Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 20

….Наш план был таков. Еще один разговор с вождем вогулов Торум-Пеком, в котором будет обсуждаться засада на спасителя Кум-Яхора. Вождь согласится это сделать точно, потому что он уже предложил нечто подобное. Еще один предатель у них в племени точно не нужен.

Нынешнее расположение ставки Кучума для вогулов, как оказалось, не тайна. За ними дальше по течению Иртыша, в трех десятках верст, хотя близко к тому месту охотники не приближаются во избежание столкновения с татарами и стычки. Нейтралитет нейтралитетом, но если что-то случится, то будет плохо всем. Ни одной стороне конфликт не нужен, а реагировать как-то придется.

Человек шамана, узнав о том, что о выживании Кум-Яхора в холодных водах Иртыша стало известно, неизбежно поспешит к нему, причем сделает это незамедлительно, скорее всего, ближайшей ночью, поскольку поймет, что охота на шамана начнется незамедлительно — как со стороны казаков, так и со стороны вогулов, и неизвестно, что хуже. Разумеется, он поплывет на лодке — другого способа нет, передвигаться в такую даль пешком по лесу — это даже не смешно.

Река там широкая, не извилистая, берега хорошо просматриваются.

Когда подручный шамана вылезет с лодки, за ним надо будет пойти, и когда он встретиться с Кум-Яхором, убить их.

— Причем шамана так, чтоб точно еще раз не ожил, — мрачно произнес Ермак.

Матвей и Прохор при этих словах понимающе закивали, а у меня пробежал мороз по коже — к суровости здешних нравов я хоть и практически привык, но все равно.

Разговаривать я вождем вогулов придется Алыпу одному. Снова посылать делегацию в племя — затея подозрительная, может насторожить. И слухи пойдут, что Ермак что-то затевает, и напрямую люди хана, которые посещают Кашлык под видом торговцев не замедлят доложить.

Этого нам точно не надо. А то, что к своим заявился вогул, пусть в настоящее время находящийся на казацкой службе, никакого внимания не привлечет.

Справится Алып, сможет обговорить все тонкости дела с Торум-Пеком? В принципе, должен. Он очень неглуп, несмотря на внешнюю простоту. К тому же, мы его тщательно проинструктируем.

У меня мелькнула мысль. Немного преждевременная, но все-таки — если Алып себя хорошо проявит, может, сделать его десятником, и потихоньку приглашать к нему «в подразделение» местных шаманов и вогулов? Казаков мало, дополнительные люди нужны. А уж местные, которые все здесь знают, нужны вдвойне. Своему они будут доверять больше, чем нам — и это будет еще одним доводом для перехода к Ермаку.

Подводные камни, конечно, есть. В племенах могут начать опасаться конфликта с татарами, и уход охотников неизбежно ослабляет племя.

Но посмотрим.

Это все на будущее.

…Алыпу все объяснили очень тщательно. Что нужно говорить, о чем не забыть. Даже заставили несколько раз повторять. Он все понял, осознал всю важность ситуации и был готов отправиться в племя хоть сейчас, по темноте. Но мы решили, что не стоит. Это опять-таки привлечет дополнительное внимание. Так что утром, спокойно, «в обычном режиме». Охотник-вогул решил отправиться к своим, что тут такого. К вечеру, если все пройдет удачно, он вернется, и мы отправимся в засаду.

С вогулами пойдут одни разведчики — их отсутствия в Кашлыке никто не заметит. С ними пойду я — в принципе, это не совсем мое дело, но это предложил Ермак, сказав, «чую, твои знания там пригодятся».

Зачем они там, мне понятно не очень. Возможно, атаман решил, что если что-то пойдет не так, надо будет на месте принимать решения, и я с этим справлюсь. Ну, может он и прав.

…Утро началось бодро и напряженно. Алып ни свет ни заря отправился на своей лодочке решать политические вопросы, а наша основная задача теперь — ждать.

Но не моя! Время надо использовать максимально эффективно. И так постоянно отвлекает то одно, то другое, а моя главная задача — делать кое-какие вещи.

Стекловаренная мастерская у нас готова уже несколько дней, но не работает — мне, что называется, некогда, занимаюсь более важными вещами. Пора это менять.

