Военный инженер Ермака. Книга 3

Глава 17

— Мне нужен человек, — добавил Кум-Яхор.

— Какой человек? — удивился Карачи. — Не понимаю тебя. Людей у хана много. Воинов, охотников, следопытов. Всяких! Кого именно ты ищешь?

— Не воина, — шаман покачал головой. — Не охотника. Не верного сына рода.

— Тогда кого же? — рассмеялся мурза.

Кум-Яхор подался вперёд.

— Человека пустого, — сказал он медленно, словно объяснял ребёнку. — Того, кто не верит ни в Аллаха, ни в Христа, ни в духов предков. Кто живёт без цели, без веры — только ради хлеба и пригоршни монет.

Карачи поморщился. Не от того, что презирал таких людей… а поскольку он сам был похож на них. Карачи, как он сам давно признался себе, верил только одному — власти, и ради нее был способен абсолютно на все.

— Зачем он тебе? Такой человек ненадёжен. Предаст при первой опасности, — тем не менее спросил он, едва не добавив «это я хорошо знаю по себе».

— Пустой человек — сосуд без крышки. В него можно налить всё, что нужно, — покачал головой Кум-Яхор.

— И что же ты хочешь в него налить?

Шаман помолчал. Где-то в лесу резко закричала сойка. Дурная примета.

— Всё, что поможет сделать то, что нужно тебе и хану.

— Что именно ты задумал? — посерьезнел мурза.

— Человека без веры можно послать туда, куда не пойдёт ни один воин, — сказал Кум-Яхор, глядя куда-то сквозь мурзу своими стеклянными глазами.

— Говори яснее.

— Найди мне такого. Того, кто ходит между мирами. Я вложу в него то, что нужно. Он станет кинжалом в спине врага.

Карачи покачал головой. Он начинал кое о чем догадываться.

— А если он откажется?

Кум-Яхор рассмеялся.

— Пустой человек не может отказаться. У него нет воли. Он течёт туда, куда его направят. Он не верит ни в богов, ни в духов, поэтому они ему не помогут. Он — дерево, лишенное корней, упавшее в реку судьбы.

Мурза пристально взглянул в глаза шамана. В лесу снова крикнула сойка, раздались какие-то скрипы, шорохи, и Карачи показалось, что деревья сгустились, подошли ближе, подслушивая их разговор.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Я пошлю людей. Они найдут тебе пустого человека.

Мурза повернулся и ушёл, не попрощавшись.

— Позови Ахмета и Юсуфа, — крикнул он слуге. — У меня есть для них поручение.

В туманной дымке ранним утром, когда земля ещё дремала под молочным покровом, первый петух только начинал будить спящие селения. Муртаза уже стоял у порога своей избы. Почти сорок пережитых зим оставили на его лице следы — глубокие морщины под глазами, словно тропы, протоптанные годами тревог, и седые нити в жидкой, неровной бороде, которую он то и дело теребил быстрыми пальцами.

Медный крестик, полученный при крещении в Кашлыке от отца Игнатия, холодил грудь под кафтаном — чужой, неприжившийся, как заноза под кожей. Казаки звали его теперь Степаном, но имя сидело на нём криво, как одолженная шуба с чужого плеча. В селении же по-прежнему кликали Муртазой, но с презрительной усмешкой. Ни свой, ни чужой — торгаш без рода и племени.

Его изба стояла на краю деревни, там, где кончались огороды, около Иртыша — водной дороги на Кашлык. Сорок с лишним вёрст пути он знал наизусть. Но страх перед разбойниками был для него меньшим страхом, чем перспектива остаться без прибыли. Жадность гнала его вперёд сильнее любого кнута.

Его отец, мать и брат погибли во время нападения ногайцев. Сестру Гульнару увели в полон — её крики до сих пор иногда звучали в ушах Муртазы холодными ночами. Сам он выжил чудом, спрятавшись в камышах у реки, дрожа от страха.

