Дубль два. Книга вторая

Глава 13 Застольная откровенная

В полукруглый коридор, мини-холл с тремя дверями, высыпали со смехом под прибаутки стариков, которые тоже выглядели недавно рождёнными. И прошли вслед за обновлённым Степаном в среднюю дверь, за которой им было обещано жильё, что бы это ни значило в его понимании. Моечными и нужниками, о наличии которых он предупреждал за правой дверью, оказались термы и хаммам, куда не постеснялись бы сходить ни османский султан, ни римский император Марк Аврелий Антонин по прозвищу Каракалла. Правда, когда я предположил такое вслух, новоявленный папаша Хэм усмехнулся, сказав, что модные чужеродные слова испокон веков нравились всем больше нормальных. И что у нас императора, прозванного так за привычку носить плащ с капюшоном, ту самую каракаллу, а при рождении названного Вассианом, звали бы просто: Васька — Охабень. Лина глянула на меня с сочувствием, а я в который раз зарёкся умничать в беседах с этими двумя энциклопедически подкованными. Вспомнилось, как дядя Сеня как-то давно отучил меня влезать в разговоры старших с ненужными репликами фразой профессора Преображенского из фильма «Собачье сердце»: «твоё дело — молчать и слушать. Молчать и слушать!». Тогда очень помогло.

За средней дверью оказался неширокий коридор, подсвеченный такими же скрытыми лампами. У соседей на строительном рынке были умельцы, ваявшие что-то похожее, но гораздо проще, из гипсокартона. Вспомнилось красивое словосочетание «контражурная подсветка». Что оно означало — я и представления не имел. Но звучало внушительно. Вполне подходило к игре света и тени на полированных плитах пола и диком камне стен и сводов.

Коридор закончился очередными двойными дверями с причудливыми ручками, медными или бронзовыми, сделанными в форме когтистых лап какого-то чудища. По дрогнувшей брови Сергия можно было предположить, что он такие где-то уже видел. А по его рукам, тут же заведённым за спину — что воспоминания были не самыми приятными.

— Я уже говорил, что у тебя тут с обороной всё очень прилично? — как бы между делом спросил он старого друга.

— Говорил, ага. Признал, гляжу, лапки-то? Они самые, — довольно хмыкнул Устюжанин. И, построжев, добавил: — Если кто вдруг забыл — напоминаю: руками ничего не трогать!

Мы с девчатами и Павликом в который раз кивнули.

За бесшумно распахнувшимися дверями открылась пещера, описать которую, пожалуй, невозможно. Обязательно что-то забудется, перепутается. А то, что вспомнится, обряженным в обычные слова будет выглядеть и звучать странно, в лучшем случае вызывая сочувственную улыбку, как портрет мамы к Восьмому марта, нарисованный детсадовцем. Я помню такой за своим авторством. Душераздирающее зрелище. Но маме понравилось. Тогда я впервые усомнился в том, что все мамы всегда говорят правду.

Потолок резко уходил наверх и терялся где-то там. Вдоль стен высились, устремляясь вслед за ним, колонны из черного, белого и прозрачного камней, чередовавшиеся не по порядку и без симметрии. Прозрачные, из хрусталя или кварца или ещё чего-то, светились изнутри, давая настоящий дневной свет. Ну, или очень похожий. Трещины и линии на полу складывались в какие-то невообразимые узоры, больше всего похожие на туманности и следы комет, как их показывали в научно-популярных фильмах. Посередине пещеры, от края до края, было озеро, цвет воды в котором заставил меня тут же повернуться в Лине. Васильково-голубые глаза её в точности повторяли оттенок водной глади. Ну, или она — цвет глаз моего ангела. От площадки, на которой в полуобморочном состоянии замерли гости и аж раздувшийся от гордости хозяин, к центру озера тянулась дорожка шириной метра полтора, с невысокими белыми перильцами, похожими на мраморные. В самой середине в окружении воды было что-то вроде эстрады или арены, метров десяти диаметром, тоже окружённое по кругу бортиком, уже повыше. С какими-то дверцами-калиточками, не золотыми ли, расположенными в четырёх местах парапета, крест-накрест, друг напротив друга. На круглом столе, занимавшем центр арены, были накрыты места для шестерых. Богато накрыты. Ломился стол, как принято говорить.

