Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 11

…Борис Годунов помедлил ещё миг, словно взвешивая каждое слово. Его взгляд скользнул по боярам вдоль стен, задержался на царе, и снова вернулся к Черкасу.

— Слышали мы о вашей храбрости, сотник, — начал он вроде негромко, но так, что голос его разнёсся под сводами. — Не отнимешь. С малой силой дерзнули, город ханский взяли, иные улусцы покорили. Есть в том промысел Божий. Но… — он сделал паузу, медленно поглаживая бороду. — Время нынче не то, чтоб новые войны заводить.

Бояре одобрительно закивали. Один даже громко сказал: «Истинно так!» — и тут же осёкся, когда Годунов бросил на него короткий и жесткий взгляд.

— Ливонская война только что закончилась, — продолжал Борис. — Сколько крови, сколько казны ушло! Земли утратили, люди измождены, хлеба не хватает, по уездам бунты. Государство надсадилось. А ты просишь новых расходов — хлеба, пороху, служилых людей. Где их взять нынче? — он развёл руками, и в его голосе прозвучала жёсткая, почти холодная трезвость.

Царь Фёдор кивнул, перебирая чётки.

— Тяжело было, — тихо сказал он, словно самому себе. — Люди бедствуют, крестьяне жалуются…

Черкас ощутил, как внутри всё сжалось. Он хотел возразить: «Да ведь это же Сибирь, новые земли, неисчерпаемые богатства, ясак неисходный!» Но сдержался: знал, что лишнее слово может всё испортить еще больше.

Годунов тем временем сделал шаг вперёд, и его тень легла прямо на сотника.

— Второе. — Он поднял палец. — Сами вы, казаки Ермаковы, люди вольные. Про вас по Волге сказы нехорошие идут. Купцы жаловались: грабили караваны, волжских татар били, ясак брали самовольно. Не забыл я и то, как воеводы челобитные писали: «атаманы казаков со товарищи воры». Так вот скажи: если нам нынче явным образом помочь вам — значит, оправдать прежние ваши злодейства?

Бояре оживились, некоторые скривились в насмешливых усмешках. Один громко шепнул соседу: «Верно молвит! Вора к делу государеву приставить — посмешище будет».

Черкас не выдержал, поднял голову.

— Государь, бояре! Было то, не отрицаю. Жили мы на вольнице, брали добычу, где могли. Но не все так поступали! А теперь вообще дело иное! Кровью искупили, служим царю православному. Не за казну нынче воюем, а за крест святой и за честь.

В палате повисла напряжённая тишина. Слова Черкаса звенели в ней, как железо. Но Годунов лишь прищурился.

— Слова добрые, — произнёс он, — но верность долгим делом доказывать надо.

И, помолчав, добавил:

— И третье. Сибирь — земля спорная. Там хан Кучум — ставленник бухарцев и ногайцев. Если мы открыто поддержим вас, хан бухарский и орда ногайская могут счесть то войной против себя. А нам ли нынче новые враги нужны? На юге крымец шалит, на западе ляхи дышат, внутри государство не оправилось. Захотят бухарцы и ногайцы объединиться — будет нам беда великая. А если ещё султан турецкий вмешается, то вовсе худо. Нам бы сейчас разобраться с тем, что происходит ближе к Москве, а не растрачивать силы.

Царь Фёдор вздохнул и сжал чётки так, что янтарные бусины хрустнули.

— Борис верно говорит, — проговорил он тихо. — Не время нам воевать.

— Потому, сотник, — подвёл итог Годунов, — милость государева вам есть: за доблесть хвалим, за крест благодарим, прошлые грехи прощаем. Но помощи ныне дать не можем. Пусть время покажет: удержите ли вы Сибирь? Если устоите, если хан Кучум будет сокрушён, если примут народы сибирские вашу власть — тогда и царская подмога последует.

Бояре зашумели одобрительно. Один сказал: «Мудро!» — другой: «Так и быть должно».

Черкас почувствовал, как в груди разливается горечь. Он понял: всё, что сказал, — будто об стену. Москва решила выждать, подождать, не рисковать. Для них Ермак — никто, даже со знаменем и с крестом в руках. Для них Сибирь — не святыня, а тяжкий риск.

Он склонил голову.

— Понял, государь, — произнёс он хрипло. — Скажу Ермаку твоё слово. Будем стоять сами, пока силы есть.

Царь снова улыбнулся по-детски, благостно, словно хотел смягчить суровость приговора.

— Молитесь Господу, сотник. Он сильнее земных напастей.