Работу со стеклами я начал, главным образом для того, чтобы в перспективе делать оптические прицелы. Но, думаю, изготовление каких-нибудь стеклянных бус или предметов тоже весьма нам поможет. Местные падки на такие вещи, и они послужат хорошим средством обмена.

Но для начала нам надо просто попробовать. Сделать хоть что-то стеклянное, а потом двигаться по нарастающей. Прицелы — дело ОЧЕНЬ сложное, и простое знание технологии производства — лишь одна из составляющих успеха.

— Максим! — окликнул меня Прокоп, один из тех, кого наш староста Тихон Родионович «приписал» к кузницам, а я продолжил его жизненный путь дальше — отправил его в стекловаренную мастерскую.

— Вот песок с отмели, как велел. Чистый, почти без глины.

Я присел на корточки, зачерпнул горсть. Песок оказался серовато-белым, мелким. Более-менее подходящий, но всё равно требовал промывки.

— Тащи к корытам, — кивнул я. — Будем промывать.

Корыта я велел сколотить ещё давно — грубые, из лиственничных досок, но для дела они годились. Высыпав песок в первое корыто, залил его водой. Вода холодила руки, но я холода не боюсь и начал перемешивать песок деревянной лопатой — широкой, с длинной ручкой, чтобы не сгибаться лишний раз.

— А чего с ним возиться? — хмыкнул Савелий, второй потенциальный «стеклодув», радостный от того, что посчитал работу «на стекле» более легкой, чем в кузне. — Вроде и так хороший.

— Грязь все равно есть, и ее надо вымыть, — пояснил я, сливая воду. — Чистый песок нужен, без примесей. Иначе стекло мутным выйдет.

Так я промыл песок четыре раза, пока вода не стала сливаться совсем прозрачной. Тем временем Прокоп и Савелий притащили золу. Я велел им собрать её из печей, где жгли берёзу и сосну.

— Теперь просеивать будем, — сказал я, доставая сито.

Сито было у нас тоже примитивным — деревянная рама с натянутыми конскими волосами, выменянная на рынке. Для золы сгодилось: мелкая зола просыпалась вниз серой пылью, а угольки и щепки оставались сверху.

— А теперь нужен поташ. Надо будет делать и его, — объяснил я.

С поташом мороки было больше. Я залил золу горячей водой в большом чане, дал настояться, потом процедил через холстину в трофейный татарский котёл и стал выпаривать. Это заняло несколько часов. На дне остался белёсый налёт — карбонат калия, без которого нормальное стекло не сваришь.

Перед тем как замешивать шихту, я вспомнил ещё об одном важном компоненте — извести. Мы уже обжигали в горне ракушечник из Иртыша, пока он не стал хрупким и белым, как мел. Потом я растолок эти куски в порошок и ссыпал в глиняный горшок. Теперь я бросил несколько горстей в общее корыто. Известь должна связать расплав и сделать стекло крепче и стойче, без неё толку мало, оно будет хрупким, легко мутнеющим, «мылким» и совсем не стойким к влаге.

К полудню всё было готово. В мастерской гудела печь — мы сложили её из камня и глины, с поддувом снизу и боковыми отверстиями для мехов. На полке ждали глиняные тигли, обожжённые заранее.

— Ну что, братцы, начинаем! — объявил я.

В первый тигель я засыпал смесь: три части песка, одна часть золы, полчасти поташа. Перемешал деревянной палочкой и поставил тигель в печь на каменную подставку.

— А ну, качай меха! — скомандовал я.

Прокоп с Савелием навалились на рычаги больших мехов из бычьих шкур. Воздух с ревом врывался в печь, пламя меняло цвет — от оранжевого до белого. Жар был такой, что хоть убегай.

Через заслонку я наблюдал за тиглем. Сначала смесь лежала кучкой, потом осела, слиплась. Час спустя масса стала вязкой, но ещё с крупинками песка.

— Сильнее качай! — крикнул я.

Тут раздался треск — тигель не выдержал. Расплавленная масса вытекла, зашипела.

— Эх, чёрт! — выругался я. — Ладно, ставим второй. В глину надо шамота подмешивать.

