В Россию с любовью

Глава 15 …не суетись под клиентом (продолжение)

Глава 15.…не суетись под клиентом (продолжение)

— Скажите, как так, у вас четверо детей, и все послушные? Даже голос повышать не надо.

— Ну, их раньше пятеро было…

(Анекдот)

— Здравствуй, Александр. — Слова я услышал до того, как осознал, где я и что вокруг.

А вокруг… Другая горница. Типа той, в которой я только что был, но в этой чувствовался определённый уют. Не для гостей комнатка, для себя. Два стола — обеденный, а вдали и письменный. Перед обеденным стояли стулья, один, видно, на котором сидела сестрёнка, отодвинутый и наполовину развёрнутый. На столе, застеленном расшитой словно натюрморт белой скатертью, стояли вазочки с чем-то, в одной рассмотрел печенье, в других что-то вроде мёда и вареньев. Венчала композицию ваза с букетом свежих полевых цветов. Изысканные, разнообразные — я и половину не узнал, из какой-то оранжереи. В стороне от обеденного стола — электропечка, на которой закипал чайник и шкворчала огромная сковородка, сразу за ним — стол кухонный, на котором стояла кухонная утварь, в частности я разглядел на подносе ароматно благоухающую гору оладьев, источающую такой аромат, что непроизвольно выделилась слюна. Возле печки суетилась невысокая но крепкая женщина в платке на голове в расшитом белом переднике, которая, с лопаточкой и вилкой в руках, и жарила эти оладьи. Невысокая, плотная, по возрасту вроде лет за сорок, ближе к полтиннику, но так показалось поначалу — просто в отличие от мамы и остальных она не выпячивала красоту и молодость, а может даже намеренно старалась казаться старше. Сорокет на вид, не более, максимум сорок пять! А в реале, наверное, не более тридцати пяти. Ещё чувствовалась в женщине выправка стальная, воинская служба за плечами. Зная историю семьи со слов Аллочки Пугачёвой, задумался: а кто кого куда первой протащил? Она матери помогла место царицы занять без боя? Или как за наследницей за мамой оно и так было, и это царица помогла матушке Елене взлететь по церковной линии? Ибо патриарх в тридцать пять, а скорее в тридцать… Без блата на уровне главы государства и покровительства кучи народа в миру и внутри церкви не станешь. Интриги, интриги и ещё раз интриги вокруг меня, вокруг этого здания, вокруг этого города — что говорит об уме суетящейся передо мной женщины и незаурядных способностях к анализу и чтению людей, и плевать, что предстала в образе бабули-Ягули, решившей добра молодца накормить, напоить и в баньке испарить (последнее художественная аллегория). Бабулюшка, жарящая тебе оладушки, на самом деле куда более Ягулюшка, и запросто вместо баньки схарчит Александра-царевича, это более вероятный сценарий развития событий, чем банька. В этот момент вспомнился детский мультик про утку в шляпе и без штанов по имени «Чёрный плащ», и его крылатая фраза: «В этот момент опасность нависла над самым дорогим мне человеком — надо мной самим». Но, по крайней мере, мне предлагают игру — а значит поиграем. Всё ж не так скучно будет потом в доме с оббитыми стенами всё это вспоминать.

— Здравствуйте, матушка. — Я вошёл и закрыл дверь, принюхиваясь — пахло просто одуряюще.

— А я как раз оладьи заканчиваю. Будешь? — улыбнулась Ягулечка, снимая со сковородки очередной оладушек, перекидывая его лопаткой на поднос на кухонном столе.

— Не откажусь, матушка. Как к вам кстати правильно обращаться?

— Называй матушкой Еленой, дитя. Или просто матушкой, как сейчас, — улыбнулась женщина, на мгновение повернув голову. Ледяной взгляд цепких глаз, который цепляется тебе за душу, словно штурмовая «кошка» спецназа — острая, и фиг отцепишь!

Я поёжился и прошёл, сел за трапезный стол на место, где до этого сидела Машка. А что, стул уже отодвинут, зачем новый трогать? На столе в вазочках обнаружил мёд и сметану, и, как и думал, самые разнообразные варенья, включая, судя по виду и запаху, экзотическое манговое.

