Барон фон дер Зайцев – 3

Глава 1

Событие первое

Весна несмело, по маленькому кусочку, откусывала от завоеваний зимы. И начала с Рижского залива. В самом начале марта случился приличный шторм, который сломал лёд на закованной в кандалы воде и выбросил кучу льдин на берег, настоящие торосы организовав. На следующий день после шторма Герда повела всех учеников художественного училища, включая и Иоганна, посмотреть на созданные ледяные крепости. Красивым это назвать можно было с большой натяжкой. А вот величественным — это точно. Даже мурашки на спине начинают бегать от осознания силы, что это всё нагородила. Пленэра не вышло. Никто с собой мольбертов не брал. Да и не стал бы Иоганн такую картину покупать, если всё именно вот в таком виде рисовать. Просто гигантский бардак. Он видел фотографии торосов на Байкале. Даже как-то фоном на компьютере сделал. Там было красиво — прозрачные большие льдины, вставшие на дыбы. А здесь просто кучи, пусть и большие белого льда. При этом больших льдин не было. Куски довольно квадратные, сантиметров тридцать на тридцать самый большой. Ну и на Байкале всё это переливалось в лучах солнца, а тут пасмурно, сыро и холодно.

А ещё обидно, не могла буря эти горы льда отодвинуть хоть метров на пять от берега. Тогда можно было бы янтарь начать собирать. А получилось, наоборот, теперь нужно ждать пока эта гора льда растает. И это, наоборот, отодвигало, а не приближало охоту за янтарём. Не помнит он здешнюю весну, но вот из детства из родного города помнит. Там собранные с проезжей части горы чёрного снега потом таяли до середины мая. Потом уже после развала СССР это прекратилась. В городах появились машины и бульдозеры с экскаваторами иностранные, и они снег вывозили за город. Но те огромные кучи с вытекающими из них до самого лета ручейками Иван Фёдорович запомнил. Тут то же самое произойдёт — лёд будет долго таять. Плохо всё в самом начале пятнадцатого века с иностранными экскаваторами.

Бросили они пока картины продавать. Кончился янтарь. Сами картины и рамы для них по-прежнему рисуются и то не полностью, теми красками, которыми остались, а вот янтарной крошки нет.

С красками тоже всё плохо. Пока есть рыжая глина, серая глина и ржавчина. А ну, сажа ещё. Из ржавчины две краски получают. Одну из необожжённой ржавчины. Цвет… попробуй догадайся с трёх раз — цвет ржавчины. А большую часть обжигают и получают красный сурик. Путём смешивания выходят на более-менее коричневый. Всё, это вся палитра. Сильно картины не порисуешь.

Свинцовые белила не получились. Нет, они купили в Риге свинца, расплавили, вылили тонкие пластины, свернули их в спирали, положили в горшки и плесканули туда уксусной кислоты, тоже в Риге приобретённой. Правильнее будет, слабенький уксус яблочный. А потом, как и положено, закопали это в навоз конский.

Всё! Потом наступила лютая стужа. Навоз превратился в лёд и все процессы там прекратились. Сейчас рядом с замком стоит эта куча, занесённая снегом. Нужно ждать. Настанет весна, растопит снег, нагреет кучу и опять начнёт выделяться углекислый газ, что превратить свинец в белый карбонат свинца. Как там в песне?

— Чем же всё это окончится?

— Будет апрель.

— Будет апрель, вы уверены?

— Да, я уверен.

Пока март и снег даже не начал толком таять.

Но весна наступает. Второй уже кусочек она от зимы откусила — прилетели скворцы. Иоганн вспомнил про скворечники, и плотники вместе с художественной школой изготавливали красивые и даже вычурные скворечники. Вообще, конечно, скворцы весною — это зло. Они питаются червями. Ходят по грядкам, по пашне и, забивая в землю свой длинный нос, выуживают из неё червяков, которых несут вечно пищащим птенцам. А черви — это те самые создания, которые увеличивают плодородие земли. Зачем тогда люди веками городят скворечники и развешивают у своего дома? А чёрт его знает? Ну, да есть ведь известная идиома: «Человек сам писец своему счастью». Не, не, скворцы потом улетят в лес и будут там вредных насекомых поедать. Но, это потом, а сначала резко проредят поголовье червей.

