В Россию с любовью

Глава 12 Несгибаемый (продолжение)

Глава 12. Несгибаемый (продолжение)

«Лучше иногда падать, чем никогда не летать»

Оскар Уайльд

Машка вернулась под вечер. Причём я ощущал, она также успокоилась, как и я, хотя сбрасывала пар другим способом — фигачила магическими фигурами по мишеням, насаясь по полигону, как угорелая. Она сама рассказывала, как они это делают — дрючат её военные инструкторы, прошедшие армию, одну из бесчисленных войн в нашем невероятном по протяжённости приграничье. Больше чем уверен, выдала сегодня она результат куда как превышающий свой обычный потолок. Ибо не могла не чувствовать и моё облегчение, как и не могла не понять, откуда оно взялось. А что такое женская ревность… Ой, лучше не спрашивайте!

Но, тем не менее, ужинали мы спокойно. И, что удивительно, в одиночестве — все остальные члены семьи были кто где, а папенька, раз мамы нет, как обычно «изволил отужинать у себя».

— Маш, не молчи, — попытался я наладить мосты. — Как прошёл день?

— Нормально, кивнула она. — Устала жутко. Выкладывалась на сто двадцать процентов. Если не на сто пятьдесят.

— Понимаю, — закивал я.

— Ты как? Кого хоть отодрал? Что за стерва?

Что на это ответить? Я лишь усмехнулся.

— Уже доложили?

— Не успели. Я только прилетела и на ужин. Но мне и не нужно сплетни слушать, я и сама всё чувствовала. И как ты злой был, и как резко успокоился.

— Приревновала?

Она натужно скривилась, но врать не стала.

— Поначалу как бы да. Разозлилась. Но потом… Мы взрослые люди, пусть и без паспортов пока. В приграничье девок замуж выдают в тринадцать, в четырнадцать уже рожают. И я не нянька — надо, значит надо. А что привыкла к тебе… Ну, когда-то бы этот день всё равно бы настал.

Романтических чувств между нами нет, это здорово. Это худшее, чего я боялся. А сестринская собственность… Она сама над ней работает.

— Мы что, через связь и оргазмы друг друга всю жизнь будем чувствовать? — А вот это напрягало. — За сотни и тысячи вёрст?

— Нет, — покачала она головой. — Просто я всегда знаю, когда тебе плохо. А ты, если не врёшь — мне. Я только приземлилась, только первую стометровку проходила, как поняла, что ты — всё. Накал в тебе спал.

— Занятно!

— Что тебе занятно?

— Представил, как иду по улице, а там ты где-то с кем-то оргазм получаешь. И меня прям на улице скрючивает. Или на важной встрече.

— Хам! — Она покраснела. Отчаянно. А ушки-то, ушки! — О чём за столом думаешь!

— О бабах. Как любой нормальный мужик. Это плохо?

— Мужик… — Она фыркнула, хотела презрительно, но передумала, и сделала это с задумчивым видом. Правильно, не надо меня обижать — и так отношения на грани.

— А сказать мне ничего не хочешь? — напряжённо сузились её глаза — о «погоде» закончили. Пора возвращаться к предмету спора. Ибо симптомы сняты, но проблема-то не решена! И решать её можно только языком, разговором друг с другом. И ни одна живая душа не поможет. Кроме разве господа бога, но у него такие неисповедимые пути, что напрямую фиг допросишься.

— Нет, Маш, не хочу, — подумав и всё взвесив, решил придерживаться прежней линии я.

— Жаль, — со вздохом констатировала она. Ну, хотя бы сцен не стала устраивать. Мы честно попытались.

Дальше ели молча. А после еды разошлись по спальням. Где я, развалившись на тамошнем траходроме, снова принялся пилить физику — слава богу, картина общей системы в голове устаканилась. А частности… Нет, так просто их не запомнить, ибо они конфликтуют с уже имеющимися знаниями «я». Но слить их воедино — дело времени, справлюсь.

Когда она пришла, в смысле во сколько — не заметил, время летело очень быстро. Накупанная, причёсанная — волосы ещё сырые, но она над ними поработала. В прикольной ночнушке — здесь ночнушки как и платья, в пол. Но всё равно сексуальные, возбуждают. Я имею в виду в целом, Машка как женщина мне также фиолетова.

— Саш? — Залезла она на кровать, на четвереньках подобралась ближе. Легла рядом, сзади, обняв одной рукой. — Саш, что происходит? Что у нас не так? Что с тобой?

— Я не кукла, Маш. — Отложил учебник, повернулся на спину, глядя в потолок, на котором намалёваны псевдоантичные сцены. Ангелочки-амуры пытались соединить воедино двух влюблённых, и подано было красиво — мужчина мужественный, женщина женственная. С минимальной, обнажёнкой, ибо эротизм шёл от самой композиции, при этом в целом не вылезающей за рамки морали. Кровать была без полога, а «я» почему-то считал, что в домах аристократии они должны быть как в старину.

— Вы меня считаете неженкой, ни на что не способным белоручкой. Игрушкой. А я гораздо крепче и сильнее. И многое могу. В том числе постоять за себя. Ограниченно, конечно, но не все же такие монстры, я имею в виду силу дара, как вы? В обычной жизни в обычном городе я смогу продержаться достаточно долго, чтобы вы поверили в это.

— Дурачок. — Она пальцем наматывала мои волосы на палец. — Место мужчины — в семье. Дома. Воспитывать детей. У мужчин это лучше получается, как ни прискорбно такое признавать некоторым ведьмам.

