглавливали. Даже за неосторожное слово могли страшно наказать: отрезать нос, раздробить коленные суставы. Болтают, что однажды император разозлился и приказал закопать в землю живыми четыре сотни книжников.

— Кого?

— Грамотных людей, учёных, тех, кто писал и толковал книги.

Что такое книги, Модэ знал. Князь Пуну даже показывал ему одну такую диковинку. Из любопытства Модэ пытался сам научиться писать несколько иероглифов и вскоре забросил это занятие, поняв, что для обучения грамоте требуются прилежание и время, а у него было много других дел.

— Чем провинились эти книжники? Злоумышляли против императора?

Лиса пожала плечами, вынудив возлюбленного покрыть поцелуями свою заколыхавшуюся смуглую грудь.

— Этого никто не знает. Говорят, император просто решил, что книги учёных вредят его власти.

Шенне продолжала:

— При Цинь Шихуанди налоги возросли в двадцать раз. Множество людей за долги угодили на каторгу. Их обрили, заковали в железные ошейники и погнали строить Долгую стену.

— Мы это уже обсуждали, — буркнул Модэ, приникнув к соску возлюбленной. — Есть ещё что-то интересное?

— Мои южные родичи болтали о том, что по приказу хранителя императорской печати, евнуха Чжао Гао, умершего императора несколько дней скрывали в его покоях и обращались к нему как к живому, даже когда труп начал смердеть.

По слухам, письмо, повелевающее старшему сыну императора покончить с собой, на самом деле подделал хитрый Чжао Гао. Он враждовал с полководцем Мэн Тянем. Евнух избавился от старшего наследника и его сильных сторонников. Он теперь сам правит империей из-за трона ленивого Ху Хая.

Сделав паузу, Шенне дождалась, пока Модэ поцелует её в нос, и продолжала, чертя пальцем линии на его широкой безволосой груди:

— Говорят, что к поддельному письму с повелением о самоубийстве евнух любезно приложил кинжал с вызолоченной рукоятью, усыпанной самоцветами. Этим дорогим клинком принц Фу Су и перерезал себе горло. Мэн Тянь уговаривал принца не делать этого, но наследник истово почитал отца.

Модэ скривился от отвращения.

— Фу Су оказался слишком, слишком почтительным сыном, — заметила Шенне, пытливо посматривая на возлюбленного из-под длинных ресниц. — Чрезмерная любовь к родителю привела его к гибели.

— Я не повторю его ошибку, — решительно отрезал Модэ и продолжил:

— Этот хитрец Чжао Гао кажется мне похожим на Басана, главу рода Лань. Тот тоже спит и видит, как будет править государством вместо моего младшего брата. Вот только я не глупец Фу Су, об меня зубы можно обломать.

— Покойный император требовал от подданных, в том числе и от детей, слепого повиновения. Ты тоже учишь воинов беспрекословно тебе подчиняться. В этом вы схожи.

— Воины должны выполнять приказы командира. Как мне обходиться со своим сыном, я решу, когда он родится, — сухо сказал Модэ.

Он слегка прикусил зубами розовое ухо Шенне и прошептал в него:

— Любовь моя, а ты можешь подарить мне сына? Он стал бы величайшим воином на свете!

Закрыв глаза, Шенне ответила:

— Не в этом теле.

— Как это понимать? — озадаченно переспросил Модэ.

— Так и понимай. Если я обзаведусь другим телом, тогда можно подумать и о ребёнке. Но мой сын должен стать твоим наследником. На меньшее я не согласна.

Приникнув к Модэ, Шенне стала шептать ему на ухо что-то такое, отчего тот сначала побледнел, затем покраснел и рассмеялся. В это время шаловливая рука лисы начала ласкать Модэ и доигралась до того, что чжуки перевернул возлюбленную на спину, закинул её ноги себе на плечи и набросился на неё с пылом молодого жеребца.