Торговля стала его жизнью. Он не женился, не обзавелся детьми. Семейная жизнь ему казалась тоскливой — даже более тоскливой, чем его нынешняя.

Соболиные шкурки, переливавшиеся на солнце чёрной водой; тяжёлые бобровые меха; связки вяленой рыбы, пахнущие дымом и солью; горшки с диким мёдом — всё это он скупал у соседей, а потом привозил на продажу в Кашлык. Там брали товар охотно, но смотрели косо. «Степан-татарин», — усмехались они, и в прозвище звучало презрение к перекрестившемуся басурманину.

Отец Игнатий, священник Ермака, крестил его в холодной купели, прекрасно понимая, что вера тут ни при чём. «Может, со временем Господь тронет и это заблудшее сердце», — говорил он себе, глядя, как Муртаза-Степан прячет крестик под кафтаном едва выйдя из церкви. Но тот не искал Бога — ни христианского, ни мусульманского.

Внешне он был неприметен — среднего роста, сутулый от вечного груза котомок и тюков, с беспокойными глазами, которые редко смотрели прямо. Вытянутое, землистое лицо почти никогда не выражало эмоций. На поясе всегда болтался нож с костяной рукоятью и кожаный кошель, который он проверял по десять раз на дню, словно боялся, что монеты растают, как снег.

После того как Ермак взял Кашлык, он стал ездить туда чаще. Муртаза лавировал между мирами, как лодка между льдинами весной — осторожно, расчётливо, всегда готовый изменить курс.

Односельчане презирали его за крещение, но нуждались в его услугах. Кто ещё отвезёт их товары? Кто привезёт соль и железо? Самим торговать — обойдется дороже. Торговать надо уметь. Старый Карабай как-то сказал ему: «Ты как гнилое дерево, Муртаза. Стоишь, пока ветер слабый, но первая буря сломает тебя пополам». Муртаза рассмеялся тогда, показывая, что не верит в проклятия, но ночью долго не мог уснуть, слушая вой ветра.

Страх жил в нём постоянно: перед властью, перед людьми, перед одиночеством, перед собственной тенью. Он боялся татар, шаманов с их бубнами, боялся казацких атаманов, боялся даже снов, где сестра Гульнара звала его из темноты. Но больше всего он боялся остаться ни с чем — без товара, без денег, без этой жалкой, но привычной жизни на краю двух миров.

Иногда, возвращаясь из Кашлыка, он притормаживал лодку и смотрел на дым, поднимавшийся над городом.

Затем он встряхивался и плыл дальше. В кошельке звенели монеты — вот единственная правда, в которую он верил. Всё остальное — Бог, честь, и другое — было для тех, кто мог себе позволить такую роскошь. А он, Муртаза-Степан, мог позволить себе только выжить ещё один день, проскользнуть между жерновами истории, как проскальзывал между казацкими заставами и татарскими разъездами — незаметно, осторожно, с вечной оглядкой через плечо.

…Первые вести о Кучуме пришли с весенним половодьем, когда Муртаза был еще молод. Он только начинал торговать, учась этому странному ремеслу у своего старого дяди, который возил меха в Кашлык ещё при прежних правителях из рода Тайбугинов. Он же научил его сносно говорить по-русски — сказав «пригодится».

На речной переправе поблизости от его села, где люди ждали, пока спадёт вода, заговорили о новом человеке — Кучуме из рода Шибанидов, идущем с юга вместе с ногайцами и бухарцами.

— Сильный воин, — говорил седобородый купец из Тюмени, перебирая чётки. — Правоверный, не то что эти Тайбугины, что с неверными якшались.

Муртаза слушал вполуха, больше думая о том, как выгоднее сбыть связку беличьих шкурок. Великие дела ханов казались далекими, как гром за горизонтом: слышно, но не страшно.

Но гром оказался ближе, чем он думал.

