Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 9

Московское утро выдалось холодным — осень уже стояла у порога. Караул Спасских ворот поднял бердыши и расступился. Приказной дьяк, худой, в лисьем воротнике, долго вертел в руках грамоту с печатью, поднося её то к глазам, то к свету, словно проверял подлинность не только бумаги, но и самого права казачьего сотника переступить священный порог. Наконец, он коротко кивнул.

— Велено пустить.

Черкас Александров, пригладив усы, снял шапку, перекрестился на икону над створкой — Спас Нерукотворный смотрел строго, но милостиво — и переступил порог.

Гулкий двор Кремля встретил смешением запахов: воска от множества свечей в соборах, едкого дыма от печных труб и мокрой шерсти от бесчисленных шуб и кафтанов. Где-то на колокольне Ивана Великого тянули мерный, долгий звон — не то к заутрене, не то к какому-то дворцовому сбору. Звук разносился над белокаменными палатами, отражался от золочёных куполов, словно небесный глас напоминал всем входящим о величии места.

Черкас шагал в новом кафтане из алого сукна — он вез его, не надевая, с Кашлыка, тщательно спрятав от непогоды.

— В столицу — не в рваной походной, — напутствовал его Ермак. — Там на одежду смотрят прежде, чем в глаза заглянут.

Кафтан сидел ладно, но непривычно — плечи стягивало от жёсткого воротника, а медные пуговицы казались тяжёлыми, как грузила. Кожаный пояс, сабля в ножнах с насечкой, нож булатный — всё это сняли ещё у ворот. Стрелец с рыжей бородой долго и внимательно описывал каждую вещь, словно это было не оружие воина, а драгоценности.

— Сабля кривая, турецкой работы, на клинке насечка, ножны кожаные с медью, темляк шёлковый…

Оружие унесли в караульную — «получишь при выходе, коли всё мирно пройдёт». На поясе остался только мешочек с грамотами, где сургучные печати хвостами свисали наружу — вот что теперь было оружием важнее стали.

Проводник — молчаливый подьячий с гусиным пером за ухом и чернильным пятном на щеке, вёл его через сенцы и переходы к приказным избам. Ноги тонули в толстых половиках, стены были обиты сукном, в углах теплились лампады перед тёмными ликами святых. В одном из переходов навстречу прошла процессия — боярин в собольей шубе, за ним человек десять челяди. Подьячий прижался к стене, потянул за рукав и Черкаса. Боярин прошёл, не удостоив их взглядом, только полы шубы взметнулись, обдав запахом дорогих благовоний.

До зимы было еще далековато, но шуба для московских бояр была не только одеждой, но и показателем статуса. А ради него можно и жару потерпеть.

— Разрядный приказ, — бросил проводник негромко, останавливаясь перед массивной дубовой дверью с железными скобами.

Там, объяснил он скороговоркой, положено отмечать ратных людей, записывать их, назначать на должности, определять жалованье.

— По чьим делам — земля, служба, воинские чести и вины, — добавил он, словно читал по памяти из какого-то устава.

Черкас видел такие избы в Перми у Строгановых, и в других местах, где писцы так же скребли перьями, записывая в толстые книги имена служилых, привезенные товары и прочее. Но московская изба была иная — потолки выше человеческого роста в два раза, печи выбелены известью до сияния, окна не с мутной слюдой, а с настоящим стеклом, через которое виден двор с суетящимися людьми.

На стенах — образа в серебряных окладах с каменьями, перед ними лампады с ровным огнём, не чадящие, на чистом масле. Даже воздух иной — не просто тёплый, а какой-то важный, пропитанный значительностью происходящего.

В приёмной было людно и душно. У стен на лавках сидели и стояли просители всех мастей: боярские люди в дорогих кафтанах перешёптывались о каких-то поместных делах; городовые головы из северных уездов — бородатые, основательные — молча ждали своей очереди.

В углу примостился татарин-толмач в полосатом халате, перебирая чётки и что-то бормоча себе под нос; рядом с ним бородатый литвин в тёмной шапке изучал какую-то грамоту, водя пальцем по строчкам. Все говорили полголоса, как в церкви, и от этого многоголосого шёпота создавалось ощущение улья, где каждая пчела занята своим делом.

Посередине длинного стола, покрытого красным сукном, восседали дьяки — трое пожилых, с седыми бородами, и двое помоложе. Перед ними горами лежали свитки, грамоты, челобитные. Они раскладывали дела, как купцы товар: «ясак с верхотурских волостей» — в одну стопку, «служилым людям на корм и жалованье» — в другую, «о бунте в пермском уезде» — в третью. На каждом свитке ставились заглавья киноварью, тянулись восковые печати на шёлковых лентах — красных, синих, зелёных.

