Меткий стрелок. Том IV

Глава 9

Мое нью-йоркское поместье, что прежде служило убежищем от суеты большого мира, постепенно превращалось в настоящий улей, наполненный новым смыслом и непривычными звуками. Первого июня, едва летнее солнце начало заливать округу теплом, Гринвич стал домом для восьми отставников из «профсоюзов шерифов». Трое прибыли первым рейсом, затем, спустя два дня, еще пятеро. Эти крепкие, повидавшие виды мужчины, с их обветренными лицами и привычкой к дисциплине, оказались в совершенно незнакомом для них мире. Их предстояло обучить тонкостям новой, пока еще не до конца понятной «работы» в далекой России, объяснить весьма специфические условия службы и, что самое главное, погрузить в сложные слова и предложения русского языка.

Я стоял на широкой веранде, наблюдая, как Кузьма, с присущей ему основательностью и невозмутимостью, пытается втолковать новоприбывшим азы кириллицы. Он был прирожденным учителем, хотя и крайне требовательным. Его низкий, раскатистый голос разносился по саду, где подстриженные газоны еще не успели прийти в себя после холодной зимы, смешиваясь с неуверенными попытками шерифов повторять за ним русские слова. Лица этих здоровых мужиков, привыкших к прерии и салунам, выражали то глубочайшую концентрацию, то полное отчаяние от коварства шипящих и свистящих звуков. Кузьма, в свою очередь, проявлял удивительное терпение, но его брови время от времени сходились на переносице, выдавая внутреннее напряжение. Я помогал ему, чем мог, хотя в основном моя роль сводилась к переводу, когда старовер совершенно отчаивался объяснить грамматические тонкости русского языка на английском. В принципе я сразу хотел нанять профессионального учителя. Но оказалось, что преподавателей русского в Нью-Йорке банально днем с огнем не сыщешь. А любой мигрант был в этом смысле ничем не лучше Кузьмы.

Калеб, который теперь жил в поместье вместе со своей семьей, быстро освоился. Его дети, до этого зашуганные и бледные, начали приходить в себя, их щеки разрумянились, а глаза наполнились живым интересом. Сам Эшфорд оказался на редкость способным учеником и не менее талантливым учителем. Его речь была чистой, с мягкими, певучими интонациями, которые делали каждый звук экзотического языка похожим на музыку. Он терпеливо объяснял мне сложные правила произношения суахили, тонкости грамматики и идиоматические выражения, а я, в свою очередь, старался впитывать каждое слово. Мне предстояло не просто выучить язык, а научиться говорить на нем с той же легкостью, что и Калеб, чтобы никто не смог усомниться в нашей «связи с духами». Заодно я решил подтянуть французский. Благо «стартовать» предстояло в Париже. В МГИМО я учил английский первым языком, а вот французский был вторым, в варианте «отстаньте».

И вот тут как раз учитель нашелся легко — много кто в Нью-Йорке учил язык Вольтера и Дюма. Это была молодая француженка по имени Жаклин. Ее родители переехали в Штаты несколько лет назад, отец занимался поставками вина, мать домохозяйка. Девушка выросла, пошла работать оператором пишущей машинки, начала по вечерам давать уроки французского. И ее офис очень удобно оказался рядом с банком Новый Орегон. Так что все сложилось очень удачно — после работы я задерживался на часик в штаб-квартире, мы с Жаклин быстро делали задания, вспоминали разговорную речь. Чего уж там, быстро завязалась симпатия. Голубоглазая брюнетка с отличной, спортивной фигурой, живая, с французским шармом — не могла не вызвать мой интерес. На это наложился еще и легкий флирт с Беатрис. Ничего серьезного — цветы после спектаклей, общение за кулисами, походы в ресторан. Один раз выбрались на морскую прогулку. У всех моих соседей по вилле были свои яхты. У Вандербильда, у Моргана… Я тоже начал приглядывать себе судно. Выйти в океан, порыбачить…

Разумеется, я ничего себе лишнего не позволял. Траур по супруге в это время — серьезная вещь. Меня не поймут в обществе, да и самому будет противно. Но, какая-то искра с обеими девушками нет, да нет — проскальзывала.

К моему немалому удивлению, в группу по русскому и суахили напросился Артур. Он появился как-то буднично, заявив, что ему «скучно» и что он решил себя развеять «учебой языка» — причем сразу обеих. Я посмотрел на него — его лицо все еще хранило отпечаток недавней трагедии, но в глазах мелькнула искорка любопытства, почти юношеского азарта. Меланхолия, что преследовала его после смерти Марго, казалось, немного отступила, уступая место новой, пусть и временной, цели. Я с радостью согласился — пусть развеется от грустных мыслей. Возможно, погружение в языки поможет ему найти себя, отвлечься от той боли, что он, как и я, испытывал.

