Дубль два. Книга вторая

Глава 27 Радости встреч

Я подумал, что в жизни никогда и ничего так не ждал, как этого возвращения. Этой встречи. Этих глаз, что сошлись на мне. Таких разных, но с такими похожими чувствами, полыхавшими в них.

Сергий и Степан, стоявшие ближе всех, хоть и на расстоянии метров десяти, видимо, во избежание возможных неожиданностей и прочих нештатностей, сканировали меня. И на лицах каждого из них к тревоге и недоверию добавлялось с каждой секундой всё больше облегчения и радости. По бокам и чуть позади них стояли девчата. У Алисы на руках — сын. На её сфере красное было только со стороны Павлика. Остальное — сплошная синь морской пучины, опаска и страх. Зато аура племянника поражала, напоминая цветок георгина: густо-алые лепестки со слепяще-белой каймой по краям каждого. Смотрелось потрясающе, я аж остановился в дверях. Не знаю, что это означало и как было сделано, но мне аж такую же захотелось. От увиденного прямо тянуло силой и мощью неожиданно концентрированной Яри.

Сфера Энджи была пурпурно-красной, отливая всеми оттенками, от ярко-алого до глубокого бордо. С полосами и стрелами синего. Которые истаивали на глазах. И что-то ещё насторожило меня в ней, но сфокусироваться и додумать мысль не дала Речь Перводрева:

— Мы рады тебе, Аспид! С возвращением!

И все сферы моих родных и друзей озарились, как окна, что увидели свет восходившего Солнца. Это выглядело величественно и непередаваемо красиво. Я даже смутился немного. И, пытаясь зачем-то скрыть это, обернулся назад, смаргивая неожиданные выступившие слёзы, буркнул в темноту:

— Проходи, чего столпился. Добрались. Теперь уж точно.

И прошёл вперёд на пару шагов, освобождая проход. Откуда вышел, спотыкаясь, совершенно потерянный Сашка.

— Папка! — крик Павлика и яркая вспышка багрово-белого оглушили и ослепили. А сам он, извиваясь, как змея, сполз сквозь руки остолбеневшей Алисы на пол и побежал к нам. Да, неловко, не очень уверенно. Но значительно лучше, чем ещё несколько дней назад.

Тишина стояла полнейшая, перебиваемая лишь стуком крови в ушах. По крайней мере, в моих. Карапуз добежал до нас, дав за это время каждому ощутить пронзительно-искреннюю важность момента, ситуации, того, что происходило здесь и сейчас, в невозможной пещере вокруг Древа, которого тоже быть не могло.

Сашка обошёл меня, двигаясь так, будто шёл на протезах. Очень старых, выструганных из дерева. И упал на колени, разведя руки. Куда и прилетел юный сокол. Обхватив отца ручками. И зарыдав.

В потолок смотрели, чтобы не дать выкатиться слезам, кажется, даже Ося с Белым.

Тонкие пальчики пробежали по изуродованной щеке. Большие руки обняли маленькое тельце, подхватив. Две пары серых глаз замерли, как припаянные друг к другу.

— Папка! Ты пришёл! А я всегда знал, что ты придёшь!

Я коснулся плеча Сашки. Он не почувствовал. Его сфера, где снова сражались любовь и страх, переплеталась с аурой Павлика, будто напитываясь алым и искристо-белым. Теряя синие оттенки. Возвращаясь в норму. Тряхнув головой, он подхватил сына на сгиб левой руки, где тот замер торжественно, гордо и радостно, как на советских плакатах. Или иконах. И мы пошли дальше.

Не дойдя нескольких шагов до сестры, молодой Мастер, инок и слесарь снова опустился на колени. И спросил, не сводя глаз с дрожавшей бледной Алисы:

— Ты простишь меня?

Она вздрогнула, как от удара, и судорожно кивнула. А потом ещё раз. А потом неловко шагнула к нему.

— Ну, довольно кувыркаться! Кинулся раз, кинулся два — хватит! — с интонацией Жоржа Милославского, только старого и неожиданно смущённого, буркнул Раж. И обратился уже ко мне, шедшему чуть позади отца и сына:

— Ты где его нашёл, нервного такого?

— Это не я его, это он — меня. Давай, деда, я гостей рассажу по местам, что хозяин укажет, да и расскажу всё ладом? — предложил я, глядя уже на чешуйчатый ствол.

Сергий только руками развёл, попутно, случайно как бы, отодвигая с моей дороги епископа.

