Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 14

Лесная ставка Кучума стояла в глубине глухих сибирских дебрей, где густой ельник подступал к самому берегу извилистой речушки. Шатры хана раскинулись на небольшой поляне, со всех сторон охраняемой вооружёнными людьми. Вечерний дым костров тянулся сквозь хвойные кроны, а ветер доносил запах конины и овечьего жира. В воздухе висело тяжёлое напряжение: вести из были тревожны. Неудачи множились одна за другой.

В главном шатре, обитым узорчатыми коврами и украшенным позолоченными блюдами и оружием, сидел хан Кучум. Его суровое лицо с густыми бровями и черной бородой мрачно застыло, глаза горели гневом. В шатер, пригнув голову, вошёл мурза Карачи — ближайший советник хана, человек, привыкший повелевать воинами и внушать страх подчинённым. Но сейчас он держался робко, понимая, что хан не зовёт его для похвалы.

Кучум не сразу заговорил. Он долго смотрел на советника, будто решая, стоит ли тот самого слова. Лишь затем его голос раздался тяжёлым, словно удар плетью:

— Карачи… Зачем ты берёшься за то, что не способен довести до конца?

Мурза склонил голову ниже.

— Повелитель, — произнёс он глухо. — Мы нашли русских бродяг, всё устроили, как было велено. Они подожгли рощу вогулов, и пламя поднялось до небес. Мы рассчитывали, что вогулы объявят войну Ермаку.

Глаза хана блеснули.

— А почему вы их сразу не убили? — резко перебил он.

Карачи вздрогнул, но ответил честно, без увёрток:

— Не успели. Они убежали.

— Убежали? — в голосе Кучума зазвенел металл. — И почему не поймали?

— Не смогли догнать, повелитель, — признался мурза.

Хан встал с ковра, широкие складки его халата распахнулись, тяжёлый кинжал блеснул в ножнах. Он сделал шаг вперёд, и шатёр словно сжался.

— Ермак смог их найти, — прогремел Кучум, — а вы нет? Казаки его настигли беглецов, и теперь они смеются нам в лицо! Они узнали в бродягах поджигателей и сняли обвинения с русских. Война с Ермаком отменилась! Ты понимаешь, что ты сделал? Ты разве мой советник? Нет! Ты глупец, который подставил меня перед всеми.

Мурза упал ниц, прижимаясь лбом к ковру.

— Вина моя велика, хан, — сказал он хрипло. — Я принял удар и заслужил твой гнев.

В шатре повисла тягостная тишина. Слышно было, как за стенами завывал ветер и трещали костры.

Кучум стоял, тяжело дыша. Его руки дрожали от ярости, но он не обнажил кинжала. Он знал, что Карачи ещё нужен ему как опытный воин и преданный человек, пусть и оступившийся. Если разделаться со всеми, кто когда-то провинился, останешься один.

— Ты позоришь меня, — произнёс он наконец, сдержаннее, но всё так же жёстко. — На войне нет места тем, кто надеется на милость или откладывает дело на потом. Надо убивать сразу, чтобы не было следов, чтобы не было языков. Кто упустил врага, тот виноват больше, чем сам враг.

Карачи поднялся на колени, глядя в лицо повелителю.

— Я понял, — сказал он тихо, но твёрдо. — Теперь буду убивать сразу.

Он коснулся лбом ковра ещё раз и медленно отступил к выходу. Когда полог шатра опустился за его спиной, Кучум остался один. Он долго стоял, сжимая рукоять кинжала, и в его глазах полыхала ненависть — к Ермаку, к русским, к собственным людям, которые снова подвели.

А в лагере, среди воинов и служителей, уже ходили слухи: хан кричал на Карачи, и тот едва избежал смерти. Большинство было довольно случившимся — мурзу в окружении хана мало кто любил.

Ветер рвал полог шатра, и казалось, что сама тьма Сибири шепчет хану о предательстве и о грядущей большой войне.

Осень приходит в Сибирь без стука — словно волк из чащи. Вчера ещё Иртыш дышал последним теплом, а нынче утренний иней серебрит траву, и дыхание клубится белым паром в студёном воздухе. Кашлык съёжился, как птица перед бурей. Брёвна почернели от сырости, соломенные крыши блестели после ночных дождей, кони в загонах били копытами — чуяли перемену и тревожились.

Я бродил по настилу вдоль стены города-крепости, что стал нам и пристанищем, и западнёй одновременно и вспоминал новость, от которой нас отвлекло объявление войны вогулами. Но теперь ситуация благополучно разрешилась. В голове висела одна-единственная мысль.

Иван Кольцо жив.