Годунов же кивнул холодно.

— Ступай. Дьяки тебе отписку дадут.

Черкас отступил назад, поклонился до земли и медленно пошёл к дверям, чувствуя взгляды бояр в спину. Одни смотрели с презрением, другие — с любопытством, третьи — с явной насмешкой.

…Когда двери за ним закрылись, он остановился и глубоко вдохнул. Осень пахла дымом, сыростью, гнилыми листьями. На сердце было тяжело и ясно: предстоит держаться без Москвы. Одним против всего степного мира.

— Срочно всех в Кашлык! — рявкнул атаман. — Будем думать, что делать. — Он повернулся к Семёну. — Вогулы у нас в городе или уже убежали?

Семён вытер пот со лба тыльной стороной ладони.

— Проходил через ворота — видел, многие садятся в лодки. Купцы, охотники… И будто тени: молчат, глаза в землю, словно их и нет.

— А Алып остался? — спросил Мещеряк, подаваясь вперёд.

— Он… да, здесь. Стоит около острога, сам не свой. Будто земля из-под ног ушла.

Ермак махнул рукой Прохору:

— Зови его сюда. Может, он что знает.

Через минуту дверь снова открылась, и в избу вошёл Алып. Теперь его лицо было серым, как утренний туман над тайгой. Глаза блуждали, не находя точки опоры, руки мелко дрожали. Он выглядел так, словно весь мир рухнул за один миг.

— Что случилось, Алып? — Ермак говорил жёстко, но в голосе проскальзывали нотки сочувствия. — Расскажи всё, что знаешь.

Алып сглотнул, кадык дёрнулся на шее. Когда он заговорил, голос звучал глухо.

— Только что узнал, атаман… Какие-то люди сожгли священную рощу нашего рода. Ту, где кедры трёхсотлетние стояли. — Он поморщился, будто от боли. — Убили одного из сторожей — старого Курбана. Ранили его сына. Раненый сказал, это были русские. Он слышал русскую речь, видел казачьи сапоги, кафтаны… Одного убили, но остальные ушли.

Я видел, как напряглись скулы Ермака. Атаман медленно выдохнул через нос.

— И что теперь? — спросил он, хотя, похоже, уже знал ответ.

— Вогулы объявили сбор. Священную войну русским, — Алып опустил голову. — Я понимаю, что это не твои казаки. Знаю, ты бы такого не велел. Но кто мне поверит? Для моего народа я теперь предатель, который служит врагам.

— Жди нас в остроге, — сказал Ермак после долгой паузы. — Придумаем, что делать. Нас подставили. Ясно, как божий день.

Алып поднял глаза.

— Это Кучум. Он знает наши обычаи, знает, что значит потеря рощи.

Ермак кивнул уважительно:

— Молодец, соображаешь. Но как убедить других? Ведь рощу жгли скорее всего действительно русские.

Алып молча развёл руками и вышел, оставив нас в тяжёлом молчании.

— Прохор, — Ермак повернулся к начальнику разведки. — Собирай малый круг. Всех! Живо!

Не прошло и пяти минут, как изба наполнилась людьми. Пришли командиры сотен, старшие десятники. Лица у всех были мрачные — слухи разнеслись по острогу быстрее степного пожара, но Ермак коротко пересказал новость.

— Что будем делать? — закончил он, обведя взглядом собравшихся.

Первым заговорил сотник Гаврила Ильин.

— Надо готовиться к войне. Делать нечего. Вогулов меньше, чем татар, но если соберут все роды, наберут несколько тысяч бойцов. В лесах они воюют очень сильно. Им нанесено смертельное оскорбление. Священную рощу сожгли — это для них всё равно, что для нас храм осквернить.

Несколько человек закивали. Я видел, как потемнели лица казаков: война на два фронта никого не радовала.

Молодой сотник Иван Гроза вскочил с лавки:

— Значит, и с вогулами будем драться! Нечего им верить в свою ересь! Победим и их, как побеждали татар! У них оружие хуже татарского!

Ермак поднял руку, призывая к тишине:

— Нет, так нельзя. Да, вогулы поверили в подлость. Но убивать их за это — грех. Надо не только воевать, но и говорить.

Мещеряк покачал головой:

— Кто к ним пойдёт разговаривать, того и убьют. Не станут слушать. Когда что-то такое случается, вогулы становятся сумасшедшими.

— Нет, будем пробовать, — упрямо повторил Ермак. — Воевать и с татарами, и с вогулами — чересчур. Нас четыреста, а врагов тысячи и тысячи. Кучум только этого и ждёт.