— Поздорову, хозяин! Сладил я дело. Только план чуть поменялся на ходу. В землях Коми нашёл я Древо искомое. Но не спалил дотла. Сюда привёз.

За правым плечом у меня стоял Устюжанин, и, судя по белым сполохам, был готов к чему угодно. За левым, чуть подальше — дед с Линой, что повисла у него не руке, будто чуя, что вот прямо сейчас бросаться ко мне на шею не следовало. Мало ли, как примут? За ней стоял чугунным памятником инок Серафим. Одной рукой обнимая зарёванную жену, а на другой держа счастливого сына. Если я хоть что-то понимал в этой жизни — вернее человека мне было не найти. Ну, не считая Энджи, конечно.

— Говори, чадо! — гулко грохнуло в голове.

— Ну… — начал было отвечать я, но тут же был прерван:

— Поздорову, пращур славный! Я, Ольха с земель коми войтыр, счастлива быть здесь. И благодарю за то тебя. И Странника Яра Змеева из года людского, русского, что спас меня. Позволь рассказать? — Доброе дерево вовремя оттеснило меня от важного разговора. Я бы точно так нарядно и торжественно не смог.

— Говори, чадо. Со мной рядом друзья, расскажи и им, — видимо, эта команда разрешала передачу данных по открытым каналам. И Ольха доложила. Точно так же, как и Мастерам на дороге под Устюгом, где наш с ней вояж едва не завершился. Прибавив только несколько «слайдов» с Болтуном, сорвавшимся из салона Гелика, ударившегося о полицейскую машину. И сполохом Яри, походившим со стороны на взрыв в «Звёздных войнах». И коротко — как мы летели сюда на «скорой» и потом на метро. Судя по всему, «картинки» нашим ретранслировал Белый — потому что реагировали они живо, хоть и не мешали крови с Добрым деревом.

— Коська! Живой! — ахнул Степан.

— Сладил! Не подвёл, чёрт! — в голосе Ража звенели слёзы. И гордость. В унисон.

— Аспид-Странник! Подойди к Осине, — прогремело внутри. А я ещё подумал — чего это Ося так долго молчит?

— Потому, что правильно всё и ладно, чего воздухом-то трясти? — тут же отозвался он, с одной фразы убедив, что с ним всё в полном порядке.

Возле полусферы, в которой он «гостил» здесь, из пробившихся, кажется, сквозь сплошные каменные плиты, корней на глазах сплеталась люлька-колыбель. Ну, мне показалось, что на неё было похоже больше всего. И когда вся эта конструкция вдруг опустилась вровень с полом — не удивился. Потому что вспомнил, что раз триста уже обещал сам себе ничему тут больше не удивляться.

— Посади гостя на почётное место, Странник! — кажется, ничего более торжественного, чем Речь Белого сейчас, я не слышал никогда.

Подойдя, уселся на полированную плиту возле будто бы вмурованной в неё корзины. Стянул берцы и носки. Растеребил зубами и развязал узлы на обеих руках — левую промыли и перевязали, в правую вбинтовали два нераспакованных стерильных бинта, зафиксировав ладонь в положении, будто я держал ею яблоко. Дядя Артём, хирург-травматолог, объяснял, что это необходимо для того, чтобы три сломанных кости в кисти срослись ровно, и не нарушилась подвижность. Я не стал говорить ему и Мастерам, что в этом, по словам Ольхи, не было никакой необходимости — им так хотелось от всей души помочь мне, что мешать было как-то совестно. А сейчас, сняв повязки, убедился, что и Ося, и Сергий, и Ольха были правы в части регенерации. Ни раны на левой, ни следов переломов на правой не осталось.

В люльку бережно выложил стволик Ольхи, изрядно помятый и подвявший, но живой. Вынимать его из-за пазухи ни сверху, ни снизу показалось неудобным, поэтому просто скинул куртку, а футболку разорвал от ворота. Собрал горстями землю, рассыпанную внутри, а затем в неё, поверх, осторожно установил малое тело спасённого Древа. Справа склонился епископ и полил под корень из того самого памятного кубка. Слева замер Раж, и лица у них обоих были точь-в-точь как на картинке Лидочки. Которую надо будет как-нибудь при случае забрать в Устюге. Да, забыл. И вспомнил вот только что. Как-то не до искусства было.

— Прежде, чем сделаешь — знай. Сотворённое тобой неоценимо, Яр. Первый и единственный раз Древо вышло живым из чёрных силков. Я, известный вам как Тилодендрон Белый, клянусь, что выполню любую твою просьбу.