Уже и третий кусочек весна от зимы откусила. В лесу прогалины стали появляться. Солнце нагревают тёмную кору деревьев и вокруг них появляются проталины. И нет на них никаких подснежников пока, а может и не будет, возможно все подснежники уже в красную книгу занесли. Все вырвали мачеха с сестрицей из сказки про «Двенадцать месяцев». Нужно попробовать у купцов луковички крокусов раздобыть, заказать куда-нибудь на Кавказ. Вроде и в Средиземноморье есть? Шафран получают из осеннецветущих крокусов, ну хоть глаз будут радовать, если удастся раздобыть те, что цветут ранней весной.

Пока в мастерской по изготовлению картин застой, Иоганн переключил народ на изготовление глиняных фигурок. Корил себя, что за копейки, по сравнению со стоимостью картин, продавал необработанный январь. Дебил! Ну, хотя, он ведь не знал, что у него такая «могучая кучка» появится, и что можно будет картины массово штамповать. Зарабатывал, как мог.

Сейчас глиняные игрушки и мыло приносят основные деньги в казну. Пацанва разгребает снег на пляже и собирает водоросли. Потом сушит и пережигает их в золу в котлах небольших. Большие-то все превращены в коптильни.

Балясины практически перестали брать, и Иоганн переключил токаря — старшего сына преподобного отца Мартина Клауса на изготовление тарелок и кружек. Не те деньги. На рынке в Риге полно деревянной посуды. Из-за этого особо цену не задерёшь. Это балясин не было, а деревяных мисок полно. Но продукцию всю разбирают. Вырезанная чашка вручную и выточенная на токарном станке отличаются серьёзно друг от друга. Плюсом часть покрашена и даже раскрашена снаружи. Что-то типа хохломы. Иван Фёдорович показал Сильвестру и остальным в художественной школе приём из хохломской росписи, когда лепестки цветков получают одним мазком кисти. Не прямо все за одну минуту, но почти все за зиму этот приём освоили. И цветы получаются красивые, жаль красок ярких нет.

Событие второе

Деньги — это зло. Вот не было бы и проблем бы не было. А так одна за другой наведываются. И некоторые по нескольку раз. Повадились.

Повадился к ним заезжать и выпрашивать деньги последний из фон Лаутенбергов — Александр — младший брат мачехи.

Первый раз он заявился с тремя кутилье ещё до Нового года. Конец ноября был. Или начало декабря? Прибыл к ужину и вина фряжского потребовал.

— А нету! — обрадовал Иоганн дорого родича… Дядя ведь? Не, ну Василисе-то точно дядя.

— А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! А подать сюда Землянику! — не поверил богатырь.

Вообще, все Лаутенберги настоящие такие рыцари, как с картин. Высокие с широкими плечами и бычьей шеей. Ну, и с низким лбом под пшеничными копнами волос, нестриженных. Словом — богатыри, не мы. Грозен в гневе Александр. Бороду чеховскую топорщит грозно.

— Нету, правда, нету, хер фрайхер, — развёл руками Отто, струсив от гневного рыка бугая.

— Чтобы к утру было! — рыцарь оторвал от копчёной курицы ногу и вполне себе целыми и белыми зубами впился, — пива тогда несите или сидра.

— А нету! — опять порадовал дядьку любимого пацан.

— Сестра! Что тут за порядки! Донерветер! В Кеммерне есть постоялый двор с трактиром — туда отправь человека. Пусть привезут, чем горло промочить.

Умный. Пришлось Отто отправить человека, которым оказался вовсе не спринтер, а дед Игорь, за сидром. Иоганн мысленно улыбнулся, а то бы дядька не понял, изобрази он радость по этому поводу.

Попробовал Иван Фёдорович тот сидр. Эта гадость напоминала Ркацители из его юности. Горько-кислая гадость градусов на семь — десять. Надо быть очень большим ценителем сухих вин, чтобы это нравилось. Так вот, сидр яблочный бы ещё кислее и ещё горше.

Пока практически нет сахара, и пока не вывели технические сорта винограда с сахаристостью за двадцать процентов, которые «откушивать» в качестве винограда просто невозможно, всё вино виноградное, яблочное, грушевое, или любое другое, это кислятина. А чтобы оно становилось сладким, туда добавляют соли свинца. Именно из-за этого Иоганн бился насмерть с Отто, чтобы в замке этих сладких вин не было, чтобы даже не пахло ими. Отто на поводу у пацана не пошёл. Вдове нужно горе сладкими винами запивать. Тогда Иоганн начал кувшины с вином заморским дорогущим разбивать. А когда управляющий стал кувшины прятать и приносить только во время обедов, то стал разбивать их прямо в руках у Отто.

— В замке отравы не будет!