— Удивлён? — усмехнулась Ягулечка, повернув ко мне лик.

— А то! — Я мысленно покачала головой, понимая, что применительно к этой ситуации больше подошло бы слово «охренел».

— Люблю я это дело. — Она мечтательно улыбнулась, подняв мордашку к потолку. — Знаешь, когда возишься по кухне, оно успокаивает. Да и свои всегда вкуснее и полезнее. Вот недавно такие сырники испекла — сама чуть пальцами не подавилась!

— Их вилками едят, нет? — нахмурился я.

— Так я ж образно. Иносказательно. — Женщина снова покровительственно улыбнулась, и от этой ледяной улыбки я чуть не подавился.

— Матушка, если это способ вывести меня из равновесия перед экзекуцией — у вас получилось, — признал поражение я. — Давайте, пилите. Я сдаюсь и капитулирую.

— Успеешь ещё… Капитулянт. — Последнее слово произнесено было тихо.

— Я не знаю, что мною двигало. Честно, — снова пошёл я в атаку, чтоб не молчать. — Мы помирились, а потом. Я просто сделал шаг к ней, и…

— Обожди, Сашенька, успеется! — подняла вверх руку матриарх. — Сейчас, дожарю, и начнём. Ты ж не спешишь на учёбу, как некоторые?

— Никак нет, тащ старший сержант! Вы ж старший сержант?

Хозяйка рассмеялась.

— Да, так и не выросла больше. Словно дитя малое в рядовых осталась, хотя на Настьку посмотри — полковник! Звания они на всю жизнь, и даются исключительно за службу государыне, а не церкви. Только обращение принято «госпожа». «Госпожа старший сержант».

— А я как сказал? — нахмурился я.

— А вот и я спрашиваю, а как ты сказал? — Её голос посуровел, но я чувствовал нотки веселья. Она играла мной, как котёнком, забавлялась, и только поэтому у неё было хорошее настроение. Впрочем, оно у неё ХОРОШЕЕ, а это уже даёт повод смотреть на мир с оптимизмом.

Я пожал плечами.

— Не знаю, матушка. Вырвалось что-то.

— Ну вот, готовы. Это были последние. — Она не стала продолжать тему обращения, но, я почувствовал, могла. Переложила оставшиеся оладьи со сковороды на поднос, отключила плиту и отставила сковорчащую сковородку в сторону. Вытерла руки о передник, который затем сняла и повесила на гвоздь на стене около. Оказалось, одета она в пусть не роскошный, не сексуальный, но стильный деловой костюм, присущий руководителю среднего звена, какому-нибудь генеральному директору средней строительной фирмы. Только платок на голове всё портил, ну да бог с ним — для данного помещения это обязательный атрибут.Тут как раз закипел чайник, и она взяла его в одну руку, в другую поднос и перенесла это всё ко мне, на стол обеденный. И села напротив.

— Угощайся, Саша. Чай. — Указала рукой на заварник. — Ромашка. Чабрец. Мята. Травы. — А это на травяное соцветие около — коробочка с многочисленными отделами, где по чуть-чуть были распиханы молотые травки. — Я, вот, чабрец люблю. Успокаивает. — Она принялась наводить себе, отлив в чашку из заварника и накидав туда разных травок.

— Тогда от ромашки не откажусь, — повёлся я и тоже принялся заваривать — чашка для чаепития была заботливо подготовлена и стояла на специальном подносике.

— Если горячий не пьёшь — вон вода в графине, можешь разбавить, — кивнула она на стол кухонный, что за печкой. — Но только после, как ромашка заварится.

— Благодарю, матушка. Лучше горячий. Мы ведь не спешим?

— Ну, я — так нет. А ты — от тебя зависит. Но не советую. Вы, молодёжь, всё спешите, спешите, но не успеваете. А как спешить перестаёшь — так сразу и успевать начинаешь!..

Интересная отповедь. А она к чему?