Под утро Шенне прошептала засыпающему Модэ:

— Что же ты творишь, мой леопард! Я теперь с трудом отсюда уйду.

Тот встревожился:

— Я тебе что-то повредил?

— Заездил ты меня до изнеможения, — рассмеялась Шенне и заверила:

— Не волнуйся, такая усталость самая сладкая. Спи, мой повелитель.

Сбежав из плена у юэчжей, Модэ привёл с собой двух коней. Оба оказались породистыми высокорослыми аргамаками из тех, что могли без отдыха пробежать расстояние в тысячу ли. Они отличались от обычных лошадей хунну: низкорослых, крепко сбитых, большеголовых, выносливых и неприхотливых. Зимой эти лошади сами добывали себе пищу в степях, раскапывая снег и находя траву. Капризные тысячелийные кони такого не умели, им требовалось зерно и сено, но как они были красивы!

Одного коня, буланого, Модэ подарил отцу, второго, на котором ехала Шенне, оставил себе. Все знали, что этого вороного жеребца чжуки высоко ценит и рассчитывает, что тот станет отцом резвых жеребят. Для этого вороного и отправили в табун.

Лето кончилось, настала тёплая осень. Солнце уже иссушило траву до желтизны. Во главе сотни воинов Модэ отправился к своим табунам. Там его ждали табунщики, готовые продемонстрировать выучку молодых лошадей: хорошо выезженные боевые кони должны уметь увёртываться от стрел, заслышав их свист, кусать и топтать врагов.

Несколько сотен лошадей просмотрел Модэ и остался ими доволен. На обратном пути отряд наткнулся на табун, возглавляемый вороным аргамаком. Глядя на изящного, высокого, тонконогого коня, чернотой подобного углю, Гийюй подумал, что уворачиваться от стрел его вряд ли учили, но скакун так красив, что это можно ему простить.

Краем глаза Гийюй заметил движение Модэ, повернулся к нему и оторопел — чжуки поднимал свой лук со стрелой и целился в любимого вороного. Щёлкнула тетива, засвистела сигнальная стрела и вонзилась в шею жеребца. Тот поднялся на дыбы. Мысленно Гийюй взвыл: «Зачем же убивать прекрасное животное?», но натянул лук и спустил тетиву, как делал это сотни раз.

Множество стрел вонзилось в коня — он, всхрапнув, рухнул наземь. Не все воины отряда отважились выстрелить в вороного. Повинуясь взмаху руки чжуки, его воины окружили, спешили ослушавшихся приказа, и Модэ сухо произнёс:

— Те, кто не выполняет мои приказы, должны умереть.

Десятку ослушников отрубили головы, невзирая на их мольбы и оправдания, мол, не могли они стрелять в любимого княжеского коня.

После этой выходки люди в уделе Модэ вновь начали болтать о том, что восточный чжуки повредился в уме. Гийюй, как мог, пресекал такие разговоры, намекая на то, что с болтунами чжуки тоже церемониться не станет. Проверка верности воинов была жестокой, но Гийюй надеялся, что на этом Модэ остановится.

Вскоре чжуки устроил облавную охоту в горах. По традиции такие охоты считались тренировкой для воинов: им предстояло показать, как они умеют владеть оружием, подчиняться командам и слаженно действовать. На эту облаву Модэ вывел пять тысяч воинов.

Два крыла загонщиков встретились, подали дымовой сигнал, и всадники начали цепью спускаться со склонов, гоня вниз животных, оказавшихся внутри кольца облавы. Внизу зверей ждала цепь стрелков, вооружённых ещё и копьями. Люди негромко переговаривались.

Рядом с Модэ на буланой кобыле гарцевала его младшая жена Жаргал с луком в руке. Она любила большие охоты и азартно стреляла в дичь.

Наконец на открытое место стали выбегать дикие козы, олени, рыси, кабаны, даже медведи. Мелкую дичь били из луков, крупную — копьями. Охотники старались не отдаляться друг от друга, не разрывать цепь: это запрещали правила охоты.