Черкас подошёл к столу, дождался, пока один из дьяков поднимет на него взгляд, и, представившись, отдал грамоты: строгановскую «о послании казачьего атамана с войском на присоединение Сибири к Царству Русскому», Ермака — «об отправке сотника Черкаса Александрова в Москву с вестями о взятии Сибирского царства», список добычи, составленный самим Ермаком неровным почерком, письмо от отца Игнатия — «о крещении остяков и вогулов и о нужде в церковных книгах и утвари».

Дьяк принял бумаги, пробежал глазами печати, кивнул младшему, и тот начал заносить в книгу: «Явился в Разрядный приказ казачий сотник Черкас Александров…»

— Сядешь в сторонке, сотник, — шепнул подьячий, тот самый, что привёл их. — Государев указ на допуск есть, окольничий Никита Романович наряд скажет, когда будет твой черёд. Смирно сиди, не болтай, на бояр не пялься.

Черкас сел у стены, на лавке, где теплился жар от печи. Кафтан на плечах казался тяжёлым, чужим, словно не одежда, а трофейный доспех не по размеру, отчего в нем двигаться тяжело и непривычно.

В груди было тесно — не то от духоты, не то от волнения, которое Черкас старался не показывать. Он попробовал выдохнуть размеренно, словно перед боем: «раз-два, раз-два», как когда-то в юности его учили старые казаки: «Дыши ровно, тогда и рука не дрогнет, и голова ясной останется».

Черкас взглянул на людей в палате, изучая их, как изучал когда-то татарское войско перед сечей. Один из бояр — в дорогом парчовом кафтане, с нашитыми жемчугами лентами на груди — смотрел на Черкаса так, будто через щёлочку в щите: испытующе, холодно, оценивающе. Черкас встретил взгляд прямо, не отводя глаз.

Пусть думают, что хотят — его дело говорить по существу: земли за Уралом бескрайние, богатые, и для удержания всего этого богатства нужна твёрдая царская рука и войско надёжное, а не боярские споры да интриги московские.

Дверь чуть скрипнула — прошёл чинный ряд стрельцов: алые кафтаны сидели как влитые, бердыши на плечо взяты одним движением, шапки с собольими околышами. Пахнуло улицей, мокрым снегом и ещё чем-то знакомым — порохом. Видать, учения проводили или салют какой готовили.

Один из стрельцов, проходя мимо, на миг задержал взгляд на Черкасе — молодой ещё, безусый почти, но в глазах было любопытство и что-то вроде уважения: узнал своего, воина. Черкас кивнул еле заметно, по-товарищески. Он знал цену стрелецкому караулу — и как они охрану держат несокрушимо, и как умеют молча, без лишних вопросов привести в исполнение то, что велено сверху, будь то арест боярина или захват вражеской крепости.

В палате был свой порядок, негласный, но жёсткий, как устав воинский: сперва дьяки «вносят» дело на стол, раскладывают бумаги, читают вслух суть. Затем окольничий или думный дьяк решает — кому дело на доклад, когда ввести просителя, какие ещё справки потребовать.

К царю, говорили шёпотом соседи по лавке, нынче водят через сени Грановитой палаты — там шаги глушат тканые ковры персидские, стены украшены золочёной резьбой по белому камню, а свет от сотен свечей такой яркий, что глазам больно. Но решает всё равно не царь Фёдор, известный своим благочестием и слабостью к церковным службам, а Борис Фёдорович Годунов, шурин государев, опекун и фактический правитель, перед коим дрожат даже те, кто привык никого не бояться.

Вчера вечером Черкасу уже дали знать: «Государь Фёдор Иванович милостиво велел сотника допустить до своих очей. Борис Фёдорович изволил пожелать слушать о сибирских делах особо». Эти слова были сильнее любой охранной грамоты, вернее медной пищали, крепче сабельного клинка.

Черкас ещё раз перебрал в уме, что скажет. Не пространно — речь должна быть короткой, как удар: «Бью челом, государь, от имени атамана Ермака Тимофеевича и всего казачьего войска. Ермак с товарищами разгромил Кучумову силу всё лето и осень, взял город Искер в день Покрова Богородицы, обложил ясаком окрестные селения. Да удержать завоёванное трудно — людей у нас осталось меньше четырех сотен, пороху нет, свинец весь вышел, зима сибирская надвигается жестоко, а от бухарцев и ногайцев подмога Кучуму большая идёт, весной навалятся. Велено просить у государя милости — прислать людей ратных хотя бы пятьсот человек, пушек два десятка, пороху пудов сто, свинцу, ядер пушечных. Братской кровью и своими жизнями удерживаем землю для царской короны».