Слово «ведьма» тут не означает умение колдовать — все женщины в этом смысле ведьмы. А в приверженности идеи неполноценности мужчин. Что они — второй сорт не брак, не совсем люди, правда, из-за эволюционной ошибки пока нужны для размножения.

— Князь Василий Голицын возглавляет Посольский приказ, — парировал я.

— Один на всю страну, — улыбнулась она. — Он — исключение из правил. В любом правиле всегда есть исключения.

Сложно спорить.

— Маш, я, возможно, смогу сидеть дома. И воспитывать детей — Ксюша не даст соврать. Но способен на куда большее! И польза от меня будет куда лучше. И я сильный, справлюсь с любыми невзгодами. А ещё много знаю, умею, и добьюсь больших вершин за пределами дворца.

— Какой смешной хомячок! — Потрепала она мне волосы на голове.

Я вспылил, вскочил:

— Маш, я предельно серьёзно! Я способен на многое, куда большее!

— Твоё место дома! — отрезала она, тоже вскакивая, глаза её опять засияли. — Ты — самый близкий и родной мне человек. Но у меня есть мужество признать реальное положение вещей. Я — сильная, должна тебя защищать. И я буду делать без относительно твоей «полезности», просто потому, что ты есть. Каким бы ты ни был. Просто признай своё место, и всё! Много не прошу! Скажи: «Я мужчина, моё место — дома, и я буду учиться, чтобы стать самой надёжной опорой для своей будущей супруги». Ты будешь королём, Саш! Королём, понимаешь? Супругом королевы пусть и полуразвалившейся, но ещё очень могущественной державы, империи! Королей не надо недооценивать. Пока жёны творят видимую политику, мужчины делают тайную, скрытую от глаз. Это то, что тебя ждёт! А не махание кулаками, как встарь.

— Унижения тоже входят в комплект? — ехидно поддел я.

— Ты должен занять своё место. И люди не поймут, если у тебя будут запросы бОльшие, чем положено. А ты не сможешь это сделать, пока не научишься подчиняться и признавать себя слабым. И вообще, почему ты считаешь подчинение унижением?

— Потому, что можно подчиниться справедливому приказу, логически оправданному, — пояснил я. — А можно — дури, втемяшевшейся в голову его отдающей. Маш, если не поставить чёткие условия, если не добиться равноправия…

— О КАКОМ РАВНОПРАВИИ ТЫ ГОВОРИШЬ, мужчина?!!! — закричала она. — Хватит, Саш! Ты просто достал!

— Раз достал — иди в жопу! — Я вскочил и… А куда мне, собственно, идти, это и так моя спальня? В которую она пришла спать, на ночь — судя по состоянию, реально как выжатый лимон после полигона и решила лечь пораньше. А тут я со своей философией неподчинения. — А может и нет — оставайся, если хочешь, пойду я. Не провожай!

И хлопнул дверью. Как мог — так и хлопнул, я не маг, а богатырской силушки не имею.

— Ксюш, можно к тебе? — заглянул я в игровую к младшенькой. Она играла у себя. Готовилась ко сну, собирала игрушки — у неё это очень длительный процесс, который, если не контролировать, будет бесконечным.

— Мозно. Ты плишол сказку лассказывать?

— И сказку тоже… И это, пустишь переночевать добра молодца?

— Не-а. Тебя надо наколмить, напоить и в баньке испалить. А у меня баньки нету.

— А без баньки пустишь? И это, я уже поужинал, кормить и поить тоже не надо.

— Тогда холошо. Оставайся. Только иглушки помоги соблать.

Так, вместе собрав игрушки, мы завалились, и я закончил-таки сказание про Изумрудный город. Элли отправилась обратно в Канзас, а Ксения счастливо заснула. Я тоже лёг. Раздеваться не стал, прям так забравшись под одеяло, в условно домашней одежде. Она приникла, доверчиво обняла и спокойно отправилась в объятья детского Морфея, где нет ни забот, ни хлопот, а люди такие, какие есть.

— Я тозе как Маса хочу с тобой спать, — прошептала она, засыпая.

— Вырастешь, возьмёшь себе мужа — будешь спать с ним.

— Не хочу муза. Тебя хочу.

— Меня нельзя. Я твой братик.

— Но Масе же мозно.

— Подрастёшь — поймёшь… — потрепал ей волосы. — Спи, принцесса.

— Мама говолит, я цалевна, а не плинцесса.

— У нас сейчас и так и так можно, и так и так правильно. Даже закон такой выпустили, приравнять два понятия.

— Зачем?

— Чтобы обмениваться супругами с другими странами. Папу нашего из Германии взяли. Меня в Испанию отдадут. Что мы, царевичи, равны принцам, а их принцессы — как наши царевны. Не ниже, не выше.

— Меня тозе отдадут?

— Тебя нет, котёнок. Ты — надежда всего нашего государства. Скорее тебе откуда-то принца выпишут… — Я тяжко вздохнул. — … В отличие от одного бездарного царевича, который вещь, мнение которого вообще никем не учитывается. И в то, что он может помочь семье в управлении государством, никто не просто не верит, но отрицает саму возможность подумать о том, чтобы дать попробовать.

— Чево-чево?

— Спи, говорю, котёнок…

Уснула.

Мне же не спалось. Ворочался с боку на бок. Пока не почувствовал, как дверь открылась, и в спальню не ввалился, иного слово не подобрать… Кто-то. Я приподнялся — нет, не служанка. И судя по башу, то бишь перегару, совсем не служанка! Служанка тоже вошла, но только следом за ввалившимся телом.