Второй тигель повел себя уже лучше. Через два часа непрерывного жара я увидел то, чего ждал: вязкую, полупрозрачную массу, похожую на мёд.

— Есть! — воскликнул я. — Давай прут!

Щипцами я вытащил тигель, намотал на железный прут комок стекла. Затем взял полую трубку, прилепил к её концу массу и осторожно дунул. На конце трубки появился пузырь.

Ощущение было невероятным: в руках тяжёлый раскалённый шар, жар обжигает лицо, а в груди — восторг первооткрывателя. Первое изделие вышло очень кривым.

— Ха! — рассмеялся я. — Для браги не годится, но для алхимии самое оно.

Казаки смотрели как на чудо. Для них превращение песка и золы в стеклянный пузырь было волшебством. Даже не спросили меня, что такое алхимия.

Я поднёс к глазам ещё тёплый кусок стекла. На свету он оказался не прозрачным, как вино в бокале, а зеленоватым, будто через болотную воду смотришь. Я, конечно, от этого расстроился, хотя предполагал, что так и будет. В речном песке много железа — его и видно теперь.

— Что, мутное? — быстро понял причину моего неудовольствия Прокоп.

— Да, — кивнул я. — Для настоящего стекла нужен белый песок, почти чистый кварц. А этот — так, годится на пробу.

Я задумался: где тут искать кварц? В горах за Иртышом его должно быть полно — белые жилы, кремни да галька в руслах. Придётся послать вогулов и наших казаков поискать. А ещё бы извести добавить, чтоб отбелить… И марганец. Его тоже надо искать, хотя можно и заменить. Но даже такое стекло — чудо для Сибири.

Следующие попытки удавались лучше. Я сделал кривоватый стакан, потом бутылку с горлышком, потом неровный лист — пробу «оконного» стекла. Даже линза вышла, когда капля стекла застыла полусферой на мокром камне.

К вечеру на полках стояли два десятка первых изделий: кривые, с пузырями, но настоящие стеклянные вещи. Первые в Кашлыке.

— Завтра тигли покрепче сделаем, — сказал я подмастерьям. — И дальше будет лучше.

Прокоп вертел стакан в руках:

— Смотри-ка, насквозь видно. Как вода застыла. Чудо!

А теперь надо ждать Алыпа. Государственного посла в Вогульскую народно-демократическую республику, ха. Возвращается для консультаций. И я пошел на пристань — подышать воздухом, развеяться, и встретить Алыпа.

Но когда я отбросил мысли о работе, в голову полезли воспоминания о событиях недавней ночи, когда был убит Якуб-бек.

В голове еще звучали его предсмертные крики. Я видел все своими глазами — как исказилось лицо торговца, как он, не чувствуя боли, продолжал наносить удары ножом даже после того, как Семен пронзил его саблей.

Мои товарищи-казаки, обсуждая случившееся, сплевывали сквозь зубы и крестились. Для них все было просто — торговец взбесился или стал одержим бесом. Но я видел в произошедшем нечто иное.

Муртаза… Я помнил этого торговца. Прижимистый, расчетливый купчишка, который продаст родную мать за хорошую прибыль, но никогда не пойдет на явно самоубийственное дело. А ведь именно это он и сделал — бросился с ножом на человека в окружении вооруженных казаков, зная, что живым ему не уйти.

Но здесь все не так уж и необъяснимо. Я понимал, насколько внушаемы люди этой эпохи. Они живут в мире, где каждый гром — это голос Божий или языческих богов, где полет птицы может решить судьбу похода, где амулеты и заговоры считаются такой же реальной защитой, как кольчуга и сабля.

Для человека шестнадцатого века граница между реальным и мистическим практически не существует. Они готовы поверить в любое знамение, принять любое внушение за божественное откровение или дьявольское наваждение. И если кто-то умело использует эту веру…

Когда-то я изучал психологию в рамках военной подготовки. Знал о гипнозе, о внушении, о том, как можно манипулировать сознанием человека. А если добавить к этому психоактивные вещества…

Здесь, в Сибири, полно растений, способных изменить сознание. Мухоморы, белена, дурман — местные шаманы используют их веками. Подсыпать такое зелье в кумыс — дело нехитрое. А дальше, когда разум уже затуманен, когда граница между явью и сном стерта окончательно и внушить можно что угодно.