Не порублен саблями в той сече у Чувашского мыса, а томится в полусотне вёрст отсюда, в лапах людей Кучума. Эта весть для большинства была тайной. Нельзя, чтоб татарские лазутчики проведали о нашем знании — тогда они или убьют Ивана, или будут охранят сильнее, или переведут в другое место, которое мы никогда не найдем.

Для казаков Кольцо — не просто сотник, а душа дружины, один из главных людей после атамана. За ним шли в огонь и в воду, не раздумывая.

Перебежчик Якуб-бек не обманывал. Врать ему смысла не было никакого. По словам Ермака, клялся Аллахом и бородой отца, что видел Кольцо живым: исхудавшего до костей, но не сломленного. Глаза горят, спина прямая — настоящий казак.

И теперь у Ермака внутри все кричит: надо идти, вызволять товарища! Но должен быть разум холоден, как утренний иней. Поспешишь — попадёшь в силки.

По реке путь закрыт. Иртыш — дорога на ладони, каждый струг заметят ещё издалека. Татары не дети: либо засаду устроят, либо, завидев наших, уведут пленника в тайгу. А там — ищи ветра в поле. Растворятся в чаще, как дым.

Нужна хитрость. Но какая? Пока ничего толком придумать не могу. Поэтому надо подождать. Пусть атаман сам пока решает, как будем рисковать. Спросит меня — выскажусь.

Сейчас, скорее всего, он пошлёт (или уже послал) Прохора Лиходеева с его молодцами на разведку осмотреть местность и понять, что там можно сделать. Некоторые из них, например, тот же вогул Алып, могут ходить, как тени. Если кто и сможет выведать, где держат Кольцо и можно ли его вытащить, так это они.

А у меня сейчас — своя работа. Та, что никто, кроме меня, не осилит.

…Две идеи терзали меня, пока на повестке дня была надвигающаяся война с вогулами. И они настойчиво требовали воплощения.

Первая касалась оптических прицелов. Безумие для шестнадцатого века, ведь нет ни оптики, ни стекольных мастерских в привычном (да и в непривычном тоже) понимании. Но чем дольше я обдумывал эту затею, тем отчётливее понимал: это не прихоть, а необходимость.

План прост в теории, но дьявольски сложен в исполнении. Первым шагом я собирался попробовать приладить примитивный оптический прицел к нашим гладкоствольным пищалям. Разумеется, не для каждого казака — лишь для особых задач. Линзы, оправы, выверка, крепление… Придётся с нуля налаживать стекольное дело, учить мастеров шлифовке и полировке. Морока немалая, но выполнимая. Это станет первым шагом к невиданной здесь точности стрельбы. Вопрос в том, что гладкоствольное оружие имеет свои пределы, и они часто не зависят от прицела. Пуля, выпущенная из такого ствола, обладает невысокой кучностью.

Второй этап куда амбициознее — ружья с нарезными стволами. Для этого придётся изобрести способы сверления и нарезки канала. Но если удастся — точность возрастёт многократно.

Я не питаю иллюзий: путь этот долог, труден и затратен. Но игра стоит свеч. С оптикой и нарезом можно будет снять вражеского военачальника в самой гуще войска, пробить брешь в переносном щите, достать того, кто командует боем. Пусть таких выстрелов будет немного — каждый из них способен изменить ход сражения.

И всё же… Это оружие для точечных, «хирургических» ударов. А главная наша беда сейчас — не отдельные головы противников, а татарские орды, которые накатывают волнами, сотрясают землю топотом и воздух боевыми кличами. Против такой лавины один меткий выстрел — лишь капля в море. Здесь нужна стена огня и железа, способная проредить наступающие ряды и заставить наступающих дрогнуть.

Именно для этого я готовлю оружие совершенно иного рода, невиданное в здешних краях. В памяти всплыли древние греческие трактаты, описывающие полиболос — многозарядную стреломётную машину, такую, что бьёт не одиночными выстрелами, а непрерывными очередями. По силе одной стрелы она уступает арбалету с «немецким воротом», но на крепостной стене или за частоколом способна обрушить на врага смертоносный град болтов.

Это устройство можно считать прообразом автоматического оружия: оно имело магазин для стрел, механизм перезарядки и позволяло вести огонь сериями.

Полиболос представлял собой гибрид арбалета и торсионной катапульты. Снаружи он выглядел как станковая машина на деревянной раме, с длинным желобом-направляющей для стрел, с магазином сверху и с боковой рукоятью для перезарядки. Главный секрет заключался в том, что стрелять можно было не одиночными болтами с долгой перезарядкой, а непрерывно, пока хватало стрел в магазине.

Основа — массивная деревянная рама, прямоугольная станина из дуба или сосны, стянутая металлическими скобами. Чтобы наводить орудие, её можно поставить на низкие колёса или на поворотную подставку. Длина всей установки достигала двух метров, вес колебался от семидесяти до ста пятидесяти килограммов в зависимости от размера.

