Дубль два. Книга вторая

Глава 6 Новые горизонты

Как это получилось — я снова не понял, как и днём, в торговом центре, с тем кабаном, что хрюкал на мою Энджи. Да что — я, судя по глазам Сергия, он тоже не ожидал ничего похожего. Не говоря уж об остолбеневших официантах.

Но как бы там оно ни получилось — а вышло, как вышло. Моя рука оказалась на пути летевшей длани безнадежно падавшего туловища. И как-то ухитрилась прервать падёж командированных в отдельно взятом ресторане. Спасённый пытался сфокусировать зрение хотя бы на чём-то, но пока не мог. Почти литр водки внутри кому хочешь прицел собьёт. Сергий подхватил драгоценную банку и снова прижал к себе, став мгновенно похожим на скорбного умом: брови над очками, рот настежь, в руках — тара с говорящей древесиной.

А я, удивляя самого себя, обратился к туловищу Речью:

— Очнись, человече. Ступай спать. Утром купи подарки семье. И не пей в одиночку — примета плохая.

В процессе одностороннего общения, на которое ушло от силы секунд пять, лицо Хранителя вытянулось ещё сильнее. Стоило мыслям «замолчать», как командированный расплёл замысловатый крендель, в который свернуло его ноги земное притяжение, помноженное на алкоголь, и даже притопнул, будто завершил по-уставному команду «Стой! Раз-два». И, пробормотав неожиданно внятным, хоть и подсевшим, голосом: «Прошу извинить, господа», отправился к выходу из ресторана без ожидаемых рысканья, крена и тангажа. Мимо замерших официантов. Позволив себе обернуться на наш столик лишь единожды, уже у барной стойки, с видом человека, столкнувшегося с непознанным. Сильно, до звона, столкнувшегося.

— Ты, Ось, начни уже учить его, что ли, — пробормотал Сергий, ставя банку ближе к центру стола, предварительно осмотревшись с подозрением вокруг на предмет новых источников угрозы. Которых не было.

— Да, это от души. Замечательно. Достойно восхищения, — отреагировал наконец-то Ося после неожиданно длинной паузы. И снова, кажется, фразой из какого-то старого фильма. Где тоже хватало необъяснимого.

— Коньячишко-то, признаться, был так себе, но всё равно жалко, — дед с тоской смотрел на бутылку, где оставалось от силы на пару глотков. И, кажется, стремительно приходил в себя, продолжая привычно бубнить. — Не Странник, а спецмедвытрезвитель какой-то. Холодная при жандармерии. Ромберг недоделанный.

— Кто? — решил уточнить я зачем-то.

— Еврей один из неметчины, коновал от терапии, профессор Берлинского университета. Его в вытрезвителях каждый знает и поминает незлым тихим словом, если говорить ещё в силах. Придумал, гад такой, как без подручных средств выпимших выявлять, — с неожиданным энтузиазмом пояснил Сергий. Видимо, что-то личное у него было к этому доктору.

— Прав ты, Серый, надо бы ускорить нам обучение Аспида, — задумчиво подтвердило Древо тем самым тоном умудрённого опытом земского врача.

— Вот и я об том, Ось! Никакого ж коньяку не напасёшься, если он вот так будет дальше выступать! — согласился Хранитель. Видимо, даже «так себе коньячишко» было жалко.

— Да ничего мне не жалко! Хоть на пол его лей — мне-то что? — неубедительно отверг он невысказанное предположение, наливая себе. — Всё равно его надо не этим сыром пластмассовым, и не овощью этой закусывать. Вот, помню, Мага в гости заезжал — дербентского привозил. Вот тот — вещь был, конечно, никакого сравнения. А закусывать надо абрикосом! Это непременно. Ничего лучше и быть не может. Вот только про абрикосы мнения разнились: Мага клялся, что нужен только и именно их шала́х, а с одним армянином, говорил, они чуть за бороды друг друга не взяли. Тот его всё уверял, что коньяк хороший только в Армении делать умеют, и абрикосы должны быть белые, ананасные, сорта «еревани» непременно.