Он репетировал эти слова, как строил боевой порядок: каждое на своём месте, без лишних завитков и украшений, только суть.

Время тянулось медленно. В палате становилось всё жарче, духота сгущалась. Один из просителей не выдержал ожидания — литвин встал, поклонился дьякам и вышел, бормоча что-то на своём языке. Его место тут же занял еще один купец в лисьей шубе, весь лоснящийся от пота и важности.

— Сотник Черкас Александров? — рядом возник молодой подьячий, совсем юнец, лицо усталое, пальцы все в чернилах, на рукаве пятно от опрокинутой чернильницы. — Подайся ближе к дверям, у красного углу постой. Скоро велят входить.

Черкас поднялся. Лавка под ним скрипнула, словно вздохнула с облегчением. Черкас подошёл к двери, обитой красной кожей с медными гвоздями, где в простенке горела большая лампада перед образом Николая Чудотворца — покровителя путешествующих и плавающих. Невольно подумалось: к месту икона, ведь и он, Черкас, путешественник, только не по морям, а по рекам сибирским.

Неслышно ступая по половикам, мимо прошла важная процессия — окольничий, судя по высокой шапке с горностаевым околышем и золотой цепи на груди; за ним трое боярских детей, молодых, надменных, у одного на груди золотой крест с изумрудами величиной с ноготь. Шепот пронёсся по палате, как ветер по траве.

— Борис Фёдорович в Золотую палату отъехал.

— Нет, уже вернулся, слышал, как по сеням прошёл, стрельцы по стойке смирно встали.

— С английским послом говорил, торговлю обсуждали.

— Не с английским, с польским, о границах речь.

Здесь всё слышат, всё знают, всё помнят, подумал Черкас и опустил взгляд на свои сапоги — новые тоже, скрипучие, неудобные, не то что мягкие чоботы, в которых по тайге ходил бесшумно.

Ему вдруг остро, до боли в груди вспомнился Искер в день взятия — ветер с Иртыша холодный, пронизывающий, вода в реке тёмная, костёр у пролома в стене и решимость в глазах товарищей.

— Помрём, но дорого продадим свои головы.

Вспомнился и Ермак, как он стоял на валу, глядя на бегущих татар, и говорил просто:

— Вот и взяли, братцы, царство. Теперь держать надо, а это потруднее будет.

В Москве все иначе, но суть та же: решает неведомая судьба, кому стоять на земле твёрдо, а кому пасть в безвестности.

— Дорогу давай! — глухо рявкнул стрелец у дверей, что вели дальше, в сени. Бердыши легли крест-накрест, преграждая проход, потом так же чётко взлетели вверх. Двери приотворились, впуская волну тёплого воздуха с густым запахом воска и ладана.

В сенях за дверью было светло от больших окон — матовая слюда пропускала свет, преломляя и рассеивая его в десятки тусклых огоньков. Здесь потолки были ещё выше, своды расписаны райскими птицами и травами, пол выложен цветными изразцами. Тут говорили ещё тише, почти шёпотом, и ступали осторожно, словно боясь нарушить священную тишину.

На лавках вдоль стен сидели ожидающие высшего приёма: двое иноземцев в чёрных плащах с белыми воротниками — немцы, судя по острым чертам лиц, вероятно, из аптекарского приказа, рядом — восточный купец в чалме с рубином, перебирающий янтарные чётки.

К нему подошёл седой дьяк. Аккуратная седая борода расчёсана, тонкие губы поджаты, глаза внимательные. На груди — золотая цепь с медальоном, на пальцах — перстни с печатями.

— Черкас Александров, казачий сотник, — сказал дьяк негромко, но веско. — Государь Фёдор Иванович велел тебя милостиво выслушать. Борис Фёдорович Годунов будет при том присутствовать и вопросы задавать. Речь твою обдумай крепко: начнёшь с челобитья, как положено — «бьёт челом холоп твой», и дальше ровно, без криков и жестов лишних. Помни: государь наш кроток и благочестив, церковные дела любит, а Борис Фёдорович зорок и дела военные и государственные разумеет превосходно. Не хвались попусту, но и службы своей и товарищей не умаляй. Скажешь про нужды — хлеб, оружие, порох, людей — скажи точно, сколько и куда доставить. Ясно говори, коротко, по-военному. Понял?