Хольте куда деваться, бить пацана ему нельзя. А больше и некому. Смирился, как смирились и мачеха с датчанкой. И вот теперь всё по новой начинать? Так дядя, мать его, вполне может и по шее заехать. И прав, и силы хватит. Может потом, по дороге домой, подавиться от арбалетной стрелы, застрявшей в горле, но это же потом будет.

Утром Александр фон Лаутенберг, кривя рожу от гадости, что его пить заставляют, так небрежно говорит старшей сестрице:

— Мария, мне нужно триста марок, чтобы восстановить стену вокруг отцовского замка.

— А ху-ху, не хо-хо? (Это Шукшин в литературу ввёл). А вареньем тебе морду не намазать? А у тебя попка не слипнется? А губа у тебя, любимый дядюшка, не треснет? А губозакаточную машинку не принести? — не, понятно, что всё это шепотом Иоганн выдал. Но глаза выкатил совсем не шёпотом, громко выкатил, и со скрежетом ресницами захлопал. Неожиданное: «С добрым утром».

Мария икнула. Если что, то пять марок — это хороший конь, а не дартаньяновский мерин. А десять марок — это дестриэ и почти полкило серебра. Триста же марок — это доход их баронства за год, ну до того, как Иоганн стал хренью всякой заниматься. Но даже сейчас — это при том, что цена на картины упала до тридцати марок, а они делают картину за неделю — это примерно три месяца работы.

Мария икнула, потом икнула датчанка. Очень долго сдерживал икотный позыв Отто Хольте. Всё же человек подчинённый, и не к нему Александр обращался. По данным Иоганна у Отто было около ста марок. Всё, что в этом году выручили за зерно и за осенний забой животинки. Крестьяне налог ещё не заплатили. Там приличные будут деньги с учётом постоялого двора, кузнеца и Матильды. Но пока-то нет. Так и самому Отто налог платить надо. Он фиксирован, от урожая не зависит. Зависит от количества обрабатываемой земли. Арендатор, читай крестьянин, отдаёт 1/12 долю урожая в качестве налога и ⅛ долю урожая в качестве платы за аренду земельного участка барону.

То есть, прямых денег там не будет. Ну, кроме Матильды, Угнисоса и постоялого двора, будет зерно и его ещё нужно продать. Так, с учётом художественного училища, арбалетчиков, присланных архиепископом, и прочих прихлебателей, что понабрал Иоганн, эти продукты уйдут на их прокорм, нечего будет продавать. А тут, за, между прочим, выдай, дескать, сестрица, годовой, а то и двухгодовой доход всего баронства. Продавая рожь, больших денег не заработаешь. Пиво подороже, но тоже так себе прибыль. Вот пшеничная водочка, она бы прибыль принесла, но её никто не гонит.

— Bist du ein Idiot, Onkel⁈ (Ты дурак, дядя⁈) — О! Устами младенца глаголет истина! Это Герда единственная насмелилась правду в глаза борову сказануть.

Событие третье

От матери последовала затрещина. Но канула… Мимо пронеслась. Герда удачно уклонилась от демонстративного замаха датской Марии и подскочила к Александру:

— Ты видишь — руки красные⁈ Это мы водоросли собираем из-под снега. За жалкие пфенниги. Хворост собираем, на деревья в мороз залезаем, чтобы нижние ветки сломать! — рыжая бестия швыркнула простуженным носом и убежала, загрохотала деревянными каблуками по лестнице.

Не, так-то Герда ему не племянница (die Nichte), там сложнее родство, какая-нибудь троюродная племянница, а может и сестра троюродная (die Base zweiten Grades), а то и внучка, не удосужился Иоганн разобраться в том, кем датская Мария приходится Лаутенбергам. Потому, «дядя» — это неправда. А вот всё остальное правда.

— У нас нет таких денег, Александр, — всплеснула руками мачеха. «Всплеснула»? Должно быть это движение как-то по-другому называется. Вот, как правой рукой сеятель зёрна пшеница весною в поле разбрасывает, а тут обеими руками одновременно. Чего уж этим хотела фрайфрау изобразить, что все деньги разлетелись, наверное?

Иоганн сдриснул сразу из-за стола. Пошёл клад перепрятывать. У него было шесть сотен с небольшим марок. Не у управляющего, а именно у него. За янтарь, за картины, за мыло деньги. За балясины тоже. Копчение рыбы парень передал вместе с заботами о рыбаках Отто Хольте, ему же доставались деньги от продажи рукомойников. Сколько там марок и шиллингов с фердингами за эти месяцы набежало Иоганн не знал, но понятно, что дело прибыльное, раз Отто его не прикрыл. Даже несмотря на всю свою немецкую прижимистость исправно пацанам за копчение пфенниги выплачивает.