— Всяк сверчок свой шесток хвалит, — слегка отстранённо заметил Ося.

— Ну да, и в каждой избушке — свои погремушки, — согласился я.

— Ты, Аспид, с вашей точки зрения правильно всё сделал. И человека от падения удержал, и помог незнакомому, хоть и не просили. Но это у вас, двуногих, в природе, конечно — лезть вечно, куда не просят. А вдруг у него печаль какая неизбывная? Беда в семье? А друзей нету близких. Вот и заливал он пожар вдали от дома, чтоб слабость свою никому не показывать. А теперь что? Собутыльников искать? В Твери? На вокзале?

Я оторопел. В такие глубины как-то не догадался заглядывать. А теперь, выходит, едва ли не навредил всем вокруг: из Хранителя испарил плохой, неправильно закушенный коньяк, а командированному забил досками единственную в жизни отдушину?

— Да, учиться тебе ещё и учиться, Аспид. Сомнений в тебе много. Один из перворанговых слуг Чёрного Дерева так говорил: «Боишься — не делай. Делаешь — не бойся». Ты всё равно обратно его теперь не расколдуешь, так что нечего и сомневаться, — наставительно, хотя и противоречиво сообщило Древо.

— А ты, Серый, допивай давай, да айда на боковую. Только на подоконник меня не ставь. Я, оказывается, теперь высоты боюсь, — последняя фраза прозвучала недовольно и чуть сконфуженно.

Дверь в номер Алисы и Павлика, какой-то вроде как семейный, с тремя кроватями, приоткрылась, стоило только нам подойти ближе. Дед явно «постучался» так, чтобы не будить правнука.

— Во сколько выезжаем? — шёпотом спросила сестрёнка, чуть притворив дверь за собой.

— Не знаю, — пожал я плечами. — Как встанем — так и встанем, торопиться нам, вроде как, некуда. Завтра — Вологда, а послезавтра уже на месте будем. Если ничего неожиданного не случится. Опять.

— Что за «опять»? Снова влипли куда-нибудь⁈ — кричать шёпотом умеют только женщины, и то не все.

— Да хорошо всё, внучка, не волнуйся! Шутит он. Характер такой у него. Аспидский, — съязвил напоследок дед, утянув сестрёнку внутрь и закрыв дверь. Только что язык не показал.

Я приложил карточку к дверной ручке нашего с Энджи номера и зашёл. Что-то негромко бубнил телевизор. За окнами одевалась в сумрачные тёмные шелка уже почти ночная Тверь. На застеленной кровати царского размера с краю лежала головой к окну, босыми ногами ко мне, Лина. Что-то увлечённо изучая в смартфоне.

— Чего делаешь? — я постарался сказать это так, чтобы было не громко и не неожиданно. И не получилось — она айкнула и едва не свалилась с края постели.

— Фух, напугал, — недовольно выдохнула Энджи, перевернувшись на спину и положив руку на грудь, — чуть сердце не встало.

— Ну-ка, дай гляну, — уселся я рядом и протянул свою.

— Сердце выше. И с другой стороны, — она с интересом комментировала, не отодвигаясь и не убирая мою ладонь.

— Тут? — уточнил я, вытягивая вторую руку.

— Вы чего пили-то там, что ты так промахиваешься? Как в номер-то попал? Дед, поди, на плече принёс? — шутки прервал поцелуй.

— Теперь попал? — спросил я, с трудом отстранившись от её губ.

— Не пойму пока никак. Ну-как ещё разок попробуй, — промурлыкала она, не открывая глаз.

И я попробовал.