Я представил себе эту картину: Муртаза, одурманенный зельем, сидит перед шаманом. Кум-Яхор — а я не сомневался, что за всем этим стоит именно он — говорит размеренно, монотонно, используя все приемы, которые шаманы оттачивали поколениями. Ритмичные удары в бубен, мерцание огня, дым благовоний…

«Якуб-бек — предатель, — мог нашептывать шаман. — Он проклят. Ты должен убить его. Любой ценой. Даже ценой собственной жизни.»

Для человека в измененном состоянии сознания, воспитанного в традициях, где проклятия и родовая месть — часть повседневной реальности, такое внушение могло стать непреложной истиной, приказом, который невозможно не выполнить.

Но могу ли я объяснить это атаману? Сказать Ермаку: «Послушай, батька, тут не бесы виноваты, а обычная психологическая манипуляция с применением психоактивных веществ»? Он либо не поймет, либо решит, что я сам одержим.

Самое страшное в этой истории то, что смерть Якуб-бека — большая потеря для нас. Он многое знал и еще не все сказал. Ждал, смотрел, что будет дальше и как мы к нему отнесемся. Кум-Яхор это прекрасно понимал. Одним точным ударом руками одурманенного торговца он лишил нас важного преимущества.

Где-то там, за частоколом, в татарском стане, Кум-Яхор наверняка доволен результатом своей операции. Муртаза мертв и не сможет ничего рассказать. Якуб-бек мертв и не выдаст секретов хана, а они Ермаку так нужны.

…А затем вдали показалась маленькая точка-лодочка. Постепенно она росла, и в ней появился человечек — Алып.

Через несколько минут он уже выходил на берег. Я подошел к нему. Вогул был уставшим, но явно довольным. И выполненной работой, и самим собой. Справился с дипломатической миссией!

— Ну что там? — спросил я.

— Все хорошо! — выдохнул Алып. — Пойдем к атаману.

…У Ермака мы стояли недолго. Алып рассказал, что Торум-Пек воспринял «на ура» идею ликвидировать своего бывшего шамана и другого предателя, спасшего его. Для засады он даст своих охотников — тех, кому можно доверять, и мы вместе станем в засаду там, куда приплывет приспешник Кум-Яхора. Пока мы будем на месте, слухи уже будут доведены до всех ушей в племени. Поэтому пора спешить.

Ну мы и не стали задерживаться.

…Темная вода Иртыша тихо шелестела о борта лодки. Весла руках казаков двигалось размеренно, почти беззвучно. Впереди, на носу лодки, Алып вглядывался в черноту берегов. Его вогульские глаза видели в темноте лучше наших. Тишина. Только тяжело дышал разведчик Митька Кривой, да иногда вздыхал другой казак — Федор Зубатый.

Луна пряталась за рваными облаками, и когда она выглядывала, река на миг становилась похожей на расплавленное серебро. В такие мгновения мы замирали, будто это могло помочь остаться незамеченными. Сзади, саженях в двадцати, скользила вторая лодка — там сидел десятник Васька Рыжий и с ним еще трое. А за ними — лодка вогулов. В ней три охотника, приданные нам в усиление.

Ранняя осень уже дохнула холодом на эти края. С берегов тянуло прелой листвой и сырой землей. Где-то далеко ухнул филин, и Митька за спиной тихо сплюнул через левое плечо. Суеверный был мужик, хоть и храбрый в бою как зверь.

— Тихо, — прошипел Алып, не оборачиваясь. — Скоро Волчья излучина. Там берег высокий, эхо далеко несет.

Я кивнул, хотя он и не видел. Алып знал эти места как свои пять пальцев — вырос здесь, пока не примкнул к нашему отряду. Теперь вот ведет нас вершить правосудие над своими бывшими соплеменниками. Судьба — злая штука.

Федор вдруг замер, перестав грести — где-то с правого берега, из чащи, донесся звук, от которого мороз пробежал по коже. Плач. Женский, надрывный, словно душу рвут на части.