Через месяц на дороге в Кашлык он впервые увидел их людей — отряд всадников, тридцать или сорок сабель. На них были остроконечные шлемы, на поясах кривые сабли. Кони под ними — сытые, холёные, степные скакуны, а не низкорослые местные лошадки. Муртаза едва успел свернуть с дороги, прижавшись к обочине со своей клячей и поклажей. Всадники прогрохотали мимо, не удостоив его взглядом, только пыль осела на лицо и попала в горло.

— Кучумовы люди, — прошептал попутчик, старый татарин. — Теперь их много будет. Новый хан землю под себя гнёт.

В селении говорили о том же. Староста Ахмет-бай, чья борода поседела ещё при Тайбугинах, собрал мужчин у мечети.

— Слушайте все! Отныне дань платим хану Кучуму. С каждого двора — два соболя или пять куниц.

Муртаза почувствовал, как холод пробежал по спине. Два соболя с двора! При Тайбугинах брали один и то не каждый год.

Затем в Кашлыке его ждало новое потрясение. Приехав туда через пару недель, он не узнал города. У ворот стояли новые стражники — рослые, смуглые, с чёрными бородами, заплетёнными в косички. На воротах висели новые знамёна — зелёные, с арабской вязью. На площади, где обычно шумел базар, возвышался помост, а на нём — три головы на кольях.

— Мурзы тайбугинские, — шепнул знакомый торговец железом Карим. — Не захотели покориться новому хану. Теперь для острастки выставили.

Пустые глазницы с кольев будто смотрели прямо на Муртазу, прожигая его насквозь и удесятеряя его страх, его готовность склониться под любую власть, лишь бы выжить и заработать. Он отвёл взгляд и поспешил к торговым рядам, но и там всё изменилось. Новые сборщики дани ходили между лавками, проверяли товары, записывали что-то в свитки. При их виде торговцы съёживались, как мыши при виде кота.

— Эй, ты! — окликнул Муртазу дюжий воин с лицом, изрытым оспой. — Что везёшь?

— Меха, господин, — Муртаза поклонился низко, почти до земли. — Куница, немного бобра…

— Покажи.

Воин небрежно перерыл товар грязными руками, выбрал шкурку, повертел её на свету.

— Это — за появление нового хана, — сказал он и засунул мех за пояс. — Радуйся, что не больше беру.

Муртаза ничего не ответил. А что он мог сказать? Что эта шкурка стоила недель торговли? При Тайбугинах тоже случались поборы, но не так нагло, не средь бела дня, не с такой уверенностью в безнаказанности.

Позже стало ещё тяжелее. В Кашлык прибыли муллы из Бухары — худые, как жерди, с горящими глазами. Они ходили по базару, хватали за рукав, спрашивали:

— Молишься ли ты пять раз в день? Знаешь ли суры? Почему не в мечети в час молитвы?

Муртаза мямлил что-то про торговые дела, но видел — эти так просто не отстанут. При Тайбугинах вера была личным делом: молишься или нет — лишь бы дань платил. Теперь же ислам насаждали силой. На площади при мечети устроили школу, куда сгоняли мальчишек учить арабские буквы. Тех, кто упорствовал, били палками по пяткам.

— Это только начало, — качал головой старый Юсуф. — Кучум хочет сделать из нас всех воинов веры. А кто не захочет — тот головы не сносит, как те мурзы на площади.

Дороги стали опаснее. Отряды Кучума рыскали повсюду, проверяли путников. Однажды у брода через Тобол десяток всадников окружил Муртазу, тыкал копьями в тюки.

— Куда путь держишь?

— В Кашлык, с товаром.

— А может, к врагам хана? К русским? К тем, кто Тайбугиных поддерживает?

— Нет, что вы! Я простой торговец, мне всё равно, кто правит, лишь бы торговать давали…

Его слова прозвучали жалко даже для него самого. Всадники расхохотались, но отпустили, забрав только горшок мёда «на прокорм».