Солнце встречали, сидя на подоконнике, в одной простыне на двоих. Розоватые лучи, первые, еле заметные, меняли цвета деревьев, домов и машин, заставляя предметы выползать из ночной тьмы, приобретая формы, становясь видимыми. В голове крутилась какая-то очень важная мысль насчёт Света и Тьмы, но формулироваться не желала ни в какую. Особенно после того, как после Твери за окном формы Лины тоже подсветились, становясь более очевидными.

Не сформулировалась мысль и позже, в душевой кабине, неожиданно просторной и с двумя огромными, в пол, зеркалами. И потом, в комнате. И опять в ванной. Очень сложная, наверное, была мысль — никак не желала формироваться.

Мы лежали на огромной постели, как две морские звезды на белоснежном песке океанского побережья. Которое оба видели только по телевизору. Неожиданно подумалось, что наше курчавое солнышко, то, в честь которого назвали отель, по такой кровати мог бы, наверное, со своим росточком на велосипеде кататься. На «Бабочке». Хотя нет, она маловата будет. На «Школьнике». Или «Орлёнке». Лина фыркнула.

— Ты чего? — спросил я, приоткрыв один глаз, как кот. Затылок её по-прежнему лежал у меня на животе, сразу под рёбрами. Голова плавно поднималась и опускалась в такт с моим дыханием. Глаза были закрыты, а на лице расплывалась озорная улыбка.

— Да представила Пушкина в плаще, верхом на «Школьнике», что вокруг нас тут круги нарезает. Неловко стало перед классиком, — пояснила она.

— А ты чего подслушиваешь? — понарошку возмутился я.

— Ты вон подглядываешь — я же ни слова не говорю? — отзеркалила эмоцию она.

В полутёмный коридор вышли, когда на часах было начало десятого. Я постарался прислушаться мысленно к номеру за соседней дверью и так же беззвучно позвал: «Алиса! Мы собираемся на завтрак!».

— Дядя! Ам! — с восторгом раздалось в голове. Видимо, «на приёме» сидел Павлик. — Мама — шшшш! Деда — тю-тю!

Я посмотрел на Лину, которая, кажется, тоже прослушала исчерпывающий доклад. И тоже пыталась из понятных и непонятных слов сложить хоть что-то внятное.

— Обоих вас ещё учить и учить, — донеслось брюзжание Оси. — Чего непонятного-то? Мама в ду́ше — вода шумит: «шшшш». Серый, седина в бороду, крутился-крутился на диване, скрипел-скрипел, ещё хуже вас, да и пошёл проветриться: «тю-тю».

Мы с Энджи снова переглянулись. Старики-разбойники, оказывается, ещё и слухом обладали, как у летучих мышей. Но тут открылась дверь, и за ней оказалась Алиска в белом банном халате и полотенце на голове. За ней тянулись мокрые следы из ванной, странно-короткие. На носочках шла открывать.

— А я думаю — с кем там Павлик с утра болтает? — улыбнулась она, пропуская нас.

В номере стояла детская кроватка-манеж, в которой приплясывал от нетерпения племянник. Напротив — диван с покрывалом, сбитым в гармошку. Не спалось Сергию, это видно. На журнальном столике, как раз под лучами утреннего Солнца, развернув ему навстречу все листочки, которых, кажется, стало больше, завтракало Древо.

— Не знаю, чего уж они тут с Осей не поделили? Мы с Павликом спали без задних ног. Сны такие красивые снились, яркие. Мужчина какой-то в старинной одежде и с длинными волосами на скрипке играл. Красота такая, ты не представляешь, — как они умудряются вытирать волосы и при этом разговаривать из-под шевелящегося полотенца?

— Дя! — подтвердил малыш. И неожиданно не то замяукал, не то пропищал, не то проскулил что-то тоненько, но вполне ритмично, узнаваемо.

— Ого! А у мальца-то идеальный слух, однако! — в банке дрогнуло несколько листьев. — А ведь это, на минуточку, одна из лучших канцонетт* Джованни Кроче. И, если ноты её нигде по церквям да базиликам тамошним не сохранились — то мы в вами первые, кто её лет за четыреста услыхал! Так, значит, нам и сольфеджио нужно в программу добавить, — это он, кажется, уже сам себе, для памяти сообщил.