— Ну а теперь и отобедаем, гости дорогие! Прошу! — гостеприимный хозяин шагнул на полоску мостика, подавая пример и потирая в предвкушении руки.

Старинная посуда, тёмного серебра приборы, заполучить которые мечтал бы, наверное, любой музей мира, удобные стулья — и запахи, от которых всё, съеденное раньше, вмиг робко растворилось внутри, оставив вместо себя лишь тянущую пустоту. Громко требовавшую наполнения. И погуще! И добавки сразу! И вот это, жёлтое, в тарелке!

— Налетай! — азартно скомандовал нам хозяин, когда все расположились вокруг стола. И мы не подвели.

Думаю, не меньше часа мы не вспоминали о разговорах. Головы использовались по самому что ни на есть прямому назначению — мы в них ели. Даже просьбы передать то или иное блюдо, положить и налить ещё, как и восторженные, полные восхищения, комментарии хозяину и таинственным поварам выражались исключительно жестами и мимикой. Максимум общения за столом выдали старики, когда под блестящей полусферой крышки почти в самом центре обнаружился здоровенный сочный и ароматный кусок мяса, запечённого с травами и какими-то кореньями. Степан отмахнул ножом, больше похожим на небольшой меч, по куску каждому, и они с Сергием одновременно впились в добычу крепкими белыми зубами, сразу откусив прилично.

— Мммм? — осведомился хозяин.

— Мммм! — млея, отозвался гость. Жевать вдумчиво, с наслаждением, но довольно споро, не прекращал ни на миг ни один из участников лаконичной беседы. Мы лишь учились у старших.

Когда первый запал иссяк, сменившись сытой истомой, Устюжанин разлил по высоким фужерам, больше похожим на кубки, видимо, вино. Глиняная бутыль литров на пять, оплетённая ивовым прутом, порхала над столом, как пушинка. Силы ему явно было не занимать. Напиток, рубиново-алый, как насыщенная кислородом кровь, поразил. В нём сочетались свежесть и мощь, кислота и сладость, энергия и умиротворение. Мне показалось, что я различаю мёд, бруснику, малину, княженику и ещё четыре или пять каких-то ягод. Причём странным было то, что названия их на ум не шли никак, но я как наяву представлял себе формы и оттенки плодов, цветков и листьев, точно знал, в каких местах и в какое время лета или ранней осени их нужно высматривать. При этом не имея ни малейшей уверенности в том, что хоть одно из этих растений видел и тем более пробовал раньше. Видимо, старики-разбойники всё же начали меня учить, пусть и «дистанционно». При мысли об этом, особенно об Осе, аппетит резко пошёл на спад.

— Стёпка-а-а, — с выражением величайшего счастья на лице выдохнул Сергий, — не забы-ы-ыл!

— Поди забудь такое, о чём ты говоришь, Сергунь? Этот напиток — из разряда «не забывается такое никогда». Знал бы ты, сколько времени я рецепт твой искал! — довольно улыбаясь, глядя на старого друга, ответил хозяин. — Коллеги твои, подземники келейные, всю душу мне вымотали. Никогда, мол, отче хмельным рта не пачкал! Агнец был безгрешный, светоч и пример!

— А ты когда там крайний раз был-то? — заинтересованно уточнил Хранитель.

— Ну, пока рецепта не вызнал — чаще бывал, не скрою, — смутился Степан, — но и потом тоже заглядывал. Красоту навели страшную, конечно. И дисциплинка на уровне, не отнять. Я, когда хохотать начинал при словах восторженных, с придыханием, об тебе, трезвеннике и блюстителе — раз несколько едва не огрёб от них.

— Тьфу, слабаки! — с притворной суровостью отрубил Сергий. — Чтоб всё Радонежье не навешало одному пижону из Устюга, срам-то какой!

— Ну, раздухарился-то, воин! Пару раз и впрямь лесами спасаться пришлось, было, — покаянно развёл руками подземный властелин. — Тогда и сподобился по речушкам тамошним погулять да водицы испить с каждой. Да на одной из них с интересным человеком встретился…

История, неторопливо рассказываемая Степаном Устюжанином, сидевшим в удобном кресле за обеденным столом посреди лазурного озера, скрытого во глубине небывалой горы, окружённой болотами и лесами, звучала соответствующе — абсолютно нереальной и вызывающе невозможной. После посещения римских терм и вкушения невиданных яств от таинственного подземного шеф-повара — самое то. Из давно зашкаливших значений «этого никак не может быть!» не выбивалась. Значит, как и всегда в случае со стариками-разбойниками, а хозяин совершенно точно был из них, сомнений в правдивости не вызывала.