Пока шла учеба, параллельно с ней мы проводили «сеансы магии». Столик, который я заказывал Картеру, был готов очень быстро. Массивный, круглый, из темного красного дерева, инкрустированный перламутровыми символами зодиака и фазами Луны, он выглядел очень внушительно. Внутри, скрытые от глаз, находились тонкие механизмы, соединенные с двумя незаметными педалями под столом. Один молоточек бил в центр, создавая мистический, резонирующий стук, второй — касался ноги медиума. Все было сделано с такой точностью, что ни малейшего звука, кроме нужного стука, не доносилось.

Начались тренировки. Я садился напротив Калеба, устанавливая с ним зрительный контакт, и мы начинали сеанс. Я стучал правой педалью, подавая ему сигнал, затем левой — для «духа». Калеб, погруженный в свой образ, отвечал гортанным голосом, произнося фразы на суахили. Один стук по его ноге означал короткий ответ — «да» или «нет», два стука — длинный, развернутый ответ, наполненный псевдо-мистической тарабарщиной. Я же, играя роль «расшифровщика», объяснял присутствующим, что «дух» говорит через медиума, переводя его бессмысленные фразы в осмысленные, но туманные предсказания. Схема работала, и довольно эффективно.

Я даже опробовал ее на слугах в поместье. Выбрав одну из молодых горничных, хрупкую девушку с испуганными глазами, у которой несколько лет назад умер отец. Вечером, когда все утихло, я собрал нескольких слуг в гостиной, притушил свет, зажег свечи. Калеб, облаченный в свой индиговый балахон, с капюшоном, скрывающим его лицо, выглядел по-настоящему зловеще. Я начал сеанс, задавая «духу» вопросы. Горничная, бледная от страха, слушала, не отрывая взгляда от Калеба. Я стучал педалями, Калеб отвечал гортанным голосом, я переводил его «послания». В начале все шло хорошо — я «вызвал» дух умершего отца девушки, и она, дрожа всем телом, слушала «его» слова. Однако немного не подрасчитал с эмоциональным накалом. Я начал «передавать» слишком личные, слишком точные детали, которые знал о прошлом девушки, подсмотренные в отчете Пинкертона. И она, на первых же «ответах», полных слишком точных воспоминаний об отце, упала в обморок, беззвучно обмякнув и сползла со стула. Я поспешно свернул сеанс, приказал слугам привести ее в чувство. Понял, что переборщил. Эмоции — тонкая материя, и с ними нужно обращаться крайне осторожно, особенно когда речь идет о такой деликатной теме, как связь с ушедшими. Нужно быть убедительным, но не чрезмерным.

Тем не менее, история с горничной оказалась очень полезной с точки зрения выработки действенных стратегий общения во время сеанса. Во-первых, в комнате, где происходит спиритический сеанс должен стоять полумрак. Это усиливает и нагнетает атмосферу. Участникам говорим, что во время сеанса нельзя разрывать круг, нельзя зажигать свет, нельзя сомневаться. Любое нарушение «отпугнет духа».

Во-вторых, медиум делает множество общих, расплывчатых утверждений, которые могут подойти почти любому человеку, и наблюдает за реакцией «клиента». Я даже себе их выписал. «Я чувствую, что у вас в последнее время была большая перемена в жизни», «В детстве у вас была травма, связанная с водой?». Почти у всех есть какой-то негативный опыт с водой.

«Вы переживаете трудное решение, и оно связано с вашей работой или личными отношениями». Клиент сам, часто неосознанно, предоставляет медиуму нужную информацию, уточняя и подтверждая догадки. Эффект самоубеждения.

В-третьих, хорошо работали «горячии продажи». С помощью агентов Пинкертона совсем не трудно, заранее, установив запись на сеансы — собрать информацию о клиенте, его так сказать «боли». И уже дальше ее выдавать, как результат общения с духами. Плюс типовые шаблоны. Так у многих людей есть пожилой родственник с проблемами с сердцем, часто семьи имеют историю разногласий из-за наследства. Я составил себе целый список таких культурных и социальных клише.

Наконец, практически у каждого есть невысказанные слова к умершему («Я не успел попрощаться»). Особенно если человек находится в состоянии горя, растерянности и отчаяния. Люди хотят верить! А это оборачивается тем, что удачные фразы медиума запоминаются и преувеличиваются, а неудачные «попадания» забываются. Искусство медиума-шарлатана — это не экстрасенсорика, а искусство быть хорошим психологом, актером и манипулятором. И ради родной страны, я готов им был стать.

Пока шла эта необычная учеба, я решил заняться еще одним, не менее важным делом. Я планировал прикупить себе аристократический титул. В мире, где родословная ценилась почти так же высоко, как и золото, наличие титула открывало многие двери, недоступные американскому предпринимателю. Им свободно торговали некоторые итальянские княжества, чьи обедневшие аристократы были готовы продать свою историю за звонкую монету, а также папский престол, предлагавший более солидные, хоть и более дорогие, варианты. Именно на нем я и остановился.