Алиса замерла с недосушенными волосами, торчавшими в разные стороны. Посмотрела из-под полотенца с тревогой сперва на банку, потом на меня. И чуть вскинула голову, словно уточняя — это чего только что было?

— Это, сестрёнка, у Оси вчера под вечер настроение лирическое взыграло. Он нам с дедом битый час рассказывал про особенности лютневой музыки шестнадцатого века и аргументированно доказывал превосходство скрипок Амати над Страдивари, — легко, как о чём-то незначительном, на одном дыхании выдал я тут же.

— Ва́ли! Ва́ли! — снова запрыгал в кроватке Павлик. Неужто во сне им играл сам Маэстро?

— «Варежку закрой» — он имел в виду, — недовольно проворчал Ося. — Трепло ты, говорю же. И Аспид. И не лютневой музыки, а скрипичной. И у Николо инструменты гораздо чище и глубже звук давали. Ну, если кто понимает, конечно.

Несмотря на специально отведённую паузу, вступать в спор с меломаном, из друзей которого были сделаны, наверное, стропила Ватикана и притолоки пирамиды Хеопса, желающих не нашлось.

— А ты, болтун пустопорожний, лучше бы подумал головой-то, как так выходит, что первую музыку вы, двуногие, начинаете слышать в лесах, в горах, в пещерах и пустынях. А потом строите себе убогие хижины или шалаши — и пробуете услышать в них. И ещё негодуете, расстраиваетесь, когда не слышите. Потом учитесь у старших строить большие шалаши и хижины из камня. В них музыку слышно гораздо лучше. Но она становится другой, от чего вы, человечки, тоже расстраиваетесь. Начинаете дополнять, как любите, то, что в дополнениях не нуждается, высокими словами о том, во что в тот, конкретный, ничтожно малый момент времени сильнее всего верите. Музыка становится лучше. Но всё равно ни в какое сравнение с песнями моря, ветра, лесов и гор не идёт.

Мы даже не слушали его. Мы внимали. Павлик перестал скакать в манеже. Алиса забыла про полотенце, которое сползло с головы на плечи. Лина подошла и крепко взяла меня за руку.

Древо вещало так, что не возникало ни единой мысли поспорить с ним. Мысли, подкреплённые образами высоких, под небо, лесов и завораживающих гор с грядами седых вершин, будто гипнотизировали. И казалось, вот-вот — и зазвучат звуки, настоящие, вечные, которые наше племя тщетно пыталось воспроизвести, дёргая струны, дуя в полые стволы деревьев, колотя палками по камням. И разница нашего восприятия стала очевидна. Старшие, Древа, слышали и понимали музыку Земли. Двуногие щипали отломок елового пня, как медведь из сказки и мультфильма. И радовались любому звуку, который удавалось извлечь.

— Спасибо, Осина, — будто очнулся я, когда понял, что Ося давно замолчал. — Мы научимся сами и расскажем другим.

— Толку-то, — обречённо, кажется, вздохнуло Древо. — Свои мозги никому не вставишь, да и не нужно это. Просто обидно понимать, что вы не туда куда-то свернули. То ли сами, то ли падла эта чёрная так выкружила вас. Тьфу ты, аж расстроился. Раньше лучше было, короче! — совсем по-стариковски завершил он.

— Это точно, — спорить с расстроенной Вечностью, сидевшей в трёхлитровой банке на столе отеля не хотелось вовсе. Хотелось и вправду научиться слушать и слышать. И, если очень повезёт, понимать то, о чём он рассказывал.

— Алис, спутаются — потом не расчешешь, — вполголоса проговорила сестре Лина. Алиска ахнула и побежала в ванную. Оттуда зашумел фен. Хорошо им, девочкам.