— Женя? — не понял я. — Ты что ли?

— А, мелкая сволочь! Не спишь? — раздался злой шёпот. Средняя сестра была… Мятая, это слабо сказано. И бухая. Еле стояла. И судя по тому, как и где встала служанка, её задачей стало не дать царевне упасть на ребёнка. И видя, что та направилась к другой стороне кровати, где лежал я, остановилась на середине спальни.

— Чего тебе? — сев на кровати и поправив на Ксюше одеяло, прошептал я. И был удостоен ответом:

— П-пошли выйдем! Ик! Поговорить надо!

— Ну, пошли. — Хорошо, что не раздевался.

Вышли в игровую. Игрушки собраны, места много.

— Сядь! — указала она на диван.

— Но…

— Просто сделай, что тебе сказано! — зарычала сестрёнка. — Хоть раз!

Я сел. Послушался. Но просто так молчать не мог.

— Жень, ты пьяна. Фу такой быть!

— Я пьяна? — она усмехнулась, заозиралась по сторонам — с её стеклянными, но злыми глазами смотрелось это… Жутко. Я непроизвольно вжал голову в плечи. — Я не пьяна, мелкий. Я бухая! Я «синяя» в говно! И горжусь этим!

— Пожалуйста, не шумите! Там ребёнок спит! — голос служанки, выглянувшей из соседнего помещения, хотя Женя не кричала, просто выделила интонационно. — Я «синяя» в говно, — продолжила сестрёнка громким шёпотом. — В дерьмище, шкет! Понятно тебе? А всё из-за чего?

— Из-за того, что слабохарактерная? — криво улыбаясь, провоцировал далее я. Не люблю пьяных.

— Ну, от тебя я другого ответа и не ждала, — отмахнулась она рукой. — Нет, Саш, не поэтому.

Она села передо мной прямо на пол, задрала подол и скрестила ноги по-турецки. Так не принято, мягко говоря это не прилично, тем более ноги оголять (да пусть и перед братом — всё равно неприлично), но клала она с прибором на все местные заморочки — бухая Женя это что-то с чем-то. Тут я обратил внимание на деталь, которой, когда мы убрали игрушки, не было — в углу комнаты стоял… Чехол. Гитарный. Большой чёрный деревянный гитарный чехол.

— Я бухая, потому, то всё достало! — фыркнула она. — И ты, Саша, первый задрал! Вот скажи, зачем оно тебе? Почему такой… Тугой? Ты же не дурак, и всё понимаешь. Да, я стерва! Я, бл#дь, королева стерв в этой стране! — Она самодовольно ухмыльнулась — мысль ей нравилась. — Ты правильно меня назвал тогда после пробуждения, «сука редкостная», я даже не обижаюсь за это на тебя. На правду же не обижаются. Но до твоего тугого умишки, — постучала она по голове, — всё равно дошло, мой милый братик, что я права! Да, я дрянь, и тебя немножко обижаю, и даже иногда бью. Но при этом я, к демонам, права! — шёпотом проревела она, смотрелось бы это комично… Не будь так погано на душе. — Ты знаешь это! Мы все знаем, что ты знаешь! Так нахрена ты нас этим бесишь, шкет прыщавый? Чего тебе от нас надо? Прав захотелось? Выпендриться? Какой ты протестный и несогласный с устоями? Максимализм юношеский показать? Так ты не хипоза, ты принц, Саша! С кучей обязанностей! Так неси их, а не втирай за бережное к себе отношение! Не заслужил ты бережное отношение, понимаешь, падаль мелкая⁈

— Сама ты падаль, — буркнул я, но как-то без огонька. Ибо самое скверное что могло быть — это осознание, что она имеет право так считать. Это бесило и топило водой мой пожар обид и возражений. — В зеркало посмотри, на своё состояние, пьянь.

— Пьянь — да! Я ж бухая. — Снова самодовольство. — А вот чё сразу падаль, братик? Я, между прочим, если нужда настанет, пойду Родину защищать! — Зло так и пыхало вокруг неё, фонтаном, а теперь будто во все стороны полетели обломки взорванных невидимых скал. — Мама наша, когда царевной была, вон, повоевала. Раны есть, и даже награды. И я пойду. И не пикну — так надо! Потому что я, мать его, фигурами целую крепость расфигачу почище гаубицы! Понял? А ты? На что ты способен?

Я молчал. Ибо любой ответ будет бессмысленен, лишь ещё больше обострит. Во всяком случае, не тогда, когда она «в говнище».

— Этот мир, Саша, принадлежит женщинам, — продолжала она. — Они сильные. Они воюют. Они сеют и пашут. Они стоят у станка. Трудятся в шахте, в забое. И всё, что от вас требуется — помогать. Помогать, мать твою, шкет! — Она протянула руку, взяла из стоящей рядом коробки какую-то куклу и запустила в меня. Я отклонился, но цель была не попасть, а запустить. — ПОМОГАЙ нам, братец! Просто помогай! Возьми на себя часть задач, что по силам! Ты знаешь, что мы не ведьмы, мы тебя не просто любим — на руках носим! Ты в шелках ходишь со злата ешь, и я не про одежду и еду! Да, я бухая, но только поэтому я с тобой, дебилом мелким, разговариваю! Трезвой бы хрен пришла. Мы заботимся о тебе! На руках носим! Не потому, что как кабанчика на убой, ради этой шлюхи кубинской, а потому, что дорог ты нам! Небезразличен! Любим, потому что, хоть ты и дебила кусок! А в ответ что? А в ответ: «Женя дура!» и «Оля дура!» А теперь ещё и «Маша дура!», и это уже конец! Полный конец! Я в а#уе, братик! Ты даже с сестрой-близняшкой разосрался! Может это не в нас дело, а? Может в тебе что-то не так?