Погоревав, получив известия о смерти старинного друга и учителя, Стёпка, тогда — епископ Стефан, посетил по пути в столицу, его могилу. Безутешные ученики с постными лицами просветили коллегу, что преподобный, наказав им жить дружно «ко Вседержителю отошед». Тот постоял с сообразным моменту выражением лица над каменной плитой, под которой, как он точно знал, друга не было — ни тела, ни мощей. Ну, вернее, чьи-то мощи там лежали, но обязательного отпечатка Яри ни в земле, ни в воздухе, нигде в округе не осталось. Значит, Хранитель отправился куда-то по своим делам, став ещё одним новым человеком в большом, необъятно большом мире. Так бывало.

В один из следующих своих визитов епископ посетил с ревизией монастырскую кухню, где и озадачил впервые братию вопросом о любимом напитке преподобного. Но те, как один, уверяли, что отче помимо ключевой воды в рот ничего не брал, требуя от послушников того же самого. Пожевав губами в бороде, Стефан поехал дальше в столицу. Где и был отравлен, что в житии и прочих хрониках тех лет отметили как «занемог». Найти свободные мощи в Москве уже тогда было несложно, тем более человеку с опытом. Тем более — с таким. И жизненный путь епископа завершился под северной стеной собора. А Стёпка Устюжанин натянул поплотнее шапчонку и отправился на Север, где, как прослышал, таилось в дебрях и болотах мерзкое идолище-Древо, смущавшее веками паству тех краёв.

Пока основной рассказчик переводил дух, а заодно освежал в кубках рубиновый напиток, «включился» Сергий. Рассказав краткую предысторию, что снова отличалась от канонической версии. Которой, впрочем, из нас всё равно никто не знал. Поэтому снова поверили деду на слово.

Стёпка родился, что было ясно из прозвища, в Устюге. Мать его была дочерью кузнеца, а по совместительству — тамошнего Мастера, Ивана Секирина. Предком которого был Олаф Секира, человек, истории которого позавидовал бы, наверное, и Никола Болтун. Бело-алые паруса его драккаров сеяли панику на суше и на воде, от Зелёной земли до Восточных ледяных морей, пугая одинаково иннуитов, ислендигаров, самоедов, нганасан и ненцев. Среди Странников, Мастеров и Хранителей, как я понимал, вообще хватало людей «с историей».

Отец Стёпки, родом с Новгорода, звался Симеоном по прозвищу Храп. Там в то время таким словом называли не тех, кто умел громко спать сидя и стоя, а людей сильных, энергичных, эмоциональных. Ярких. И был Стёпкин батя Хранителем Ели Устюжской. Ну, и служителем Успенского собора — тогда одно другому не мешало. До тех самых пор, пока в один день не сгорели все трое: Симеон, Ель и собор. Чёрные были мастерами диверсий и тайных ликвидаций. Которые переставали быть тайными, когда заканчивались катастрофическими пожарами, превращавшими в пепел и золу километры зелёных лесов.

Мать Степана умерла от горя. Почернела и умерла. За неполный час. Сам он, со слов очевидцев, сошёл с ума, сделался дик и буен, бросаясь на людей в толпе. Отливали водой. Запирали в холодную. В общем, успокаивали бедного сироту, как могли. Долгие годы после этого провёл он в Григорьевском затворе, Ростовском монастыре, изучая все источники, до которых мог добраться. На торгу изводил вопросами купцов и торговый люд с севера и запада. Южных и восточных обходил стороной. Узнал про гибель Древ на землях русских. Про прививки чёрные, что из оставшихся древних обитателей Земли делали ширмы для злой людоедской воли. А из их двуногих соседей — кормушки для слуг Чёрного Древа. И стал Странником.