— Оладьи лучше со сметаной попробуй, — указала ладонью на соответствующие плошки. — Или с мёдом. Мёд у нас хороший, с собственных монастырских пасек. Такого в продаже нет.

— Обязательно, матушка.

— И сметана тоже. Утром из под коровы. Сливочки ещё.

Что скажу, оладьи были божественными! Как и мёд. Да и сметана не магазинная, отнюдь. Густая, жирная — точно что сливки, а не сметана. И когда я отдался греху чревоугодия и потерял бдительность, она ударила:

— Значит свой ты, из России? Не англицкий, не мереканский, не немец какой?

— Ну, так… — Я развёл руками, не в силах ничего сказать — а чего говорить? — Как есть, матушка. Свой. Российский.

— А кто президент сейчас? Путин?

— Путин, — кивнул я, холодея внутри… Но было уже поздно… Да и по большому счёту всё равно. Не знаю как, но я будто чего-то подобного подсознательно ожидал. Потому не столько испугался, сколько удивился. Именно удивление во мне превалировало, а не испуг.

— Долго он, — удивлённо покачала она головой.

Я пожал плечами, решив, как Пачкуля Пёстренький, ничему больше не удивляться. В принципе. И так уже через край.

— Старенький он уже, факт. Но такие люди если уходят, то только оставив страну на преемника, как императоры в эпоху Антонидов. Или же вперёд ногами, если такового назначить не успели. Его патрон на него страну оставил — болен был. А он, видать, ещё не решил кому. Да и война идёт…Страшная война!..

— Про войну не ведаю — расскажешь! — заблестели её глаза.

— Расскажу, — согласился я. — Если сразу не убьёте.

— Так хотели бы — уже б, — заулыбалась она. — Да ты не боись, не боись. Ешь, кушай, Сашенька. Хорошие оладьи, домашние, при тебе жарила. И когда кушаешь, страх и нервенность притупляются, а оно тебе надо, бояться? Чего меня бояться, добрая я!

С этим бы я поспорил, да чувствую, это последнее, что мне нужно.

— Конечно, матушка. — И я продолжил трапезничать.

Немного помолчав, она снова спросила:

— Хоть что-то помнишь?

— Про себя нет, матушка, — покачал я головой. — Про других — помню. Но не всё и не всех. И не выборочно. А просто что-то приходит, само. А что-то нет. Как правило, что-то общее, со мной лично не связанное. Путина, вот помню. Без подробностей, просто что такой есть. Был. И примерно как выглядит. Ельцина помню, алкаша чёртова. Прапорщика, что нас, зелень, в армейке гонял — помню. Многие вещи помню. А вот когда воспоминания касаются меня или близких — как отсекает.

— А служил-то где? — налились интересом её глаза.

— ВДВ. Десант. Это когда…

— Знаю. Знаю, что такое ВДВ, Сашенька, — грустно вздохнула она. — Чай, и оружием умеешь обращаться?

— А как без этого? — оскорблено нахмурился я.

— И с Настькой дрался, технику показывал, тоже оттуда?

— Скорее всего. Воспоминания, говорю же, не цельные, матушка. А дрался я с Марьей, Горлица просто рядом стояла.

— Верно, рядом стояла… — потянула патриарх. — Да ты кушай, кушай!

— Да я кушаю, я, кушаю! — Старушка начала выводить из себя и бесить. — … Матушка!

— Хорошо кушай! — кажется, она это делала специально. Ибо выбешенный человек легче идёт на контакт и говорит то, что не нужно. От этой мысли я пришёл в себя и мысленно дал себе пощёчин. — Да и… Тебе после болезней всех твоих восстановиться надо будет. А после этого на рывок силы ой какие потребуются. А тут домашнее — даже в дворцовой кухне такого не готовят. Не такое.

— Рывок? — не понял я.

— А ты не собираешься в форму прийти, чтоб сильнее стать? — удивлённо наморщила она моську. — Чтоб лучше тебя только одарённые?

— Не дошёл ещё до этого, матушка, но да, мысли и планы есть, — признал я её прозорливость. — Настасья обещала с тренировками помочь.