Ночами Муртазе снились воины Кучума. Они стучали в дверь копьями, требовали еду, дрова, одежду, и забирали последнее. Он просыпался в холодном поту, хватался за кошель под подушкой — цел ли? — и долго лежал, прислушиваясь к ночным звукам.

Старый мир рушился на глазах. Купец Ибрагим, с которым он торговал три года, исчез — сказали, бежал. Кузнеца Мамеда, что ковал ножи, забили насмерть за отказ чинить оружие воинам. Даже старый Юсуф стал тише — ездил меньше, говорил осторожнее.

— Раньше знал, к кому идти, с кем договориться, — бормотал Муртаза. — А теперь? Сегодня один начальник, завтра другой. Сегодня одна дань, завтра две. Все грозят, все хотят урвать…

Самым жутким было ощущение зыбкости всего. При Тайбугинах порядок был тяжёлый, но понятный: знал, сколько платить и кому. А теперь? Новые люди приходили волнами, как весенний паводок, смывая старые устои. И Муртаза барахтался этом потоке как щепка, стараясь удержаться на плаву.

Когда спустя годы пришли казаки Ермака, он встретил их почти с облегчением. Да, новые хозяева, да, опять всё сначала. Но после притеснений Кучума, его мулл и воинов, после постоянного страха быть обвинённым в неверии или предательстве даже бородатые казаки со своими крестами казались меньшим злом. Они не заставляли молиться пять раз в день и не рубили голову за малейшие проступки.

…Намаз Муртаза учил ещё мальчишкой, повторяя за отцом нараспев арабские слова, смысла которых толком не понимал. В их селении мечеть была маленькая, покосившаяся, а мулла Габдулла — старый, полуглухой, больше дремавший на солнцепёке, чем учивший вере. Пятничную молитву совершали, когда не забывали. Рамадан держали, когда было удобно. Аллах был где-то далеко, как зимнее солнце — вроде есть, но тепла не даёт.

— Главное — дань вовремя плати, — говорил отец, поглаживая бороду. — А там хоть к шайтану молись, Тайбугинам всё едино.

И правда: при старых правителях вера была делом десятым. Раз в год приедет какой-нибудь бродячий дервиш, расскажет о чудесах Мекки, соберёт подаяние — и дальше. А так — живи, как знаешь. Муртаза знал, когда кланяться, умел произнести «Бисмиллях» перед едой, но сердце его молчало. Вера была как старый кафтан — носишь по привычке, не думая, греет ли он.

Когда пришёл Кучум со своими бухарскими муллами, всё переменилось. За пропущенный намаз можно было получить плети. За торговлю в пятницу — штраф. За то, что сын не выучил суру, — позор на весь род. Муртаза помнил, как худой мулла с глазами, горящими фанатичным огнём, схватил его за ворот прямо на базаре:

— Где ты был во время зухр-намаза? Почему не в мечети?

— Товар стерёг, уважаемый хазрат, — промямлил Муртаза, чувствуя холодный пот на спине.

— Товар! Проклятые шкуры важнее вечной души?

Мулла плюнул ему под ноги и ушёл. А Муртаза ещё долго стоял, не зная, что делать.

А потом появился Ермак.

Муртаза стоял на площади Кашлыка в толпе и смотрел, как казаки в помятых кафтанах водружают крест. Женщины причитали, старики качали головами, молодые переглядывались. А Муртаза думал только об одном: как теперь торговать? Примут ли его новые хозяева?

Ответ он получил быстро. На десятый день после взятия города он попытался войти в лавку с товаром. Бородатый казак с обветренным лицом преградил ему путь:

— Куда прёшь, басурман?

— Торговать, господин. Меха привёз, хорошие…

— Басурманам здесь не место! Ладно, показывай, товар!

Муртаза пустили, но ему было страшно. Понаблюдав, он заметил, что даже к вогулам и остякам отношение лучше, чем к татарам. Их легко допускали к торговле, на них презрительно не смотрели, не подозревали в них врагов.