— Жень, ты не понимаешь, Я…

— Заткнись! Пасть закрой, кретин мелкий! — Она с усилием поднялась — её мягко говоря штормило. — Короче, слушай сюда. Я уже поняла, что извинений за свою ногу не дождусь. Ну и хрен с тобой — бог тебе судья! — Прошлась к двери, к тому самому чехлу. — Только если ты думаешь, что и я хотела извиниться — ни хрена! — Вернулась, неся его в руке. — Ты своё честно заслужил! Но мне плевать.

Поставила чехол со мной рядом.

— Да-да, мне плевать! Я не собиралась и не собираюсь перед тобой извиняться, что в больничке валялся, и что со шрамированной рожей на всю жизнь можешь остаться. Сам виноват.Я тоже, может быть, всю оставшуюся жизнь прихрамывать буду. Просто я хотела это сделать сама по себе. Ещё до.

Я молчал, не притрагиваясь к гитаре. Она, не дождавшись моей реакции, продолжила:

— Да, хотела. Сама. Знаешь почему? Потому, что ты хоть и дебил мелкий, а мой брат. Которого я люблю, несмотря ни на что. И ты любишь музыку. Только поэтому! И если б я не была в говнище — я бы этого не сделала, хрен бы тебе! Но я бухая, и потому отдаю это. Мой подарок. Просто так, любимому брату, что он после того покушения жив остался. И даже не пытайся думать, что я о чём-то сожалею!

— И в мыслях не было! — честно признался я.

— Просто… Просто каким бы дебилом ты ни был, ты всё равно мой брат. Мой младший братишка…

Она всхлипнула и развернулась к выходу. Но снова повернулась, сверкая глазищами:

— Даже не думай!

— И в мыслях не было! — повторился я и сложил руки на груди.

— Тогда посмотри. Оцени.

Всё же не стерпела. Какая б ни была злая, на реакцию посмотреть — дело святое. Я не стал её разочаровывать и раскрыл чехол… Красивая гитара! Классная! Синего цвета, большой массивный резонатор… На ум просилось только одно слово: «концертная». Профессиональная. Из совсем недешёвых. «Янтарь-816» — был выбит логотип сбоку, выжжен на корпусе. И ниже наклеена бирка: «Завод музыкальных инструментов баронов Штольцев, Лифляндия, г. Рига»

— Спасибо, Жень! — Кажется, мои глаза сияли жадным блеском. — Я… Я тоже тебя люблю, хоть ты и сука редкостная! И ты сама сказала, что не обижаешься.

— Хмм… — Она задумчиво фыркнула, развернулась и потопала далее. У самой двери лишь бросила:

— Спокойной ночи, Саш.

— Спокойной ночи, сестрёнка…

На душе потеплело. Нет, не стану бить её шокером! Шокер нужен — кровь из носа! Но… Только не против Жени, даже если снова будет пуляться фигурами. Сегодня я простил ей ВСЁ. Вообще всё.

…Что не отменяет того прискорбного факта, что она безбожно права. Они заботятся и защищают. И не видят той благодарности, что хотят. Не видят моих поступков, которые считают правильными. И объяснить им, как вижу я, не получается. Если даже до Машки не могу достучаться… То остальные меня в принципе не поймут.

…Что не исключает их любви и дальнейшей заботы несмотря ни на что. Ай да Женя, ай да сукина дочь!..

К себе заходить не стал. Как есть спустился вниз и двинул к Благовещенской башне. Время — около одиннадцати ночи, но изнутри меня колотило от нового приступа. И больше никаких минетов и баб — лекарство сейчас может быть только одно, которое у меня в руках. Я ничего не смог на данный момент доказать, но я не сдамся, не прогнусь! Да, разница менталитетов. Но если один раз покажу, что уступаю — мне конец. Задавят, съедят, и скажут: «Вас здесь не росло, царевич». Куда? Ты тупая? Наверх, конечно. У меня доступ свободный, маман, то есть царица разрешила. И что, что ночь? Служивая, это тебя не касается! Не твоего ума вопрос, что не ясного? Да, блин, буди Горлицу и спрашивай! А мне похрену, твои сложности, что тебя иметь будут! Или башкой думай. Это МОЙ кремль, родная! Мой собственный! Моей семьи, я её часть! Куда хочу, когда хочу — тогда и туда хожу! Ты никто, вассальная дружинница, охраняешь — вот и охраняй! А в не свои вопросы нос не суй. Понятно, да? Ну и всё.

В общем, с боями, но мне удалось примостить попец на парапет стены, примерно на середине между Благовещенской и Тайницкой башней — как раз чтобы не напротив окон дворца… Хотя при желании меня там в открытые окна могут услышать, по крайней мере те окна, что на восток выходят, и с этого края южной части. Привалился спиной к кирпичному зубцу-мерлону, обнял Женин подарок. Провёл по струнам — расстроенная, но я ж музыкант или когда? Поёжился — начало сентября, не шибко-то холодно, но за стеной река, воздух свежий. Русло Москвы-реки отличается от того, что помнил «я». Не знаю в связи с чем, может магия повлияла, но канал по переброске воды из Волги тут был построен ещё в начале XIX века — женщины-Годуновы на троне сделали многое, что мужчинам той истории и не снилось. Это сделало Москву реальным портом пяти морей гораздо раньше, превратив её в транспортный хаб, дав толчок к развитию. Мне даже кажется, тутошняя Москва даже более полноводная, чем в воспоминаниях вселенца. А потому ветерок на уровне зубцов южной стены дул, охлаждая моё разгорячённое нутро, благо, спину прикрывал большой мерлон, а мне только это и было нужно — охладиться, ибо… Достало!