В погоне за юркой козой Жаргал направила лошадь вперёд. Увлёкшись, она забыла о правилах и отъехала от цепи на расстояние полёта стрелы. Заметив это, Гийюй хотел было окликнуть княгиню, но передумал: призвать Жаргал к порядку должен её муж.

Юная красавица с румяными щеками, в голубом платье на буланой кобылке была так хороша собой, что Гийюй опустил оружие и засмотрелся. В ярких солнечных лучах шерсть кобылы отливала золотом. Жаргал улыбалась и, когда она натягивала лук, под платьем обрисовывалась её высокая грудь.

По ушам хлестнул свист сигнальной стрелы. Гийюя обдало холодом. Он обернулся, увидел ледяные глаза Модэ и поднял свой лук, помня, что ждало нарушителей приказа.

По сторонам щёлкали тетивы, и, посмотрев на Жаргал, Гийюй увидел, что та утыкана стрелами и медленно падает с лошади. «Она уже мертва», — говорил себе Гийюй, натягивая тетиву.

В ушах зашумело. До крови закусив губы, Гийюй выстрелил, молясь о том, чтобы для Жаргал к этому мигу всё уже кончилось. Звук щелчка тетивы словно ударил по голове булавой. Пришлось спешиться. Подташнивало, голова кружилась, воздуха не хватало, и сердце билось часто-часто. Гийюй заставил себя посмотреть вперёд.

То, что лежало на земле, напоминало гигантского ежа, а не юную женщину неполных семнадцати лет. Один из охранников Модэ поймал буланую кобылу под уздцы, второй начал вынимать стрелы из мёртвого тела. Казалось, что воина тоже вот-вот стошнит.

Гийюй закрыл глаза. Только через несколько десятков ударов сердца он немного пришёл в себя. Модэ дал ему это время, сам отдавая приказы.

Не все находившиеся поблизости воины выстрелили в княгиню, и сейчас таких ослушников схватили, связали и поставили на колени. Палачи-динлины равнодушно рубили головы жалостливым, взывавшим о пощаде, кричавшим о том, что у них рука не поднялась на беззащитную женщину, любимую жену чжуки.

«Я сам мог бы лишиться головы», — подумал Гийюй. Сейчас он ненавидел себя, окружающих, всех, кроме Модэ — повелитель в своём праве. Несчастная Жаргал!

Как во сне, Гийюй слушал слова Модэ: тот громко объявил, что смерти жены не хотел, а лишь по ошибке пустил в неё свистящую стрелу. Но любой его приказ должен выполняться без раздумий, поэтому отказавшиеся стрелять или замешкавшиеся умрут.

Сказав это, Модэ холодно посмотрел на Гийюя, и тот уже ожидал, что и его прикажут обезглавить. Он бы не стал сопротивляться.

Модэ продолжал говорить, распорядившись тайно похоронить княгиню, и под страхом казни запретил всем рассказывать, как она умерла.

Ночью, у себя в юрте, Гийюй в одиночестве смог оплакать погибшую. Он вспоминал слова дяди Пуну, которые не раз слышал за эти годы: «Великая цель требует великих жертв», и слёзы текли по его щекам.

Теперь Гийюй уже не стал бы опрометчиво утверждать, что его дядя не выносит подлости: достаточно он наслушался и насмотрелся за прошедшие годы.

В борьбе за достижение великой цели допустимо всё, и Модэ сегодня показал, как хорошо он усвоил уроки старого Пуну. В чём Гийюй не сомневался, так это в том, что сегодняшняя смерть — не последняя жертва.

Наплакавшись и напившись араки, Гийюй уснул. Под утро ему приснилась Жаргал. С блестящими глазами и розовыми щёками она уносилась от него на вороном коне к пылающему закату, на запад, в страну мёртвых.