— Обещала — поможет! — уверенно констатировала патриарх. — Горлица из тех, кто держит слово. Толковый командир.

— И всё же, матушка. ОТКУДА? — сдался я и задал-таки этот вопрос.

Она улыбнулась, посмотрела с материнским взглядом, затем встала, прошлась к письменному столу и вытащила из ящика три папочки. Красную, синюю и белую. Принесла, положила передо мной.

— Руки вон в рукомойнике можешь сполоснуть.

Я встал и сходил к раковине, где тщательно вымыл руки, заляпанные оладейным жиром и немного мёдом. Вернулся, открыл красную папочку.

— Как-то… Не так, чтобы очень читаемо, матушка. — Текст был рукописный. А бумага жёлтая, истёртая. Но толстая. А буквы выгоревшие.

— Так тогда печатной машинки ещё не было, — улыбнулась она. — Спасибо что хоть такой почерк — бывает вообще прочесть невозможно. Только историки-криптографы и читают.

—???

— Бумага эта от сентября года тысяча семьсот восемьдесят девятого, от следственной группы патриархата, ведущей дело в селе Малиновка Ефремовского уезда Тульского воеводства. Если коротко — могу пересказать, ибо вижу, что не осилишь ты, отрок, чтиво сие. Некая дева Агриппина Ковальская, из потомков польских беженцев, личная дворянка — то есть дева государынева, не трепло деревенское, после падения с лошади и удара о мостовую, это цитата из заключения комиссии, не смотри так, да, цитирую — я эти дела наизусть выучила. Так вот после удара о мостовую потеряла память, забыв, кто она. Но при этом она помнила события, которых не было. Утверждала, что страной должна править не матушка государыня Софья Вторая Годунова, а тоже Вторая, но Екатерина, да ещё Романова. А первый помощник её — светлейший князь Григорий Потёмкин Таврический, не царь, но куда грознее любого царя. Интересно?

— А то! — У меня одновременно и спина похолодела, и в душе поднялся дикий восторг. Вот оно! Я о таком и мечтать не смел! И уже плевать что будет со мной завтра — я не одинок! Другие попаданцы тоже бывают, это не баг системы! И это стоило всех треволнений.

— Она много чего рассказала, все подписи поставила, что с её слов записано верно, — продолжала хозяйка этой горницы.

— После чего была казнена, как пособница антихриста и демон во плоти? — усмехнулся я, подливая масла в разговор иронией.

— Фу, Александр! — искренне возмутилась патриарх и даже скривилась, как будто от отвращения. — Что у тебя за мысли пошлые! Мы что тебе, святая инквизиция католическая? Ты ещё спроси, применяли ли мы к ней «испанские сапоги»!

— Применяли? Спрашиваю, — расплылся я в пакостной улыбке.

Она поняла, что я на взводе, и пытаюсь прикалываться в качестве жеста защиты, и отнеслась как мудрая воспитательница к неразумному. Впрочем, она с первой секунды знакомства так себя вела.

— Нет. Даже дыба не понадобилась. Дева Агриппина сама к нам пришла. К духовной матушке в Малиновскую церковь. За помощью — чтоб с ума не сойти. И после работы следственной комиссии, ушла в монастырь, под Соль-Вычегду, где и прожила до тысяча восемьсот третьего года. Эта папка выжимка, там по ней целый талмуд — с нею всё это время плотно работали наши дознаватели.

— Наши — это церковные?

— Дела церкви — только дела церкви, — с улыбкой ответила патриарх.

— Понятно. Потому и в монастырь запихнули. Чтобы Софья Вторая не захапала актив.

— Фу, какой у тебя сленг, Саша! А ещё сын царицы… — назидательно покачала она головой и тяжело вздохнула. — Стыдно. И нет, это было её решение. Собственное. Она считала, что сошла с ума и хотела помощи. Мы её оказали, деву успокоили. Но всю оставшуюся жизнь за нею записывали истории, которые она вспоминала. Как ты и говоришь, ничего про себя, всё про других, и кратко, отрывками. Но интересно и познавательно, если уметь читать и уметь понимать.