Имея мотивацию, время, источники и навыки, можно добиться многого. Степан, нарисовав на стене кельи примерную карту известных на ту пору земель и нанеся на неё сведения, полученные от торговых гостей и переселенцев, бродяг и нищих, иноков и княжьих людей, понял, что из-за Поясова Камня, как тогда звали Уральские горы, на родную землю наступал враг. И вышел ему навстречу. Но не наобум, а возглавив настоящую миссионерскую делегацию. В которой, как водится, были и воины, и лекари, и шпионы всех мастей. Делегация несла свет истиной веры дикарям-язычникам. Стёпка Устюжанин нёс кровавую жажду мести чёрным тварям. Так хорошо и ярко знакомую теперь мне. И донёс. И, как процитировал Сергий, «сокрушил, огнём пожёг, топором посёк, испепелил без остатку». По чистой и необъяснимой случайности вышло так, что все чёрные кураторы, что вышли с миссией из Москвы, до цели не добрались, сгинув при странных и непонятных обстоятельствах. Поэтому, когда в столицу донеслись вести о ревнителе веры в диких лесных землях, там сперва очень обрадовались. А потом неимоверно разгневались, узнав, что среди сожжённых и посечённых топорами были только и исключительно Древа, пережившие чёрные прививки.

Это было неожиданно и решительно не похоже на ту историю о прокудливой берёзе, что упомянул, обмолвившись при звонке, Алексеич, а потом прочитал в смартфоне я, пока Шарукан подгонял своих помощников, грузивших коробки в Нивейку во дворе его подвального ателье. Господи, как в позапрошлой жизни было, а не на той неделе… После той притчи про одержимого фанатика с топором наперевес, я представлял неизвестного тогда Степана Устюжанина вовсе не таким. Но это, конечно, был не первый и не единственный случай, когда я, да и не я один, узнавали ту или иную историю в том виде и тональности, в каких подавала её курирующая пресс-служба…

В Москве епископ бывал не единожды. Но приезжал каждый раз в тройном кольце соратников. Ну, то есть братьев и сестёр. И каждый приезд его предварялся небывалыми слухами и предсказаниями о грядущих чудесах подвижника. Поэтому великий князь да бояре встречали его ласково и со вниманием. А отраслевое начальство вслух и в грамотках хвалило и ставило в пример. Что не мешало подсылать по нескольку нанятых лиходеев каждый раз. И бессильно злиться, когда Степан выбирался из очередной западни.

Дальше рассказывать взялся сам герой, вернув историю в прежнее русло, про так понравившийся нам рубиновый напиток.

Сидя в один из очередных визитов на землю Радонежья, которая в очередной раз стала зваться по-другому, на берегу речушки с позабавившим нас названием «Кончура́», Устюжанин, тоже звавшийся в ту пору иначе, вспоминал, как в предыдущее посещение едва не был бит крепкими монасями возле ручья, называемого тогда «Корбуха». Ходивший по лесам да долам путник с лиственничным посохом заинтересовал обитателей скита. Они никогда не были легковерными, и жизнь у многих из них была такой, что одинаково не располагала ни к оптимизму, ни к доверию. Эти, многие, и в монастырях-то подвизались исключительно ради того, чтобы не отправиться по этапу осваивать неизвестные земли и их недра. И чтобы по спинам батоги не гуляли. И чтоб ноздри не вырвали.

Вот эти-то божьи дети, неслышно выйдя из лесу, и поинтересовались у прохожего, чего он тут забыл. И ответ «родничок ищу, водицы испить, братцы» вопрошавших как-то не вдохновил. Завязалась неожиданная для душеспасительной притчи свалка, из которой бывшему епископу пришлось уходить огородами и лесом, потому что к насельникам скитским стали подтягиваться резервы, поднятые «в ружьё» святым криком «Наших бьют!». Но вода в тех ключах всё равно была не та, что, как помнилось, плескалась в баклаге Сергия.

И вот на этих-то благостных мыслях о былом и прозвучал недовольный голос из леса:

— И чего тебе тут как мёдом намазано? Ходит и ходит, беспокойная душа. Опять отовариться жаждешь?

Оборачивался Степан едва ли не в воздухе. Стоявший возле сосны дряхлый, но крупный старикан со здоровенной сивой бородищей и глазами, внешние уголки которых только что не вертикально вниз смотрели, как у шарпея, изучал нового человека на берегу безо всякого удовольствия. И, судя по словам его, новым путник для него не был.