Торсионные жгуты — вот главное отличие полиболоса от обычного арбалета, в котором энергия накапливается в упругих плечах.

Здесь же применялся торсионный принцип. По бокам рамы закреплялись пучки сухожилий или жил, стянутые в цилиндрические отверстия. Внутрь каждого жгута вставлялся рычаг — плечо. Когда тетиву отводили назад, плечи поворачивались и скручивали жгуты ещё сильнее. При выстреле они резко возвращались, высвобождая накопленную энергию. Так удавалось достичь значительно большей силы, чем у среднего лука или арбалета.

Плечи были жёсткими деревянными или металлическими рычагами, упиравшимися во внутренность жгутов. Между ними натягивалась толстая тетива из жил. Она двигалась по длинному желобу и разгоняла стрелу.

Жёлоб — длинная деревянная планка, укреплённая посередине рамы, по которой скользили стрелы. Сверху устанавливался деревянный короб, куда закладывалось несколько десятков стрел. Они находились в нём вертикально и по одной падали вниз на желоб при каждом цикле взвода.

Механизм взвода и подачи тоже были одной из изюминок полиболоса. Сбоку находился шестерёнчатый или цепной механизм с ручкой. Когда оператор вращал рукоять, происходило сразу несколько действий:

— каретка с зубцами захватывала тетиву и отводила её назад;

— в этот же момент стопор в магазине отпускал одну стрелу, и она падала на желоб;

— в конце хода тетива освобождалась, и происходил выстрел.

Все эти действия повторялись циклически при непрерывном вращении ручки. Человек крутил ворот, а машина стреляла очередью.

Работа полиболоса выглядела так. В магазин сверху закладывали пачку стрел — порядка двадцати или тридцати. Стрелок становился сбоку и начинал вращать ручку. Каретка тянула тетиву назад. В это время стопор выпускал очередную стрелу, и она вставала в желоб. В конце хода тетива освобождалась, резко летела вперёд и выбрасывала стрелу. Цикл сразу же повторялся.

Таким образом, за одну минуту машина могла выпустить целую очередь болтов — намного больше, чем лучник или арбалетчик.

Полиболос был станковой установкой, слишком тяжёлой, чтобы носить одному человеку. Для обслуживания требовался расчёт из двух — трёх человек: один крутил рукоять, другой следил за магазином и подносил стрелы, третий помогал наводить машину.

Главное преимущество полиболоса заключалось в темпе стрельбы. Обычный арбалет выпускал одну — две стрелы в минуту, если пользоваться поясным крюком для натяжения или «козьей ногой». Арбалет с воротом давал всего один выстрел в минуту или даже в две. Полиболос же, при хорошей настройке — до пятнадцати или даже двадцати, и при этом очень мощных!

Боевой лук имел усилие около тридцати — сорока пяти килограммов. Походный арбалет — от восьмидесяти до ста двадцати. Тяжёлый арбалет с «козьей ногой» достигал ста пятидесяти — двухсот (наши новейшие «многозарядники» с той же козьей ногой — где-то полторы сотни). Арбалет с немецким воротом доходит пятисот-шестисот, а иногда и выше.

Полиболос среднего калибра обеспечивал примерно сто пятьдесят — двести пятьдесят килограммов (а если очень хочется, то можно сделать и триста, хотя надежность от излишка мощности падает).

Полиболос выпускал каждую стрелу чуть слабее, чем арбалет с воротом, но выигрывал плотностью огня. На дистанции около восьмидесяти — ста пятидесяти метров это превращалось в настоящий стальной ливень.

Несмотря на впечатляющие возможности, полиболос не стал массовым оружием — сложно, дорого, а зачастую и ненадежно.

Но здесь он очень выручит.

Пороха у нас почти не осталось. Мы тратим последние порции при редких выстрелах, и каждый заряд приходится беречь, словно он вес золота.

Но если у нас отнимают одно, значит, нужно искать другое.

Что-что, а стрел мы можем сделать сколько угодно. Дерево вокруг нас в изобилии. Время у нас кое-какое есть. К весне, когда разгорятся главные сражения, мы будем готовы.

Судьба бросает нам вызовы, но мы не сдаёмся. Мы не просто цепляемся за жизнь, мы строим свою судьбу здесь и сейчас. Кашлык стал нашим домом, и пусть этот дом новый, непривычный, но он уже напитан нашим потом и нашей кровью. И никто не имеет права отнять его у нас.