— А с этим были проблемы?

— А как думаешь? Блаженная дева, на Руси такое густо и часто. Не она первая, не она последняя. И знал бы ты, чего стоило её историю в архиве раскопать! Сколько людей и сколько лет такое искали, пока по крупицам эти папки не выискали. Словно старатели песок золотой– тонны породы перерыть, чтобы выбрать одну песчинку.

— Понятно, — закивал я. — Талмуды те вы тоже перебрали от корки до корки?

— А то как же. Но там на самом деле не так много интересного. События, которых не было и не будет. Главная цель, ради которой господь посылает нам испытания — научить. Сделать сильнее. И вот научить там ничему никто не мог. Как поняли те, кто записывал её сказки, была она мелкой потомственной дворянкой в Рязанской «губернии». Это как воеводство, только на немецкий лад.

— Знаю я, что такое губерния… — тяжело вздохнул я.

— Вот чему может научить рязанская дворянка, себя не помнящая? Как капусту по осени квасить? Варенье из вишни собственного сада варить? С крестьян оброк собирать? У них было крепостное право, представляешь! Она крестьян рабами называла! Русских православных людей — и рабами! Так что господь над ней милостив был, после такого-то, да в монастырь — за прошлую жизнь грехи отмаливать. Видно, отмолила. Ибо усердие её было отмечено.

— М-да, — потянул я, доставая синюю папку. Жаль, тоже рукописный текст, правда почерк другой.

— А это дева Варвара Красавина, год тысяча восемьсот шестьдесят четвёртый. Во время штурма Бухары была ранена, головой ушиблась, чудом выжила.

— И рассказывала, что править должен Александр Второй Освободитель? — усмехнулся я. — И тоже Романов?

— Ну, насчёт «Освободителя» в деле нет, но имя сие есть. Но нет, Варенька больше про Севастополь рассказывала. Про госпитали. Про перевязки, как раны известью промывали, чтоб не гноились. Как наши с немцами французскими и англицкими, да турками схлестнулись. Про сотни и тысячи мужчин-солдатиков, с ружьями и пушками, убивающих друг друга. Мужчин, Сашенька! Как город стоял, несмотря ни на что, под ядрами. Мы думаем, Варя на той войне сестрой медицинской была, и много чего перевидала. Но себя она не помнила, как и дева Агриппина. Так ничего рассказать и не смогла.

— И вы её тоже в монастырь упекли, под надзор?

— А как думаешь?

— Снова не она первая?

— Именно. И государыня, пра-сколько-раз-бабка твоя, Ирина Вторая, сама таких блаженных к нам определяет, и на их содержание жалование платит — дабы её люди в смуте умственной ни в чём не нуждались. Да и её не в леса, к медведям и соледобытчикам, а в Холмогоры направили. Город для тех краёв большой, богатый, на тракте портовом.

— Раз государыня платит…

— Не без этого. Но ты пойми, это я такая умная, факты сопоставила и самородок в породе выискала. Для всех то сказки были. Сказки юродивых и блаженных.

— Блаженны нищие духом ибо их есть царствие небесное, — процитировал библию я.

— Именно.

— А знания Вари — устарели. Ибо вы научились всё то же самое к тому моменту делать. В смысле, раны перевязывать, использовать антисептик, да сразу спирт, а не известь.

— Ты, Александр, определись с этим «вы». Кто «вы»? — пронзила она меня внимательным взглядом. — Ибо от этого зависит ответ кто ты. А от этого — с кем ты. Разумеешь, о чём я?

Я задумался — старушка огорошила. И она права, чёрт возьми! Кто я? Я ведь так и не определился. Я — царевич Александр! Сын Ирины Борисовны, местной царицы! Я ХОЧУ им быть!

Но при этом считаю себя абстрактным безымянным «я». И не хочу от этого наследия отказываться. А «я» взирает на царевича, как умудренный опытом турист на обезьянку в зоопарке — та его забавляет, но себя он с нею не ассоциирует.