— Ось, а с дедом всё нормально? — спросил я у банки, листочки в которой сердито нахохлились, как воробьи на проводах в лютый мороз.

— А чего ему сделается-то? — будто бы даже удивилось Древо. — Ёрзал-ёрзал — да и сдёрнул в ночь. Он же не дерево, — тут проскользнул привычный сарказм.

— Не найдёт он проблем себе? — вот странно, но к Сергию, при всей своеобразности его характера, я как-то уж неожиданно быстро привык и практически «прикипел душой». Наверное, это из-за того, что он сочетал в себе мудрость эпох, непредсказуемые возможности и фольклорную удаль.

— Найдёт непременно, — возмутился Ося, — как не найти? У него ж опыта в этом деле — тыща лет! Вот такой же, как ты, примерно, был. Только звали его тогда не Аспидом, как тебя.

— А как звали? — после Илейки Муромского и воеводы Боброка, Николо Амати и Джованни Кроче от стариков-разбойников можно было ожидать чего угодно.

— Раж! Раж его звали. Это у него Илейка научился в дурь-то впадать, когда одной сосной толпу чёрной татарвы по лесам гонял. Только Серый-то потом с дурью разобрался, подружился да освоился, и сумел полезной сделать, контролируемой, — Ося словно издевался, чередуя простые слова со сложными. Только от этого они все будто бы становились малопонятными.

— А это всё от скудости ума, паря. И от бедности речи. Эклектика это, в гробину мать-то её. И оксюморон ещё, ага! — Вот же демон деревянный! И это я ещё при этом трепло?

— Ты, конечно, а то кто же ещё? Я — дерево, мне говорить вовсе не положено!

— А-а-а, да погоди ты, Ось! С тобой спорить — как против ветра плеваться, расстройство одно! Только я и не спорил же — я хотел узнать, как Сергий, где он, не надо ли помочь?

— Помогальщик выискался, вы гляньте на него! Чем, ну чем ты ему помогать-то вздумал? Дверь постеречь? Очки посторожить? Свечку подержать? — Ося блажил, как базарная баба.

— Свечку? — я явно снова запаздывал с пониманием.

— Лина, девонька, ты с Аспидом не водись — не ровён час тоже отупеешь, — Древо, будто выбив одного противника, тут же переключилось на другого. — Мы тебе получше сыщем, умного, в очках, может, даже интуриста, если повезёт, а?

— Спасибо, Ося, но не нужно. Плохонький, да свой, — я аж дёрнулся, услышав от Энджи такую неожиданную характеристику.

— Ну да, сердцу не прикажешь, конечно. Но ты подумай, не спеши с ответом. Надумаешь — дай знать. Мы Странника отправим к Секвойе. Или к Баобабу. А тебе устроим личное счастье и уют. И мужичка хорошего, чтоб при работе, очках и галстуке. Не то, что этот шаромыжник.

Видимо, на лице моём степень отторжения происходящего была написана очень крупными буквами, которые уже вот-вот грозились выстроиться в не самые интеллигентные слова и фразы, поэтому Лина пришла на помощь:

— Ну чего ты тормозишь-то? Растревожили мы сердце лесника с тобой нечаянно, кто ж знал, что у него слух, как у дельфина? Вот он и отправился на поиски любви, — плавно, как дурачку, пояснила она. Хотя в небесно-голубых глазах плясали чертенята.

— Какой любви? — может, Ося не так уж и не прав был на мой счёт?

— Большой и чистой, как положено. Ну, или любой подходящей, тут всё-таки отель, а не монастырь, — пожала плечами она.

— Про монастырь — напомни, расскажу пару историй, с весталок начиная, хотя и до них были мастерицы, да… Хотя нет, тебе рано ещё об этом, — влез было старый, несказанно старый интриган из банки.

— Вы издеваетесь, что ли? — не выдержал я. — Какая к чёртовой матери любовь, хоть большая, хоть маленькая? Ему конь Дмитрия Донского ногу отдавил! Не маршала Будённого, я повторюсь, а великого князя московского Димитрия Ивановича, на минуточку! И он, по его словам, тогда уже был не пацан!