В Нью-Йорке католическим епископом был Джон Фарли, человек достаточно влиятельный в местной иерархии. Мистер Дэвис, с его феноменальными организаторскими способностями, устроил нам несколько встреч. Я презентовал себя как ревностного католика из Вайоминга. Мои слова были полны почтения к Церкви, к ее миссии, а глаза излучали такую искренность, что сам я чуть было не поверил в свою набожность. Я сообщил, что недавно переехал в Нью-Йорк, спросил, чем могу помочь общине, и сходу, без лишних проволочек, дал денег на ремонт кафедрального собора — сумма была немалой, но рассчитанной, чтобы произвести должное впечатление. Дополнительно пожертвовал на больницу, подчеркивая свою заботу о ближних. Епископ Фарли, чей до этого настороженный взгляд постепенно смягчался, внимательно слушал, его лицо выражало одобрение, смешанное с приятным удивлением. Не часто на тебя валятся деньги сразу во время первого знакомства. После нескольких таких встреч, когда почва была достаточно подготовлена, я осторожно закинул удочки насчет титула.

Выяснилось, что Папа Римский мог жаловать два основных титула: Князь Священной Римской Церкви (Principe Romano) и граф Папского Двора (Conte Palatino). Первый — чрезвычайно редкий и, разумеется, баснословно дорогой. Чаще всего он жаловался потомственной римской знати, но был доступен и исключительным благотворителям, чьи вклады измерялись астрономическими суммами. Второй — более распространенный, но от этого не менее престижный титул. Именно его чаще всего «приобретали» богатые иностранцы, стремившиеся к социальному признанию. Исторически «палатинские графы» были придворными императора, и Папа, как наследник императорской власти в Риме, сохранил это право.

Первый титул стоил полмиллиона франков золотом, второй всего триста тысяч. Я решил сэкономить, купив второй. Мой епископ, впечатленный щедростью и несомненной набожностью, тут же снесся с кардиналом Джеймсом Гиббонсом, одним из самых влиятельных иерархов американской католической церкви.

Гиббонс не поленился, приехал в Нью-Йорк из Балтимора, его приезд был обставлен с должной помпезностью. Конечно же, он захотел свою долю в этом весьма прибыльном деле. Пришлось сделать еще одно, не менее значительное пожертвование, на этот раз в его собственную епархию, чтобы укрепить убежденность в моей безграничной добродетели. И тут же завертелись шестеренки римской бюрократии. Гиббонс по телеграфу связался с Римом, уточнил условия. Разумеется, как по волшебству, тут же нашлась древняя церковь в Риме, которая совершенно срочно требовала реставрации. Я без промедления перевел деньги на счет папской Конгрегации, ответственной за дела веры и благотворительности. Кардинал тут же выписал официальное прошение-супплику на имя Государственного Секретаря Его Святейшества. Он ходатайствовал о даровании мне титула «как знака высочайшего признания и для укрепления статуса католической веры в стране». Все было обставлено с максимальной торжественностью и в соответствии с многовековыми традициями Ватикана.

Спустя неделю, когда все формальности были улажены, вышла папская булла — официальный, заверенный печатью Папы документ. В нем провозглашалось, что за мои добродетели и заслуги перед Церковью Его Святейшество Папа возводит меня и моих законных наследников в достоинство Графа Священной Римской Церкви. Мое новое имя было — Граф ди Сан-Ансельмо (Conte di Sant’Anselmo) и оно торжественно вносилось в Золотую книгу папского дворянства (Libro d’Oro della Nobiltà Pontificia), что даровало мне и моему потомству официальный статус в европейском аристократическом мире. В том числе и в России.

Вернувшись в поместье после всей этой суеты, я долго бродил по опустевшим комнатам. День был насыщен событиями, но к вечеру, когда сумерки сгустились и зажглись газовые фонари в саду, меня вновь потянуло к сыну. Я тихо вошел в детскую. В комнате царил полумрак, лишь мягкий свет ночника освещал колыбель, где, завернутый в тонкое одеяло, спал Джон. Сара, кормилица, дремала в кресле рядом, ее дыхание было ровным и спокойным.

Наблюдая за спящим сыном, я осторожно погладил его по голове. Мягкие, невесомые волосы коснулись моей ладони. Он был таким маленьким, таким беззащитным, и в то же время — таким важным. Он был моим будущим, единственным напоминанием о Марго, моим наследником. Все, что я делал, все эти рискованные игры, все эти огромные суммы, что проходили через мои руки, — все это теперь было для него. Чтобы он никогда не знал нужды, чтобы у него было все, что не смогли дать мне, чтобы он мог жить, не оглядываясь на несправедливость этого мира.

— Теперь, Ваня, — тяжело вздохнул я — ты тоже граф.