«Не сорваться, Саша! Только не сорваться!» — твердил я себе. Ибо если сорвусь… Нет, не надо себе врать, не хочу я возвращаться туда, где уже был. Один глупый царевич подарил мне шанс на ещё одну жизнь, и я не собираюсь его упускать. Я буду карабкаться, буду биться, сражаться, но рваться вперёд, пусть даже придётся прыгать выше головы. Потому, что ТУДА мы всегда успеем. Для чего-то же ведь нам надо жить ЗДЕСЬ? Шансами не разбрасываются.

Они не понимают? Ольга, Женя, Маша? А маман вообще не считает сыном? Что ж, значит придётся чуть-чуть сложнее, чуть-чуть труднее… Да кому я вру, ОЧЕНЬ сильно сложнее и труднее! Но даже так ЗДЕСЬ лучше, чем ТАМ. Я выдержу. Справлюсь.

А пока я накручивал себя, или наоборот, успокаивал, пальцы сами крутили катки и настраивали инструмент. Который звучал богато, бархатисто. Лифляндцы в этом мире делать музыкальные инструменты умели — они потомки немцев, а те в музыке в принципе шарят. Ля… Ре… Верхняя ми… И нижняя ми… В унисон. Супер! Да, «я» не дано слышать ноты, но я всё-таки царевич! С отличным, если не идеальным от рождения слухом! А остальное приложится.

Всё, полёт. Мой, в дебри волшебства. Саша не умел играть на гитаре, гитара в его репетиционной — от его гёрлфрэнд, боярышни Наины Нарышкиной. Он больше в виолончель, скрипку, альт. Даже на Арфе мог, но не шибко — только учился. Мечтал всемирно известным скрипачом стать — так «сестрички» в больничке при посещении сказали. Вот только «я», оказывается, не был балластом, и в целом о музыке представление имел. Просто нот не знал, не разбирался в них. Что не мешало ему в той жизни брынчать несколько аккордов и знать на слух, «плюс/минус трамвайная остановка», очень много самых разных песен.

Но Александр во мне быстро взял власть в свои руки и начал прогонять песни «я» через свой опыт, раскладывать их по частям и тут же проигрывать, пользуясь чужими навыками работы с инструментом, но при этом он понимал суть, теорию! Где какая нота и почему должно быть так, и не боялся экспериментировать, что «я» было недоступно. Пальцы царевича не были заточены на автоматическую моторику работы с ладами, но он прошёл школу виолончели и контрабаса, и ничего сложного в ладах, да ещё помеченных точками, не видел, а потому заработал я пальцами неплохо, пусть и с неким звеном запаздывания. Выдать перлы уровня Кита Ричардса и Джимми Хендрикса не получится, не сегодня, но в целом, благодаря развитой базовой моторике, ваш покорный слуга инструмент быстро осваивал. Каких-то двадцать минут, и уже заиграла красками «Гроза» Вивальди. А эта вещь называется «Бамбалейя», фламенко. Прикольно, в мире «я» фламенко тоже знают! А это Бах. Иоганн Себастьян Наше Всё. Странно, но тут тоже есть Бах, Катастрофа не убила его предков, время позволило ему родиться, а талант и тут дал продраться наверх. Сравнить произведения ввиду отсутствия у «я» музыкального образования не могу, с Бахом он там точно не дружил, в отличие от каких-то «Нирваны» и «Лед Зеппелин», а вот с Моцартом и Вивальди сложнее. Не нашёл я по ним информацию! Не родились они здесь, не смогли. Или не смогли подняться и вылезти «наверх» — тоже вариант. Жаль, ибо «я» знает много песен, походу был тем ещё меломаном, но вот о Моцарте и Вивальди в основном только слышал. Как и о Вагнере, и Шуберте, и о Чайковском. Потом всё восстановлю и запишу, что он помнит по ним, спасу хоть крохи того знания, но не сейчас.

Зато тут точно нет и не было Дидюли! Которого я играл с особым delцинизмом/del удовольствием, распаляясь и распаляясь — аж плющило! Словно истребитель заходит на цель — такие ощущения. Пальцы уже не «думали» куда встать, находили лады самостоятельно, и я выдавал не просто звук, а терзал струны, играя во всю мощь резонатора — и концертная гитара не подвела, ревела в ночи, очень громкий богатый звук — на пол-кремля, наверное, слышно (я ж с высоты, со стены играю, а ветра почти нет). Круть, обожаю Дидюлю, ибо у него тоже испанские мотивы! Хотя «я» точно уверен — пацан свой, русский. А пальчики-то всё больше привыкают — становятся на лады и струны вообще без ведома мозга! Вот что значит тренированный носитель.

Это было сродни какому-то шторму, музыка сама шла из меня, и пальцы, бегавшие поначалу плохо, не сразу находя нужный лад, застрочили как пулемёт, без мысленных команд. И под конец я буквально рвал душу мелодией, погружаясь в неё, будто в транс.