Сотник Черкас Александров вернулся из приемной палаты Кремля и стоял около стены вместе со своими спутниками — невысоким худощавый Микитой, в отряде Ермака считавшимся одним из лучших следопытов и охотников, способным выследить любого зверя в сибирской тайге, и широкоплечим Кондратом, чьё спокойствие и рассудительность не раз выручали товарищей в самых отчаянных стычках с татарами Кучума. Все трое проделали долгий путь — полторы тысячи вёрст от Кашлыка, где остался их атаман со всем войском, до самой Москвы, надеясь выпросить у купцов и государя помощь порохом, свинцом и хотя бы каким-то подкреплением.

Лица казаков были мрачны. Отказ Строгановых ещё можно было стерпеть — купцы есть купцы, им надо считать прибыль, а кроме прибыли их мало что интересует. Но отказ самого государя Фёдора Иоанновича и всесильного Бориса Годунова означал, что их отряд в далёком Кашлыке обречён биться с бесчисленными ордами сибирских татар без всякой надежды на помощь.

В этот момент к ним подошел человек, наряд которого сразу выдавал в нём состоятельного московского гостя. На нём был длинный кафтан из дорогого фландрского сукна тёмно-зелёного цвета, отороченный собольим мехом, хотя осенний день стоял тёплый. Из-под кафтана виднелся алый шёлковый зипун, расшитый золотыми нитями. На голове красовалась высокая горлатная шапка из чёрного бархата с собольей опушкой — явный знак особого положения среди московского купечества. Полное лицо его обрамляла окладистая русая борода, тщательно расчёсанная и умащённая благовониями. На пальцах сверкали перстни с камнями, а на поясе висел кожаный кошель, украшенный серебряными бляхами.

Он шёл уверенной походкой человека, привыкшего, что перед ним расступаются. За ним следовали двое дюжих молодцов в кожаных кафтанах, вооружённых саблями — личная охрана. Подойдя к казакам, купец остановился в нескольких шагах, окинул их оценивающим взглядом — от потёртых сапог до выгоревших на солнце папах.

— Здравствуйте, господа казаки, — произнёс он низким бархатным голосом и слегка поклонился. — Дозвольте представиться: Гаврила Никитич Овчинников, купец московский, веду торговлю от Архангельска до Астрахани.

Он сделал паузу, внимательно посмотрел на Черкаса и с лёгкой усмешкой продолжил:

— Что же, сотник Черкас Александров, отказал вам государь наш батюшка в помощи? И Борис Фёдорович, правая его рука, тоже не захотел поддержать вашего атамана Ермака Тимофеевича? Тяжело, должно быть, на душе после такого отказа. Что теперь станете делать?

Черкас резко вскинул голову, рука его легла на рукоять сабли. Глаза потемнели от гнева и подозрения. Микита и Кондрат тоже напряглись, готовые в любой миг выхватить оружие.

— Откуда ты обо мне знаешь? — мрачно процедил Черкас сквозь зубы, сверля купца тяжёлым взглядом.

Гаврила Никитич рассмеялся — смех его был похож на довольное урчание сытого кота.

— Ох, сотник, я много чего знаю! — он развёл руками, блеснув перстнями. — У меня везде люди. Доносят обо всём, что в Грановитой палате делается, да и в других местах Кремля тоже. Деньги, знаете ли, многие двери открывают и языки развязывают. Так что о вашей беседе с государем и Борисом Фёдоровичем я узнал раньше, чем вы за порог вышли.

Черкас молчал, исподлобья глядя на купца. В его взгляде читалась усталость человека, прошедшего долгий путь впустую.

— Не знаю, что буду делать, — наконец выдавил он.

— Как это — не знаешь? — купец изобразил удивление. — Небось к Ермаку Тимофеевичу назад в Сибирь собрался? В Кашлык свой, что у Кучума отбили?

— Получается, что так, — нехотя ответил Черкас. — Не выполнили мы того, зачем шли. Вернёмся с пустыми руками.

Гаврила Никитич покачал головой, изобразив сочувствие.

— Эх, сотник, сотник… Нечего вам в той Сибири делать! Там только погибнуть можно. Кучум новое войско собирает, а у вас ни пороха толком, ни помощи. Сколько вас там осталось с Ермаком? Полтораста? Двести? А против вас тысячи басурман.

Купец сделал шаг ближе и понизил голос до доверительного шёпота:

— Вижу я, люди вы бывалые, бойцы крепкие. Зачем вам погибель? Бросайте Ермака и идите ко мне на службу. У меня дружина есть — несколько десятков отборных молодцов. Станете у меня со временем старшими, поведёте их. Платить буду щедро, двадцать рублей в год, да ещё долю прибыли дам. Будете богаты, сыты, одеты как следует. Жизнь будет спокойная, не то что в сибирских снегах. Что вам эти татары и их бесконечные стычки? Лучше оберегайте мои обозы, лавки и склады. Работа не опасная, зато прибыльная!