Решение созрело к вечеру.

Отец Игнатий оказался невысоким, коренастым человеком с руками кузнеца и глазами ребёнка. Когда Муртаза, запинаясь, объяснил, зачем пришёл, священник долго смотрел на него, будто заглядывал в душу.

— А есть в тебе вера? — спросил он наконец, без осуждения.

— Есть, — обманул Муртаза.

Отец Игнатий вздохнул, явно сомневаясь в его словах.

— Господни пути неисповедимы. Я крещу тебя, татарин, не ради твоей выгоды, а ради надежды, что однажды ты почувствуешь благодать.

Холодная вода купели обжигала тело, пока отец Игнатий читал молитвы на непонятном языке — не арабском, другом, но таком же чужом. Медный крестик лёг на грудь.

— Отныне ты Степан, — сказал священник. — Иди с миром.

Муртаза-Степан вышел из церкви, надеясь, что его жизнь станет проще.

В селении новость о его крещении разнеслась быстрее весеннего паводка. Карабай, тот самый, что когда-то сказал ему про гнилое дерево, встретил его без приветствия:

— Продал душу за медяки. Отрёкся от отцов и рода. Знаешь, кем ты теперь стал?

— Кем? — спросил Муртаза устало.

— Пустым сосудом. Ни наш, ни их. Чужой бог тебя не примет. Будешь блуждать, как неприкаянная душа.

Некоторые соседи стали обходить его стороной. Дети смеялись: «Муртаза-урус! Муртаза-урус!» Сосед Рахим сказал ему прямо на улице:

— Ты продажная тварь.

Но многие делали вид, что ничего не изменилось, и тихо стучались в его дверь:

— Надо в Кашлык товар отвезти…

Страх жил в нём постоянно. Каждый раз, встречая на дороге кучумовцев, он ждал смерти. Вот сейчас кто-то крикнет: «Это же Муртаза! Тот, что крестился! Предатель!» — и тогда сабля, если повезёт, или кол, если нет. Хотя со временем вроде воины хана перестали лютовать — хан пытался заручиться всеобщей поддержкой, а пролитие крови не всегда этому помогает.

Однажды его остановили пятеро всадников — молодые воины со злыми глазами.

— Ты кто? — спросил главный, юнец с пушком на щеках.

— Торговец, — ответил Муртаза, радуясь, что не надел крестик.

— Мусульманин?

Сердце ухнуло вниз. Солгать? Сказать правду? Он выдавил:

— Я торгую со всеми. И с правоверными, и с русскими.

Джигиты переглянулись. Кажется, они все поняли. Главный сплюнул:

— Торгаш поганый. Таких, как ты, надо вешать первыми. Но сегодня твой день — катись. В другой раз не жди пощады.

Они ускакали, оставив его в холодном поту. Тогда он понял: крестик не защита, а метка. Для своих — предатель, для чужих — всё равно басурман, только крещёный.

Постепенно татарские соседи смирились: есть такой Муртаза-Степан — ни рыба, ни мясо, но полезен. Казаки привыкли к «своему татарину», который исправно возит товары, тих и услужлив. Он научился жить в щели между мирами, как мышь между стенами — незаметно, тихо, всегда готовый юркнуть в нору.

Иногда ночью он пытался молиться. Начинал с «Бисмиллях» — и слова застревали. Пробовал «Отче наш» — звучало фальшиво. В конце концов просто лежал молча, глядя в темноту, где не было ни Аллаха, ни Христа — только пустота и страх.

…Спустя несколько дней Карачи зашел в юрту к Кум-Яхору, и, глядя на него своим привычно насмешливым взглядом, произнес:

— Нашли мы человека, которого ты просил найти. Пустого, не знающего, зачем живет, без веры, без защиты богов.

Приветствую всех читателей! Эта глава не слишком остросюжетная, но, думаю, она важна, чтобы немного показать мир, в котором жили люди в этих краях до прихода Ермака, да и после.