А эту вещь память «я» назвала «Метлой». Ага, просто «Метла», «Nothing Else Matters». Тема! Текст был на английском, но и «я», и тем более я этот язык знали, и запеть было не проблемой. Вот представьте ночь. Кремль. Внизу, подо мной, набережная, где гуляют люди… И мой голос под звуки «Метлы», рвущий в мир клочья:

Never opened myself this way

Life is ours, we live it our way

All these words I don’t just say

And nothing else matters…

— Саш, оденься.

Голос вывел из транса спустя с минуту после того, как волшебство закончилось — я допел эту песню. Поёжился, выходя из мира грёз в реальный. Маша. Даже не заметил, как пришла. Она стояла рядом, в десятке метров со стороны Благовещенской. Не пряталась, просто не заметил. В своей ночной, в которой была, но закутанная в лёгкий плащик, и такой же держала в руке и протягивала мне. А ещё под мышкой держала свитер. И плед. А на плече на ремне её висел термос. Заботливая! Мечта мужчины!

Поднял глаза вдаль, за её плечи. А потом перевёл взгляд в противоположную сторону. Там, на гребне, ближе к башне, и на машикулях как Тайницкой, так и Богородской, виднелись каски дружинниц. Девочки слушали, делая это максимально возможным, чтобы не казалось, что отлынивают от службы, способом. Да и много их — со всей южной стены, наверное, сбежались, кто смог оставить пост. Когда все успели?

«А до них ли мне было?»

Нет, не до них. Я витал… Где-то. Будто в трансе. И даже не заметил, как до костей от ночного речного ветерка продрог.

— Спасибо. — Свитер быстро натянул, плед подстелил на парапет, сел сверху. И правда, задница замёрзла, потому натянул ещё и плащ. Хорошо, что сентябрь тёплый — а то и заболеть можно.

— Хорошо играешь, — похвалила она. — Тебя весь дворец слушает, кто не спит. Правда, красиво.

Глянул на наручные часы — полтретьего ночи. Когда успел столько? Как время летит!

— Я чай принесла. Горячий. Будешь? — Она показала термос.

— Буду, — кивнул я. — Как догадалась?

Она отвинтила крышку и налила дымящийся напиток в неё. Вообще-то они хоть и царевны, но при этом абсолютно все князья и бояре, да и дворяне — воинская аристократия. И чем выше титул, тем больше применимо слово «воинская». Базис обороноспособности страны. А принцессы — так и вовсе супера, на которых все должны равняться. Поэтому сборы и НВП, на которые меня не берут, для принцесс обязательны, а там, в полевых условиях, образ жизни даже у них спартанский — и термосы, и палатки, и прочая полевая романтика — она всем этим владеет. Я обнял руками протянутую кружку-крышку, грея ладони. Отхлебнул. Жар, горячий! Круть!

— Спасибо! — через связь она почувствует мою искренность.

— Ты больше трёх часов играешь. — Маша улыбалась. Довольной, но грустной улыбкой. — И кстати, с той стороны тебя тоже слушают. И уже давно. Завтра в газетах, наверное, какую-нибудь чушь напишут — даже интересно будет почитать. А я поняла, что ты замёрз, вот и…

Я выглянул наружу — не так, чтобы и много, но человек пятнадцать под стеной, на газоне, стояло. Несколько парочек и пёстрая компашка молодёжи. В основном, разумеется, девушки, ну так у нас и перекос полов в их пользу. Но и парней было четыре штуки.

— Вива, народ! — заорал я.

Мне приветственно закричали в ответ, кто-то даже замахал пивными бутылками. Стена тут низкая, и меня, наверное, было неплохо слышно. А сейчас и видно.

— Да здравствует музыка! — продолжил орать я.

— Так точно!

— Е-э-э-э-э!

— Йу-ху-у-у-у!

— Так держать!

— Ещё давай, музыкант! — раздались крики поддержки.

— Жги, гитарист! — А это парень с бутылкой.

— А деньги кто платить будет? — схохмил я. — На сухую так себе играется!

— Скажи сколько⁈ Куда оставить⁈– ответила одна девчонка в молодёжном, но очень дорогом и стильном прикиде. Видимо какая-то боярышня или княжна, статус чувствовался даже со взгляда издалека. Не поддержали мою шуточную идею, всерьёз приняли.

— Да там и оставь! А сколько — насколько сама считаешь, напел! Потом спущусь — заберу!

— Идёт!

— Хорошо!

— Как скажешь! — поддержали её другие девчонки.

— Подвыпившая молодёжь — лучший друг московского лабуха! — произнёс я для Машки, которая при виде моих переговоров со зрителями знатно охренела.

— Музыкант, а ты вообще кто? — А это парень с бутылкой.

— Да принц я местный! Царевич! Сашкой кличут! Вишь, развлекаюсь!

— Царевич! Приходи к нам на свадьбу играть! У тебя хорошо получается! — А это стильная фифа в чёрном вечернем платье. Рядом с нею стоял тощий дохлик, но по виду жизнерадостный и счастливый, ни разу не «принуждаемый».

— Без базара, красуля! А ты кем будешь?

— Троекуровы мы! Я — Алина! Геннадьевна! А свадьба тридцатого!

— Ну тут как? Смогу — залечу! Но обещать не буду!

— Хорошо, царевич! Ждём! — Они замахали вместе с женихом.

— А у меня день рождения через два дня на третий! Одиннадцатого! И к нам приходи! — А это высокая девчуля, молодая-молодая, но зато самая высокая из всех. И капец тощая, нескладная. В, если честно, небогатом на фоне остальных аристо костюме, больше смахивающем на деловой, чем вечерний. — Анна я, Суслова!