Затем он выпрямился и сказал:

— Я поеду к ним сам.

В избе поднялся гвалт. Кто-то кричал, что это безумие, кто-то — что атаман не должен рисковать.

— Я с тобой, — сказал я. — Мне кажется, они будут меня слушать.

— Хорошо, — кивнул Ермак. — Возьмём струг, переводчика, десяток надёжных казаков. Подарки захватим — железо, ножи, топоры. Пусть видят, что пришли для мира. Алып будет посредником.

Иван Гроза вскочил снова, лицо пылало:

— Стыдно! Это слабость! Мы победители, а к дикарям на поклон пойдём!

Ермак развернулся к нему так резко, что тот попятился. Атаман рявкнул, и в избе задрожали стёкла:

— Не говори так! Нельзя из-за глупости людей терять. И убивать нельзя тех, кого обманули. Грех это.

Гроза сел, опустив голову.

…Скоро мы отплыли к вогулам. Туда же, где были, когда везли шамана на суд. Струг покачивался на волнах Иртыша, солнце едва пробивалось сквозь тучи. Со мной были Ермак, Алып, переводчик Ефим и десяток казаков. В струге лежали подарки — железные котлы, топоры, ножи. Для вогулов они будут очень полезны, ну и символично все будет выглядеть. Показывать, что мы войны не хотим.

— Смотрите! — крикнул один из казаков.

Я поднял голову и почувствовал, как сжалось сердце. Навстречу нам двигалась целая флотилия — десятки узких вогульских лодок, выдолбленных из цельных стволов. В каждой сидело по три-четыре воина, вооруженных до зубов и с ненавистью смотрящих на нас. Свет блестел на наконечниках стрел и копий. Лица воинов были раскрашены чёрной и красной краской — цветами войны и крови.

— Остановиться! — приказал Ермак.

Мы бросили якорь, а вогульские лодки развернулись полукругом, сходясь, как волки, берущие добычу в кольцо.

— Максим, Алып, Ефим — со мной в лодку, — скомандовал атаман. — Остальным стоять здесь. Без приказа не стрелять!

Мы перебрались в небольшой челн, привязанный к стругу. Грести пришлось Ефиму. Навстречу нам отделилась богато украшенная лодка. В ней сидел Торум-Пек, вождь местных родов. Я видел его раньше, когда мы привозили вогулам шамана-предателя. Его лицо сейчас было темнее грозовой тучи.

Лодки сошлись борт к борту. Мгновение все молчали, глядя друг на друга. Первым заговорил Торум-Пек, и хотя я не понимал вогульскую речь, ярость в его голосе перевода не требовала.

— Он говорит, — начал Ефим печальным голосом, — что русские осквернили священную рощу. Сожгли древние деревья, где живут духи предков. Убили одного из тех, кто охранял рощу, и ранили его сына. За это все русские будут убиты. Им не будет прощения.

Ермак выпрямился.

— Скажи ему, что мои люди этого не делали, — твёрдо произнёс он. — Никто прошлой ночью Кашлык не покидал. Стража стояла на стенах. Нам незачем так поступать. Вогулы — наши друзья. Нас хотят стравить, подставить мой отряд. Это дело рук Кучума, его людей. Больше некому.

Пока Ефим переводил, я разглядывал вогулов в ближайших лодках. Молодые воины с горящими глазами — по первому знаку вождя готовы обратить нас в решето своими стрелами.

Дыши ровно, с усмешкой подумал я. Все равно против такой толпы ты ничего не сделаешь.

Торум-Пек что-то коротко сказал в ответ. Ефим побледнел ещё сильнее.

— Он говорит, что все уже ясно. Раненый сам сказал: напавшие говорили по-русски, называли себя казаками Ермака. И один из нападавших убит — русский, его тело лежит у них.

— Предлагаю разбираться вместе, — твёрдо сказал Ермак. — Дайте нам посмотреть убитого, поговорить с раненым. Если виноваты мои люди — сам накажу по вашему обычаю. Если нет — найдём настоящих преступников. Глупо будет воевать из-за посторонних людей. И вдвойне глупо, если тот, кто это сделал, только и добивался нашей войны.

Пауза затянулась. Вогульские воины переговаривались. Наконец Торум-Пек произнёс несколько резких фраз.

— Три дня, — перевёл Ефим. — Даёт три дня найти виновных. Иначе — война. Тогда, говорит, реки потекут русской кровью. Посмотреть на то, что натворили русские и поговорить с раненым он нам разрешает.