Не знаю уж, всем он это сообщил, или мне одному. По сторонам я не смотрел. В голове совершенно не ко времени, кажется, прошепелявил Шура Каретный: «Не надо мне злата, не надо мне се́ребра! Отпусти ты меня на слобо́ду!». И, кажется, совсем по-девчоночьи хихикнула Ольха. А я только кивнул, показывая, что обещание Белого услышал. Но ответа не дал. Как Русь-тройка.

Помня, как провожал Осину Раж, свёл вместе ступни, устроив рядом ладони. И точно так же потянулись над кожей бледно-зелёные росточки, как у той травы, что продают для кошек в зоомагазинах, только совсем тоненькие. Склонились и достали до корня и стволика маленького деревца. Оплели его, будто вьюнок, хмель или дикий виноград. И втянулись под молодую нежную кору. Ветви и листья молоденького предвечного Древа наливались силой на глазах. Не знаю, кому как, а мне хотелось одновременно склониться до земли или начать бурно и продолжительно аплодировать. Ведь такого и вправду никогда не было. Первое, спасённое от Чёрного, Древо заняло место у ног пращура. Рядом с Осиной, который тоже был спасён двуногими, но по-другому. Говоря нашим бедным и скучным языком, его просто депортировали. Ольху — воскресили из мертвых.

— А с этой гнидой что делать? — мысль о портсигаре за пазухой и еле копошившемся в нём полупарализованном зле, что всю дорогу ехало у меня на груди напротив сердца, не давала покоя.

— Передай Хранителю, — велел Белый. И для чего-то пояснил всем, — Второе чудо. Странник одолел росток Чёрного древа. Первый и единственный в человеческой истории. И готов передать его в дар мне. Что ты хочешь за это, Аспид?

Я снова кивнул. Вроде как «запишите на мой счёт». Наверное, это было несказанным и недопустимым хамством по отношению к Перводреву. Но я и представить себе не мог, чтобы прямо вот сейчас, в этот животрепещущий момент, я обратился к нему с крохоборским: «ну, значит, записывай: во-пе-е-ервых…». Как бы то ни было, никакой реакции от него не последовало. Наверное, не ошибся я.

Степан Устюжанин принял у меня из рук в руки шкатулку-портсигар. Увидев её, он едва не подскочил. Брови точно стрельнули вверх. Видимо, коробочка была известной в узких кругах. Куда я не входил. И не стремился, откровенно говоря. Хранитель снова отправился за ствол Перводрева. А я тут же повернулся к Лине. Она, будто дождавшись этого движения, отцепилась от руки деда, за которую держалась обеими, и побежала ко мне.

Босые ноги. Платье, или, скорее, длинная рубаха из домотканой холстины с простой вышивкой. Тёмное каре, неожиданно быстро отраставшее — на макушке уже виднелись светло-русые корни. Я подхватил моего ангела и закружил. Предварительно отступив шага на три от Ольхи и Осины. Чувства — чувствами, но и головой надо думать. Ну, хотя бы пробовать, время от времени.

Не знаю, как уж это вышло. На грудь мне с разгону прилетел такой шалый вихрь любви и нежности, что я враз позабыл про всех на свете чёрных, белых, синих и прочих. Меня обсыпало-закидало порывистыми поцелуями в губы, щеки, глаза, лоб и шею. Меня общупало-обтрогало повсюду, докуда можно было дотянуться, повиснув на моих руках.

— Никуда и никогда больше не отпущу! — угрожающе прорычала она.

Я снова только кивнул. Мы оба знали, что отпустит. И оба не знали, куда и когда.

— Не жалеешь о годах прожитых, друже? — неожиданно услышал я голос Степана Устюжанина. — Сейчас бы тоже с молодкой обнимался, и в хрен не дул бы, куда там мир катится — в гору, аль наоборот.

— Неа, Стёп, — уверенно, хоть и чуточку грустно ответил Сергий, — не жалею. Платон чёрт знает сколько лет назад сказал: «Каждому своё». Хотя, знающие говорили, за Буривоем повторил. Но лучше с тех пор всё равно никто не сформулировал.

— Ну да, тоже верно. Завидую, наверное, по-стариковски, — вздохнул епископ. — Вспоминаются те, кто и меня вот так встречали.

— И провожали, — продолжил Раж. Еле слышно.

— Хранитель, внемли! — грохнуло под сводами пещеры. И наших черепов. И снова Степан с Сергием обернулись, застыв лицом к Перводреву, со скоростью, недоступной обычным двуногим.