— Понял, — коротко ответил Черкас. — Скажу по правде, как есть.

— Вот и держись правды, она в цене нынче, — дьяк обозначил нечто похожее на улыбку. — Не забывай и про крещение сибирских народов, государь благочестие превыше всего ставит. И ещё — когда Борис Фёдорович спрашивать будет, в глаза ему гляди прямо, но не дерзко. Он ценит прямоту, но гордыню не терпит. Ступай, готовься. Скоро позовут.

Он отошёл, шурша парчовым кафтаном. Черкас почувствовал, как где-то под грудиной разжалось напряжение. Он прислонился к стене, расписанной виноградными лозами, и закрыл на миг глаза. Опять подумал о людях за Уралом — как они там, в далеком Кашлыке, ждут вестей из Москвы. О том, что эта палата, всё это золото на стенах, парча, соболя, драгоценные камни — лишь другая сторона того же дела: воли державной. Если воля московская протянется за Урал твёрдой рукой — земля удержится, станет русской навсегда. Если нет — сгинут все их труды, и кости казачьи побелеют по берегам сибирских рек без памяти и славы.

Двери в глубине, ведущие в сторону Грановитой палаты, распахнулись с тихим вздохом. Сквозь приоткрытую алую занавесь на мгновение сверкнуло золото — не просто богатство, а живой свет от множества свечей и лампад, отражённый в окладах икон, в позолоте резьбы, в парче одежд. Показалось даже, что оттуда повеяло теплом иным — не печным, а каким-то высшим, божественным, как от алтаря во время литургии.

Черкас даже мотнул головой, чтоб сбросить наваждение. Не только праведные указы оттуда исходили, не только добрые слова слышали те стены, поэтому будь настороже, не позволяй чувствам победить разум, сказал он себе.

Вышел окольничий — высокий, статный, несмотря на годы, в тёмном кафтане с золотым шитьём. За ним — думный дьяк с острым взглядом и тонкими пальцами, привычными к перу. Двое стрельцов у дверей мгновенно выпрямились, взяв бердыши на караул. Окольничий провёл взглядом по ожидающим в сенях, словно выбирая, и остановил его на Черкасе. В этом взгляде было понимание и даже некоторое сочувствие — может, сам когда-то стоял так же перед высокими дверями.

— Сотник ермаковых казаков Черкас Александров, — произнёс он сухо, официально, но не враждебно, без злобы и высокомерия. — Государь Фёдор Иванович повелел принять. Борис Фёдорович Годунов изволил быть при том, слушать будет о делах сибирских.

Черкас сделал шаг вперёд от стены, остановился и поклонился, как учили его когда-то: не слишком низко, что выглядело бы подобострастие, но и не гордо — с достоинством воина, который знает себе цену, но чтит власть государеву. Окольничий чуть кивнул, одобряя. Стрелец открыл дверь шире, и в сени хлынул золотой свет, аромат ладана и воска, звук тихого пения — где-то в глубине палат шла служба.

— Пойдём, — сказал окольничий просто, по-человечески, и Черкас почувствовал идущую от него поддержку.

Черкас вдохнул глубоко — раз-два, раз-два, совсем как перед атакой, когда надо собрать силы в кулак, и шагнул следом. Он слышал, как позади сдержанно шуршат кафтаны провожающих взглядами, как где-то высоко, над камнем и золотом дворцов, над суетой человеческой, в холодном воздухе реет колокольный звон — длинный, ровный, московский, такой, какого нет нигде больше на Руси.

Впереди была палата, где сидел кроткий и благочестивый государь Фёдор, последний из рода Рюриковичей на троне, и рядом — зоркий, умный Борис Годунов, тот, кто в эти смутные годы держал страну в железном кулаке, не давая ей рассыпаться.

Ведь все именно так, да? Царь и Годунов и вправду такие, подумал Черкас, заставляя себя не сомневаться в успехе. Они помогут!

Перед самым порогом Грановитой палаты Черкас ещё раз потрогал мешочек с печатями — как воин щупает эфес перед битвой, убеждаясь, что оружие на месте — и, перешагнув высокий порог, поклонился. Стрелец за его спиной плавно, почти беззвучно закрыл дверь.

От автора:

Взял небольшую паузу в динамике, сделал одну главу с большим количеством описаний «немного под старину». Не знаю, правильно ли поступил, но что есть, то есть! Она, в принципе, очень атмосферная! Я старался!))