Мы причалили к берегу. Я старался выглядеть абсолютно спокойным и не встречаться взглядом с вогулами, чтоб не дай бог не разозлить их.

Сложная штука — политика, что и говорить.

Вогулы плотными кольцами повели нас к сожжённой роще. Точнее, к тому, что от неё осталось.

Зрелище было жутким. Вековые кедры и лиственницы превратились в обугленные столбы. Земля почернела от пепла. В воздухе до сих пор стоял тяжёлый запах гари, у меня даже защипало глаза.

Было понятно, что значила эта роща для вогулов: святилище, место силы, связь с предками. И кто-то всё это уничтожил.

У края пожарища лежало тело, прикрытое оленьей шкурой. Один из вогулов откинул покрывало, и мы увидели, что это тело русского.

Ермак присел на корточки, вглядываясь в лицо убитого. Невысокий, коренастый, грубые черты. Одежда — рваная, бродяжья, на руках — мозоли и шрамы.

— Не наш, — уверенно сказал атаман, поднимаясь. — Все мои казаки при мне, каждого знаю в лицо. Этот — бродяга, может, беглый.

— Точно не из наших, — подтвердил Алып, наклоняясь над телом. — Я всех русских в Кашлыке знаю.

Вогулы переглядывались, явно не веря. Даже на Алыпа, своего соплеменника, смотрели с подозрением — перешёл к русским, значит, может и лгать.

Нас повели дальше, к одному из чумов. Внутри на оленьих шкурах лежал раненый сторож рощи — совсем молодой, почти мальчишка. Бок был туго перевязан окровавленными тряпками, лицо посерело от потери крови, но глаза горели ненавистью.

Торум-Пек задал вопрос, и раненый заговорил слабым, но злым голосом. Ефим переводил:

— Говорит, их было пятеро или шестеро. Пришли ночью, когда луну закрыли тучи. Он с отцом стоял на страже. Напали внезапно. Отца убили сразу — стрелой в горло. Его ранили в бок, когда поднял тревогу. Между собой говорили по-русски; он знает кое-какие слова. Слышал, как один сказал: «приказ Ермака — жечь всё дотла». Потом подожгли рощу. Когда он попытался уползти к стойбищу, один из них подошёл, посмотрел… и ушёл. Не стал добивать. Хотя я уже попрощался с жизнью.

Очень странно. Никто так никогда не делает.

— Почему не добили? — вырвалось у меня. — Если хотели скрыть следы, зачем оставлять свидетеля?

Все посмотрели на меня. Ермак прищурился, потом медленно кивнул:

— Верно мыслишь, Максим. Не добили нарочно, чтоб он рассказал, будто это были мы. Чтоб все подумали на нас. И разговаривали так, чтобы оставшийся в живых потом передал.

— Кому-то выгодно стравить нас с вогулами, — добавил я.

Но Торум-Пек и старейшины слушать не хотели. Для них всё ясно: русские осквернили святыню — русские ответят. Три дня — и точка.

Обратный путь в Кашлык прошёл в тяжёлом молчании. Казаки на струге сразу поняли, что дело худо, — достаточно было взглянуть на наши лица. Вогулы стояли на берегу и провожали взглядами — десятки, сотни глаз, полных напряжения и жажды мести.

Солнце клонилось к закату, когда показались бревенчатые стены Кашлыка.

Ермак велел удвоить стражу, никого без нужды за стены не выпускать и готовиться к осаде.

Мда, если драться еще и с вогулами, то в лес точно не выйдешь. Стрела может прилететь из-под любого куста.

А потом Ермак снова созвал Малый круг.

Когда все собрались, атаман встал и окинул всех резким взглядом.

— Братья казаки, — начал он. — Повторю то, что сказал раньше, и еще добавлю к этому. Над нами беда. Нас подставили перед вогулами: сожгли их священную рощу, убили сторожа. Раненый свидетель твердит — это были русские, казаки. Я сам с ним разговаривал, и он говорит то, что сам видел. Не врет, там действительно были русские, и говорили они, будто я приказал им. Один из нападавших убит — и он русский, нашей крови, не вогул, не остяк, не татарин или кто-то другой. Похож на бродягу, неизвестно как попавшего в Сибирь. Вогулы будто с ума сошли, понимать, что я не мог отдать такого приказа, и сжигать рощу нам незачем, не хотят. У нас три дня, чтобы найти истинных преступников. Иначе вогулы поднимут все роды и пойдут на нас войной. Их тысячи, они знают здесь каждую тропу. Воевать еще и с ними — совсем тяжело. Что думаете?