— Господи Исусе… — выдохнул Федор.

Плач становился громче, отчетливее. Молодая девка плакала где-то совсем близко, в трех десятках сажен от берега. Всхлипывала, причитала что-то неразборчивое, и в голосе ее была такая безысходная тоска, что сердце сжималось.

Федор развернулся на своей банке, глаза у него в лунном свете блеснули лихорадочно:

— Братцы, там баба… Может, полонянка сбежала? Надо помочь!

Он уже занес весло, чтобы грести к берегу, но Алып схватил его за руку:

— Сядь, дурак! Это не баба!

— Как не баба? Ты что, не слышишь? Она же плачет!

— Это духи лесные! — зашипел Алып. — Мавки здешние так заманивают. Полезешь — утащат в трясину, найдут тебя весной с водорослями в глотке!

Федор дернулся было, но я положил руку ему на плечо:

— Слушай вогула, Федька. Он эти места знает. Сколько раз говорил — ночью на берег не соваться без нужды.

— Это птица, — уверенно сказал Митька. — Гагулья, или гагара, по-другому. Водяная птица. Я слышал их. Они иногда прям как человек могут. Поначалу страшно, потом привыкаешь.

У Федора на лбу выступил пот, он весь дрожал, борясь с желанием броситься на помощь.

— Успокойся, а то рот заткну и свяжу, — сказал я ему. — Держи себя в руках. Разведчик все-таки!

Федор глубоко вздохнул и вроде успокоился.

— Гребите, — скомандовал я тихо. — Тихо гребите, но быстро. Надо отсюда уходить.

Федор повернулся к нам, лицо белое как полотно:

— Прости, братцы… Чуть не сгубил всех…

— Все хорошо, — буркнул я. — Греби давай. До места еще далеко.

Дальше плыли молча. Река петляла между высоких берегов, поросших темным лесом. Иногда в чаще мелькали огоньки — то ли глаза зверей, то ли еще что похуже. Алып время от времени поднимал руку, и мы замирали, прислушиваясь. Но больше ничего странного не происходило, только обычные ночные звуки — всплеск рыбы, крик ночной птицы, шорох ветра в кронах.

Часа через два Алып показал рукой на левый берег. Там чернела небольшая заводь, прикрытая нависшими ивами. Мы тихо вошли под их сень. Ветви царапали по спинам, по лицам, но зато нас теперь было не разглядеть с реки.

— Отсюда будет удобно следить за рекой

Мы вытащили лодки на берег, прикрыли ветками. Я проверил саблю в ножнах — легко ли выходит. Посмотрел арбалет — многозарядник. Вроде хорошо. Мы все были с арбалетами. Огнестрельного с собой по понятным причинам не взяли ничего.

Тут опасно, если что. И дух в обличье бабы может утащить (шутка), и Кучум расположился всего в нескольких верстах. Заметить наши лодки татары могли запросто, хотя ночь темная.

Может, надо было бы все-таки рискнуть и послать несколько стругов? Напасть на ханский стан? И войне конец… Хотя, может, она только разгорится от этого. Бой в темноте, по сути один на один — потери будут огромны. Да и хан ускачет, как только услышит, что происходит. А окружить местность у нас нет ни сил, ни возможностей.

— Федька, — позвал я тихо. — Ты как?

— Порядок, Максим. — Он в темноте усмехнулся. — Не знаю, с чего вдруг, но и впрямь показалось, что баба плачет…

— Здесь много чего кажется, — сказал Алып. — Земля старая, духов полно. Некоторые злые, некоторые просто… другие. Не наше это. Главное — не слушать, не смотреть по сторонам.

Лес вокруг жил своей ночной жизнью. Трещали сучья, шуршала листва, где-то далеко выл волк. Или не волк. В этих местах трудно было понять, где кончается обычный зверь и начинается что-то иное.

А мы устроились ждать. Ночь тянулась медленно, как смола. Роса выпала холодная, пробирала до костей. Никто не спал, все следили за рекой. И за берегом тоже — татары, если появятся, то скорее всего оттуда.

Где-то через час Алып, глядя на реку, прошептал:

— Лодка…