— Поздорову, отче, — вежливо для начала поприветствовал его Устюжанин.

— Здоровее видали, — сварливо буркнул тот, поправив на седой гриве торчавший острым углом вверх чёрный куколь схимника. — Чего пришёл сызнова?

— Обет у меня, отче. Положил себе вызнать, как преподобный Сергий питьё своё готовил. Ягоды все уже знаю. Сколь мёду класть и какого — тоже. С водой беда, никак годную не отыщу. Не пособишь ли? — он сам не знал, почему выбрал такую манеру общения со странным монахом.

— Дельно. И правдиво. А то вы, предвечные, любите тень на плетень наводить да околесицу плести. Помогу, коль не шутишь, да слово дашь, что поделишься готовым, — глаз старца заблестел, а ноздри раздулись.

— Даю слово, отче, поделюсь, — кивнул Степан. А вот креститься истово почему-то не стал.

— Ягоды — хорошо. Мёд — очень хорошо, особливо коли донника в нём вдоволь. Вода — покажу, попробуешь, запомнишь, да похожую искать станешь. Она на миру нечасто попадается, но и не в одном-единственном месте тутока течёт. А загвоздка, вишь ты, в Солнце, Яри да Древах.

Степан едва не сел на заросший бережок Кончуры́. От старца в куколе, расшитом белыми крестами да серафимами услышать такое было неожиданно.

— Водицу-то в кадушке оставить возле Древа на сутки надо. А после под Солнышко ясное на рассвете вынести. Да Яри дать чуть ей. Вот тогда и получится питьё алое, будто лалы жидкие, что знающий люд ценит.

Держа слово, данное странному старому схимнику, Устюжанин с каждым посещением Радонежья привозил баклагу, оставляя на берегу речушки, в том самом месте, где состоялась памятная беседа. Пока не узнал в конце XIX века, что собеседник его, монах, подвижник, Христа ради юродивый, отошёл. А в обители, основанной им, царили уже новые порядки. И жили две ищейки второго ранга.

— С тех пор и не бывал, почитай, в тех краях, — грустно закончил небывальщину Степан.

— Предупреждал я Фильку, чтоб уходил, — с горечью кивнул Сергий, — да куда там. Нехорошо так говорить, конечно, но гордыня — что безумие, ни единого шанса не оставляет на спасение, что души, что тулова. Он же десятилетиями с тех пещер округу всю в руках держал. Император всероссийский знал про него да в переписке состоял, шутка ли? Губернаторы, почитай, с руки кормились. Ты знал, что они там печатали фунты, франки и марки?

Тут помимо Устюжанина удивлённо покачали головами все, даже Павлик.

— Идеи-то хорошие были, да про овраги забыли, как водится. Заигрался Хорь. Не успел вовремя ни карты сбросить, ни ноги сделать, а ведь и то, и другое мог, умел, других учил. Давай, друже, за помин душе его и сынов, память им вечная…

Старики-разбойники осушили кубки. А я понял, что ещё хоть одна, крошечная, незначительная, малюсенькая новость о чём-бы то ни было — и у меня просто башка лопнет. Она почти вслух отказывалась принимать дальнейшую информацию. Глядя на нездоровый блеск в глазах Лины и Алисы, можно тоже было предположить что-то подобное. Одному племяннику было отлично — на столе оказались его любимые теперь черничные левашики, и, пока мама с открытым ртом слушала нового бородатого дедушку, он исхитрился зацепить сразу два. Хорошо, что подаренная рубаха его была синяя — щедро политая черничными слюнями, товарного вида она почти не утратила.

— Так, гости дорогие, кто голодным остался? — внезапно спросил Степан. Это хорошо, это правильно. Нам как раз можно было задавать уже только простые вопросы, безальтернативные. И желательно — про еду.

Все загудели, гладя себя по животам, проводя ребром ладони под подбородком или сыто отдуваясь — кто как мог уверял хозяина, что в части питания замечаний не было ни одного.

— Вот и хорошо. Тогда пойдём, горницы вам выделю да покажу. Запоминайте, а то у меня тут потеряться — раз плюнуть. — Это прозвучало чуть тревожно, конечно. — Вы, вну́чки, наверное, на боковую сразу, а мы с Сергуней да Яром посидим ещё чуть. Разговор у нас не закончен. Но коли кто решит остаться — гнать не стану, вам решать.