— Ну а чего орать-то? — судя по листочкам, Древо поморщилось. Не знаю, как — но прям очевидно было.

— Да он старый, как мамонт!!! — что-то прям понесло меня.

— Ну, положим, Серый-то будет помоложе гораздо. Но я ему передам твоё мнение, Аспид, непременно. А старый конь борозды не портит, забыл пословицу? — Ося снова сыграл на контрасте, «включив» сперва тональность спикера палаты Лордов, а потом снова рухнув на устное народное творчество. Эти эклектичные «американские горки» начинали утомлять.

— Нет, ты правда совсем отупел за ночь, что ли? Тебе ж русским языком вчера говорено было и про иммуномодуляторы, и про уникальные теломеры, про долголетие. Про регенерацию тканей, думали, сам догадаешься. Ошиблись, видимо, опять. — Древо снова наводило меня на нужные мысли, но в своём духе — тыкая носом. Видимо, деликатность и такт у реликтовых пород отмирали за ненадобностью в раннем детстве. В палеозой.

— В мезозой, неуч! — тут же поправил меня Ося.

— То есть помимо продолжительности жизни, сохраняется функциональность? — не обратил я внимания на его уточнение. К чёрту конкретику — тут более животрепещущие вопросы есть!

— Ну да! Если все клетки, а следовательно ткани и органы обладают повышенной регенерацией и могут существовать в течение более долгого времени, выполнять возложенные на них природой функции им тоже ничего не мешает. Ну, кроме идиотизма вашего потомственного, дураки двуногие. Тьфу ты, Аспид, то злишь, то расстраиваешь, что с тобой делать? Вот мигрень теперь из-за тебя, — капризно закончил он.

— У тебя не может быть мигрени, — отстраненно заметил я, усевшись наконец-то на диван.

— Чойта? — вскинулся Ося. — У всех может, а у меня не может? Шовинизм по мобильному признаку⁈

— Мигрень — это головная боль. А у тебя головы нет, — я продолжал думать нейтрально и равнодушно. Потому что новая информация от Древа пока не улеглась.

— Это у тебя головы нет, тупезень! — грохнуло у меня между ушей так, что даже в глазах чуть потемнело. Растёт, однако. Мужает. Или как это про него теперь правильно? Крепчает? Ветвится?

— Мальчики, не ссорьтесь! — вступила наконец-то в разговор Алиска, и то только потому, что Ося своим прессингом по мне задел, видимо, Павлика. Тот потянул кулачки к глазам и выкатил нижнюю губу, явно готовясь заплакать.

— Как есть Аспид — вишь, чего натворил? Дитёнка напугал! Тщ-тщ-тщ, Павлушка, всё хорошо, всё хорошо, — Древо включило режим «заботливый дедуля».

— Тише, Яр. Кто-то же должен быть умнее? — шёпотом выдохнула в ухо Энджи, садясь рядом.

Хорошо ей говорить. Тот, кто должен быть умнее, продолжал сюсюкать с племянником, у которого уже высохли навернувшиеся было крупные слёзы.

— Ладно. Мы вообще-то пришли на завтрак вас всех позвать. Он пока не кончился, вроде бы. Поэтому предлагаю мир, Ося. Отложим диспут. Времени у нас, я так понял, будет достаточно, — старался быть если не умнее, как просила Линка, то хотя бы нейтральнее.

— Времени не хватает никогда, Яр. Это я тебе авторитетно заявляю, — с неожиданной серьезностью ответило Древо. На «закрытом канале», только для меня. Я лишь молча кивнул в ответ.

* Канцоне́тта (итал. canzonetta, уменьш. от canzona — песня) в европейской музыке XVI—XVII веков — короткая вокальная пьеса на 3–6 голосов (чаще всего на 4 голоса) лирико-танцевального характера.