— Боярышня?

— А то! Наследница!

— И сколько тебе, боярышня Суслова, стукнет?

— Так шестнадцать! Совершеннолетие! Паспорт обмываем! Приходи — не пожалеешь!

— Если смогу, но не обещаю! — засмеялся я. — Меня пока взаперти держат, выходить за пределы кремля не дают! Тиранши и сатрапки эти сёстры с мамой! — А это я пожаловался, но, как это обычно бывает, и как я и думал, все восприняли жалобу за шутку. Молодёжь!..

— Держись, братан! — А это парень с бутылкой. — Остынут — выпустят! Мои тоже такие же, знаю, о чём говорю!

— Твоими молитвами! — Замахал я ему рукой. — Тебя-то хоть как?

— Из Мстиславских мы! Только очень сильно младших! Геннадий!

— Сочувствую, Геннадий! Но у каждого свой путь!

— Точно! Но мы его пройдём с честью! Ведь так?

— А то! Наш путь, наш крест, а впереди только победа!

— Истинно! — снова махнул бутылкой он. С кем парнишка интересно? С сёстрами или девушками?

— Саш, ты чего? — Когда я повернулся, на меня смотрели круглые, похожие на блюдца округлённые ошарашенные глазки сестрёнки. — Ты чего делаешь?

— Как чего? — делано недоумённо нахмурился я. — С народом общаюсь. С подданными. Мамиными, естественно — но так я ж её сын.

— А-а-а-а-а… — Царевна так и зависла, ничего сказать больше не смогла. Я снова вернулся к демосу:

— Народ, пара песен и всё, спать пора! Желаю всем девчонкам уснуть в объятьях красивых парней, а парням — в объятьях симпатичных девчонок!

Ответом стали свист и поддерживающие крики.

— Народ просит, Маш. Значит, даём концерт по заявкам… — А это я сестре… После чего продолжил играть.

Что играл? Сколько? Не помню. Снова прошёлся по «Грозе» Вивальди, выдавая её гораздо увереннее, чем поначалу. И по другим, очень разным командам — их названия и иногда даже имена гитаристов и вокалистов, подсказывала память «я». Что-то только играл, что-то ещё и пел, кайфуя от счастья. Русский смешивал с английским — как его «я» запомнил, у нас чуть по-другому говорят. Он, похоже, у себя был билингвой — половина его песен на англицком! И так играл, на одном дыхании, пока не почувствовал, что, наконец, отпустило. Полностью отпустило! Это был мой катарсис, очищение, и это стоило, чтобы его пройти. И даже физиономия Машки, сидящей на парапете рядом, больше не вызывала раздражения.

— Всё, народ! Концерт окончен! Я спать! — крикнул я вниз — там уже было около полусотни человек. Ну, может десятков семь. Мало? Наверное. Так ведь тут много ночью и не гуляет. А кто гуляет — надо ж быть аристо и понимать, что абы кто, простая охрана, брынчать со стен не будет. Послушает простолюдин, что играет кто-то, кивнёт и дальше пойдёт. А вот Мстиславские-Троекуровы глубже копнут и остановятся поглазеть — а что там в царской семье происходит? Чтоб поутру сплетни по всей Москве пустить. И кстати, почти поголовно внизу стояла молодёжь. Аристократическая молодёжь Москвы, с кем мне ещё предстоит знакомиться, и первые, самые важные контакты, уже налажены.

Мне в ответ дружно закричали. Я не всё разобрал, но точно было:

— Спокойной ночи, принц!

— Царевич, мы тебя любим!

— О-о-о-о-у-у-у-у-о-о-о-о!

— Саша, я хочу от тебя ребёнка!..

И другие поддерживающие ответы. Но, покричав, народ и правда начал расходиться.

— Налей ещё погреться? — попросил я Машу. И пока она наливала новую порцию чая из термоса, я глядел на светлеющее небо. Да, уже рассвело, часы показывали шесть утра. Хорошая ночь. И было бы здорово завершить её, решив все наши проблемы. А потому, отхлебнув горячего чая, прогоняя дрожь от всё более берущей нас в тиски прохлады, спросил:

— Маш, почему всё так сложно?

Она подумала, покачала головой, попыталась ответить, но получилось как-то неуверенно:

— Потому, что ты не понимаешь, что…

— Нет, это ты не понимаешь! — перебил я. — Я не зэк, и вокруг не тюрьма. Не «принцессёнок», сидящий в башне под охраной дракона, как в сказке. Вы держите меня в плену, пусть в золотой, но клетке, и даже не даёте показать, на что я способен! В этом дело, Маш. Только в этом. Дайте мне шанс! Дайте мне взлететь! Откройте клетку! Поверьте… Просто поверьте в меня! Пожалуйста!

Залпом допив чай, отдал ей крышку термоса и взял вновь гитару в руки.

— Саш… Просто…

Ей нечего было сказать, но я и не требовал ответа. Вместо этого пальцы сами побежали, наигрывая новую мелодию, совсем простую и не похожую на то, что было до этого, в нашем импровизированном ночном концерте. Примитивную… Но до одури щипающую за душу! И также сам собой наружу прорвался текст, не под мой тембр голоса, но как-нибудь осилю:

А я мысли свои, как окурки тушу.

Третьи сутки я в БУРе уже зависаю

И в барак возвращаться, никак не спешу.

Я по сучьему шёпоту здесь отдыхаю.

Пар клубит изо рта — не беда.

И ещё протянуть бы чуть-чуть.