С этим словами папаша Хэм поднялся, отошёл от стола на шаг и трижды топнул ногой по камню. Мне показалось, что от нашего острова-эстрады стали расходиться круги по воде. А ещё — что под нами шевельнулось что-то громадное, со слона размером. Или больше. Устюжанин тем временем сложил из пальцев на правой руке какую-то немыслимую фигуру, поднёс ко рту и дунул.

Зажмурились все, кроме, наверное, Хранителя — в пещере акустика была потрясающая. И резкий высокий переливчатый звук пронёсся, будто пулемётная очередь. А вслед за ним плавучий остров стал поворачиваться. Золотые низкие ворота, или, вернее, приземистая калитка, в которую мы сюда входили, смещаясь по часовой стрелке, сдвинулась на девяносто градусов. И за ней из лазурной глади поднялся мостик, почти такой же, как тот, по которому мы шли к столу. Только перильца были не белые, а розоватого оттенка, с широкими серыми прожилками. И в конце мостика в стене пещеры засветилась белым двустворчатая дверь. Точно такая же, как та, что была до обеда. Только ручки были не в форме когтистых лап, а вполне обычные, начищенные до блеска, что было видно даже отсюда.

Следом за хозяином, мы ступили на розовые сходни. Я держал Энджи за руку, но, вопреки ожиданиям, скользко не было — вода на этом камне не задерживалась. За нами шла сестрёнка с зевавшим во весь рот Павликом на руках. Замыкал, привычно, дед. За бесшумно раскрывшимися дверями оказался очередной изящно подсвеченный коридор, выходивший в точно такой же, только перпендикулярный ему.

— Глядите, отсюда направо: первая дверь ваша, — Степан кивнул нам с Линой. — Вторая — ваша, — кивок адресовался Алисе. — Ну и крайняя, Сергунь, твоя. Запомнишь ли?

— Постараюсь, — пробурчал дед, переводя взгляд с одной двери на другую. Глянул и налево, где уходили во мрак точно такие же белые дверные полотна. Разглядеть можно было три или четыре.

— Славно. Я в тебе сроду не сомневался никогда. Удобства все в нумерах есть, — он так и сказал: «нумерах», — попить-перекусить, коли охота придёт, тоже найдётся. Ну что, красавицы, доброй ночи? День-то долог был.

Алиса кивнула и направилась к своей комнате. Павлик растёкся пухлой щекой по её плечу и, кажется, уже спал.

— Можно мне с тобой, Яр? — тихонько спросила Энджи, не выпуская моей руки.

Я покосился на Устюжанина. Тот неопределённо пожал широкими плечами, будто признавая за мной право выбора. И право самому нести ответственность за него.

— Можно, солнце. Сам хотел предложить с нами посидеть. А то рванёшь ещё впотьмах повара искать, рецепты выспрашивать. А вдруг он — грузин? — да, привычка скрывать тревогу за дурацкими шутками — страшная, неискоренимая вещь.

Старики хором хмыкнули и почти одновременно развернулись, чуть шурша босыми ногами зашагав обратно. Камень пола здесь, как и везде после бани, где мы шли босиком, был тёплым.

За то недолгое время, что нас не было, на острове-ресторане невидимый и неизвестный кто-то собрал всю грязную посуду, унёс лишние стулья. Мы разместились на четырёх оставшихся, причём Энджи подвинула свой вплотную к моему, обхватив меня обеими руками за правый локоть. Слева сидел Сергий, следующим, почти напротив меня — хозяин. Он, вытянув руку, дотянулся до изящной бутылки без этикетки.

— За дамой сам поухаживаешь? — поднял он бровь, глядя на меня.

Я кивнул, чуть склонившись к Энджи, слушая пожелания. И налил ей из пузатого хрустального графина чего-то, по вкусу, цвету и запаху напоминавшего яблочный компот.

— Ну, вопросов у вас, я так думаю, миллион примерно, — кивнул сам себе Степан, пригубив из кубка.

— Больше, — Сергий наполнил свой фужер и откинулся на спинку стула.

— С какого начнёте? — изучающе посмотрел на нас подгорный епископ.

Мы переглянулись с Хранителем и хором спросили:

— Что с Осиной?