— Странник Аспид, Ярослав из рода людского, русского, семья его, друзья и родовичи сейчас и впредь будут дорогими гостями здесь! Пусть ни в чём не знают ни стеснения, ни недостатка! От самого же Странника у меня нет тайн отныне!

В глазах синхронно обернувшихся дедо́в сквозило не то, что удивление. В менее интеллигентных, но более искренних кругах это состояние характеризовалось как «ах(какое удивлен)ие». Или, как в нашем случае, «полнейшее ах(какое удивлен)ие». Вероятно, до этого Перводрево подобными ценными указаниями Хранителя не озадачивало никогда. Степан склонился, словно подтверждая, что волю понял и выполнит.

— Слушайте, люди! Я смогу создать средство для освобождения из плена Древ, порабощённых ростками чёрных. И другое, что сможет сделать иммунными, как и Аспид, любого из двуногих. Мне нужно время. Будьте хозяевами в моём доме, Сергий, Яр, Павел, Александр, Алиса и Ангелина. Хранитель, понял ли ты волю мою? — звучало, может, и архаично. Но торжественно — сверх всякой меры.

— Исполнено будет по воле твоей, Древо, — отозвался епископ.

— Мир вам, добрые люди. За то, что вновь появилась вера в это, — непонятно закончил мысль Белый. И опять будто бы исчез, оставив слишком много свободного пространства.

— Спасибо, Яр! — этом отозвались Ося и Ольха. И тоже словно исчезли. Хотя стволы и листья, и их, и Белого, оставались здесь. Видимо, ушли совещаться, на какой-то свой, другой уровень.

А мы бросились обниматься. С заметным усилием отодвинув, чуть ли не оторвав, щуплую Лину, Раж и Степан облапили моё едва ожившее туловище, и практически заломали, как медведи. Если бы не благословление, то самое, что отчаялся повторить епископ, но так удачно получавшееся у Сергия. И неизмеримых объемов бандероль из Яри и информации, что разом отгрузил мне Степан. Эти подарки были неожиданными, но очень приятными.

Потом мы шли до лифта и ехали в нём. Потом я снова пообещал себе перестать уже чему-либо удивляться, когда раскрылись двери знакомой и почти родной кабины, но не перед коридором к малахитовому мостику до арены-ресторана, а к коротенькому тамбуру, за которым совершенно неожиданно оказался банный зал. Где мы снова, почти привычно уже, швырнули в угол окровавленную, потрёпанную или просто ношенную одежду, и разошлись по парным. Как ни тяжко было Сашке оставлять только что обретённую семью.

За столом, где Павлик не слезал с коленей отца, а Алиска не отлипала от его левой руки, как-то виртуозно умудрялись избегать больных тем, но при этом ухитрились обсудить всё самое важное. Не могу даже предположить, как так вышло. Наверное, помогали два модератора дискуссии, изрядно поднаторевших в религиозных диспутах задолго до рождения наших пра-пра-прабабушек. Неожиданно для меня, Раж и епископ с ловкостью, удручившей бы лучших политических интервьюеров современности, вели разговор в идеально ровном ключе. Я замечал удивлённые взгляды Лины и Алисы, когда они отвечали на вопросы или задавали свои вовсе непривычно и неожиданно для себя самих. Старая школа. Высокий класс.

За волшебным для Сашки, что, смущаясь, попросил звать его Саней, и вполне уже привычным для меня круглым столом манежа-ресторана, говорили о настоящем. Иногда, временами, цепляли прошлое. В будущее не глядели — примета плохая.

На коленях у меня сидела Лина, устроившись как-то необъяснимо так, что и мне не мешала, и ей было, кажется, удобно. И было совершенно ясно, что убрать её с этого места не смогли бы ни бульдозер, ни локомотив, ни даже впрягшиеся все вместе старики-разбойники. Меня данная диспозиция устраивала полностью. Как и то, что оба деда, измочалив об меня две пары веников под удивлённо-сочувственным взглядом Сани, сказали в один голос, что чёрноты во мне нет. Хотя, думаю, им об этом ещё Белый сообщил, а били они меня просто так, для порядку, вымещая все переживания и нервотрёпку прошедших дней. Я не противился. Мне после раздолбанного асфальта под Устюгом везде было хорошо. В бане — отлично. За стором на арене-эстраде посреди озера — великолепно. И когда Лина только что не за руку утянула меня по розовому мостику в «нумера» — хуже, разумеется, не стало.