— Можно я пока не стану отвечать на этот вопрос, матушка? — попросил я. — Ибо ответ мой нечестный будет. Есть мои желания — что я хочу. А есть реальность. И реальность под желания не хочет подстраиваться.

— А вот тут, пожалуй, торопить тебя не стану. — Женщина улыбнулась, и впервые по-доброму. — Вижу конфликт в тебе. Два твоих «я» сошлись, и борются. Тогда как оба они — сам ты и есть. И помочь тебе в таком деле не смогу, только надоумить, успокоить и силы для борьбы придать. Может Арина поможет — она врач, а врачи много чего могут. Но то воля божья, так что тут сам.

Помолчала и добавила:

— Да, Саш, МЫ гораздо раньше до спирта крепкого дошли. Уже во Вторую Польскую войну им раны промывали. За сто лет до этого. Целителей мало, знаешь, сколько жизней простых ратниц тогда сберегли?

— А третья папка? Тоже попаданка без прошлого? — указал я на белую. — Вычегда, Холмогоры… Третью, наверное, на Соловки отправили? Сказки записывать?

— А ты открой, касатик, — ехидно улыбнулась она. Предвкушающе. — Как есть открой. И всё увидишь.

Я открыл. И на меня с первой страницы посмотрело четыре человека. Все такие красивые, брутальные, в камуфлированных майках, используемых в южных и азиатских группах войск, ибо там жарко, армейских кепках-«афганках» с полями, и камуфлированных же штанах. И у всех было оружие, хоть и держали его все по-разному.

Слева стояла мама, такая же, какой видел её утром, только сильно моложе (время над ней мало власти имеет, «сильно» это просто моложе), лет двадцать я бы ей дал. Как и остальным девам на фото. Автомат её был аккуратно перекинут за плечо стволом вниз и зафиксирован. Справа — точная копия сидящей передо мной «госпожи старшего сержанта», над нею время также имело мало власти, но всё равно заметно, что там соплюха двадцатилетняя. Если не смотреть в старческие, полные адского опыта глаза, поражавшие даже с фотографии. Её автомат небрежно болтался, ствол выдавался вперёд, она небрежно же придерживала его правой рукой, чтоб не мешал. Перед ними на «нижнем этаже», присев на одно колено, располагалась тётка Настасья, она же Горлица. Своё оружие держала горизонтально перед собой, как бы небрежно, но уверенность в его обращении сквозила такая, что даже отсюда я чувствовал — этой цыпе дорогу лучше не переходить. А за нею, между мамой и молодой Ягулей, стоял мужик. Реально брутальный плечистый чел, и его мощные бицепсы благодаря майке настолько хорошо выделялись в экспозиции, что я впервые за три месяца вздохнул спокойно — не все представители моего пола тут яйценосы. Молодой, лет двадцать пять, то есть чуть старше соплюх вокруг себя, и обеих стоящих рядом он по-хозяйски обнимал, демонстрируя, что они — его собственность. Его женщины. Как и сидящая перед ними — просто рук у него две, но и она тоже его. Они — большая полигамная семья, и если пока не расписались, оформив отношения, то это дело времени. За его плечом виднелся приклад, но не автомата, а снайперской винтовки — с такими девчата сидят на кремлёвских башнях — я люблю там гулять, и с некоторыми не то, что сдружился, но они были не против «потрындеть» с царевичем, ответив на его детские вопросы. На груди у мужика у единственного висел бронник, на нём — разгрузка, из-за чего он казался мощнее, чем был, но я знал, что девы вокруг него одарённые, их в принципе убить пулей сложно, это нормально и закономерно. А ещё… Что-то мне напомнило лицо этого человека. Например, изображение в зеркале, в которое я смотрюсь по утрам.

— Павел Аннович Майский, — произнесла патриарх. — Гвардии капитан Рязанского полка воздушно-десантных войск, ветеран Афганистана, Боснии и Чечни. Мой мирской муж и не состоявшийся царь государства Российского. И, хоть Ирка не признаётся, скорее всего, ваш с Марьей отец.