Клад был совсем не маленьким. Марка больше сорока грамм весит. Приличная такая монета, в два раза тяжелее будущих николаевских серебряных рублей. Она и толще и диаметр побольше. Так шесть сотен с небольшим таких монет — это двадцать пять кило почти. Двадцать пять кило очень чистого серебра. Сундук целый. А ещё Иоганн нашёл-таки деньги, припрятанные отцом на чёрный день. Они, как он и предполагал, находились в двойной крышке сундука огромного. Находка так себе. Там оказалось двадцать восемь венгерских золотых дукатов.

О! Золото! О! Дукаты! Почти пиастры. На самом деле это такая, не, не, на самом деле золотая… финтифлюшка размерами с двухкопеечную монету из СССР. Чуть-чуть диаметр больше, а толщина именно такая. Какой-то святой с нимбом нарисован. Вес, насколько мог судить Иоганн, аптекарских весов не имеющий, в районе четырёх граммов, память подсказывала, что три с половиной или три и шесть десятых. Так-то — это целая пригоршня золота. А ещё чего-то вроде монистов тоже золотое, пластинки на цепочке, примерно столько же в сумме по весу. Ну пусть, если округлить, то на шестьдесят дукатов потянет. И это уже полная горсть золота, даже с горкой небольшой.

И всё это копейки. Отношение золота к серебру то ли одиннадцать к одному, то ли десять к одному. Да, не важно. Серебряная марка по покупательной способности равна дукату, видимо для того и вес такой выбран. Выходит — эта горсть золота всего тянет на шестьдесят марок. На две его картины с драконом.

Серебро между крышками сундука тоже было. Сорок одна монетка. Размерами чуть меньше дуката. Неровная и плохо прочеканенная. Скорее всего, изображен Христос, сидящий на троне. Но может и царь какой. Одну такую монетку Иоганн показал Хольте и управляющий определил её как «матапан». Монетка из Венеции. Восемнадцать таких равняются серебряной марке. Ну, то есть, всего две марки. Вот и всё богатство. Пусть, с округлением, отец хранил шестьдесят марок. Для Александра должно быть приличные деньги, а для Иоганна уже просто как довесок к его «богатству». Хранил их пацан в этом самом сундуке огромном, на котором спать можно. С героической, без всяких кавычек, гибелью Юргена — Киселя никто в замке на чужое не позарится, а прятать целый сундук серебра и всё время его пополнять, не самое мудрое решение, когда все на виду. Тем более, Отто Хольте, пусть и не точно, до одной марки, но знал о доходах Иоганна и пацанов. Но не лез.

А вот теперь не факт, что управляющий не сдаст парня, всё же Александр и опекун, и медведь вон какой. И ещё аргумент не в пользу его клада. За сохранность денег баронства именно Хольте отвечает, так он, чтобы эти баронские деньги сохранить, вполне деньгами барончика может и пожертвовать.

Место для перекладывания клада имелось. Его Иоганн нашёл давно, месяца три назад. У донжона крыша плоская. Там могут всякие лучники с арбалетчиками за зубцами прятаться и в неприятеля стрелять. Есть выступающая труба от каминов, все дымоходы сведены в одну большую трубу. А ещё есть… Лифтовая кабина. В прямом смысле этого слова. Такой скворечник на крыше построен и там блок с верёвкой, а внизу шахта до минус первого этажа. До подвала. Наверное, всякие воинские припасы на крышу донжоны поднимать при обороне. Так эта шахта лифтовая как бы по кругу огибается лестницей узкой на второй и третий этаж. И выше третьего этажа, но ниже крыши лифтового домика есть пространство в метр на полтора и на метр. Оно зашито досками, можно чердачком обозвать. Никто его не используют. Иоганн, когда клад искал, то одну доску оторвал и не обнаружил там ничего кроме паутины, пыли и темноты. Марки у него упакованы в инкассаторские мешочки по пятьдесят штук в один мешок. Примерно два кило серебра.

Аккуратно оторвав доску, кладо… прятатель стал бегом носиться из кабинета батянькиного на самый верх и обратно. Мешочков четырнадцать. Один с золотом и один не полный ещё. Пока все перетащил, весь мокрый парень стал. И всё время прислушивался. В гостиной на повышенных тонах рычали и шипели. Рычал, естественно последний из Лаутенбергов, а шипели в ответ мачеха и датчанка.

Иоганн перевёл дух, обтёр пот и вернулся за стол.

— Живот прихватило.