Поломать может жизнь-это да,

Но не всех удаётся согнуть.

Да, Машуль. Да. Вы можете меня сломать. Неломаемых не бывает. Как сломали Сашу, что он не захотел возвращаться. Я сильнее него, в ВДВ служил, способен выдержать большее… Но и я не терминатор. А вот согнуть у вас меня не выйдет. И Женька это поняла, приперевшись с гитарой вместо извинений. Не может она прощения попросить, просто не может! Не по статусу это более старшей царевне, монстру магии. Но понимает, что не права, что не получится у вас… У неё… В общем, не выйдет по её. И гитара — способ переступить через конфликт, оных извинений не принося и не требуя. Вернуться в исходную точку, начать заново, как будто нашей драки и не было. И… Я её прощаю. Суку из сук. Чуть не убившую, но всё понявшую и в душе принявшую мою позицию. Да, она её не разделяет, и предупреждает, что не справлюсь, что жизнь сломает… Но она меня отпустила, и это главное. А ты, Машуль, пока нет.

И досадно, конечно встречать Новый год

Из закуски имея одну только пайку.

Холод крепко в объятия ночью берёт

И ныряет заточкой меж рёбер под майку.

Чифирнуть бы ништяк, да голяк.

Только иней на речке искрится.

И пока я ЗК — это так

До звонка будет длиться и длиться.

В эту ночь загадаю не фарт, не успех.

До весны дотянуть бы, а там уже лето.

И тогда уж тепла точно хватит на всех.

Не замёрзнуть душой бы, ведь главное это…

Я закончил. Маша не смогла усидеть — стояла, ёжилась от холода (плащик поверх ночной, даже без свитера), и… Молчала. Это её катарсис, тут я бессилен… Но я сделал, что мог.

— Дай мне взлететь, Маш, — прозой закончил я. — Я хочу в небо. А что могу упасть… Кто боится упасть — тот никогда не взлетит! Не учась, не делая ошибок, ты ничему не научишься. Я могу… Я готов попытаться полететь! Просто поверьте в меня. Не прошу большего — просто поверьте!

— Са-аш!.. — Она разрыдалась и кинулась ко мне в объятья.

Так мы и стояли. Она уткнулась мне в плечо и ревела, я прижимал её к себе и чувствовал кайф, всепрощение. Связь между нами полыхала огнём, и это было что-то запредельное! Мы стояли как один человек, только двутелый, чувствующий всё напополам.

Наконец, она подняла заплаканные глазёнки:

— Я… Я тебя отпускаю, Саш. Мне будет тяжело, если ты разобьёшься. Если не успею подхватить. Но я готова дать тебе шанс. Лети…

— Спасибо… Спасибо, Маш… — пробормотал я, а потом… Наши губы встретились.

Это была как молния, пронзившая тела. Думая об этом позже, я пришёл к выводу, что в этот момент мозг отключился — он был там просто не нужен. Мы делали, что нужно, как требовали держащие нас на привязи энергетические рефлексы, остальное не важно. Я целовал её, я купался в океане блаженства! По телу разливалась эйфория — океан эйфории! Вот, что она чувствует рядом со мной! Вот в каком кайфе купается! Вот почему даже просто спать приходит ко мне! Это… Мощно! И здорово. Я обнимал её, целовал, язык мой вытворял с её что-то невообразимое. Но вдруг волшебство кончилось и она отстранилась. Любому волшебству приходит конец, и мы не исключение.

— Саш… Что мы делаем? — ошарашено смотрела она на меня, из последних сил подавляя рвущуюся изнутри панику.

— Н-не знаю, — покачал я головой, и говорить было трудно. — Н-но мн-н-не… Я…

Я поднял руку, посмотрел на ладонь. И почувствовал, как по телу, снизу вверх, поднимается волна. Не чувств, нет, а как будто… Энергии! Это бессмысленное слово, ибо энергии в чистом виде не существует, это всегда переход одного состояния чего-то в другое, но именно так я это ощущал. И сверху вниз, ей навстречу, пошла другая волна. Затем они встретились, единая волна вошла в руку, прошла, обжигая кости, к самой ладони… Над которой на мгновение, всего на секунду, зажёгся маленький, словно на кончике зажигалки, огонёк.

— Маш, я… — Огонёк, загоревшись, тут же погас, а я подался вперёд и стал на неё заваливаться. Воздуха не хватало. — Дышать!.. Мне плохо!..

— Саш! Саш! Что с тобой?

— Н-не знаю! — хрипел я, с силой вдыхая и выдыхая воздух — мышцы груди как будто парализовало, делал это с большим трудом.

— Саш! Саша! Помогите! Скорее, сюда! — услышал я крик над собой. Затем топот ног, и её причитания:

— Саша! Миленький! Что с тобой, что случилось?

— Ы-ы-ы-ы… — Я даже захрипеть в ответ не мог — нечем было.

— Скорее, взяли! И в госпиталь! — чей-то грубый суровый женский голос.

Я продолжал судорожно пытаться втолкнуть воздух в лёгкие, или вытолкнуть его обратно. Получалось через два на третий раз, и с каждой попыткой это делалось всё сложнее и сложнее. А ещё меня всего жгло изнутри. Огонь, сжигающий словно адское пламя. Кости, мышцы — горело всё! Я горел ВЕСЬ, и отнюдь не снаружи, где есть вероятность хотя бы попытаться потушить. Как потушить горящие внутренности?

Но вот меня внесли внутрь башни и потащили по лестнице вниз… И, наконец, навалилась спасительная темнота.