Дубль два. Книга вторая

Глава 23 Больше никогда

Это было хуже, чем тогда, на Ведьмином озере. Гораздо хуже.

Боль рванула так, что я рухнул, как подрубленный, едва успев дёрнуть головой назад, чтобы не завалиться на прижатую к животу Ольху. Хотя, назвать это чувство болью — всё равно что Эверест — болотной кочкой или Мировой океан — паршивой лужицей. Слов таких в нашем языке не было, как и понятий в нашем мире. Я одновременно горел дотла и окоченевал от лютой стужи, разъедаемый солью и кислотой. Все рецепторы, тактильные, зрительные и вкусовые, посылали в мозг сигналы, которые он не мог интерпретировать иначе, чем невыносимые, не измеримые ничем страдания. В ушах, будто на фоне издевательски-торжествующего инфернального хохота, звучало:

— Безумец! Ты решил отнять добычу в Чёрного Древа? Теперь ты станешь служить нам вечно! И му́ки твои не прекратятся никогда, мерзкая мелкая двуногая тварь!

— Яр, не умирай! Держись! — валяясь на спине, воя, извиваясь и одновременно дрожа от лютой боли, я с удивлением различил, кажется, голоса Белого, Оси и Дуба. Как это могло быть⁈

— Ты и вправду знаешь моих родных? — Речь Ольхи звучала с изумлением и восторгом. Кажется, она начинала мне верить. Только вот толку в этом не было уже никакого. Я не чувствовал правой руки, и вся та сторона, от уха до колена, онемела и странно пульсировала, будто планируя оторваться от меня и отползти подальше. Непередаваемо неприятное чувство.

— Ярью, чудила! Бей Ярью! — это, вроде бы, забесновались в моей голове старики-разбойники, Раж с епископом. Этих-то каким ветром надуло?

— Бей Ярью, Аспид! Нет времени тупить! — это, кажется, сообщили все и каждый, кого я хоть раз слышал в жизни. Кроме мерзкого чёрного ростка, что, видимо, был занят расчленением дурачка-Странника, поэтому в беседу не лез. Зато во все органы и ткани, кости, связки и мышцы — лез. Очень больно и очень настойчиво. Эдак он и вправду пополам меня порвёт…

— Дядя Аспид! Бей! За нас с Линой бей! — и снова в себя меня привёл Павлик. Чудо-ребёнок включал мозги взрослому мне с завидным постоянством.

И я ударил.

Кажется, в прошлый раз Ося сказал: «Ого, как полыхнуло!». Или Раж ахнул: «чуть всю Землю наизнанку не вывернул». На этот раз комментариев не было. Возможно, из-за того, что уши у меня заложило будто бы и снаружи, и изнутри.

Волна, а точнее волны Яри, прокатившиеся по телу от стаи дикобразов, что скакали внутри как стадо кенгуру, словно насытили Ольху, и парализовали чёрного. Я чувствовал, лёжа во мху, как во мне копошились ростки, выстраивая внутри тела какую-то другую, новую систему, в параллель к имевшимся опорно-двигательной, нервной, кровеносной и прочим, какие они там вообще бывают. Это ощущение описать невозможно. Но мать сыру Землю, кажется, я стал слышать ещё лучше. И понимать. В части того, как это неприятно и отвлекает, когда мелкие существа забираются под кожу и начинают там что-то копать, строить и добывать. Из меня добывать можно было, наверное, только Ярь. Зато в промышленных масштабах.

— Я пробую запереть его, Яр, но он сильнее нас обоих. Хорошо, что в тебе оказалось так много силы. Я успею выстроить каналы, они помогут передавать и выпускать её быстрее и не так опасно для твоего тела, — Ольха будто давала промежуточный доклад. Непрошенный, но необыкновенно воодушевляющий. Кроме слов «сильнее нас обоих».

— Собери побольше силы и направь прямо в ствол, в этот нарост. Попробуем запереть его!

Два раза просить меня не нужно было. Я был давно готов чёрную тварь парализовать, а потом на куски разорвать. А после даже обсудить с Ольхой некоторые постулаты толстовства и особенности непротивления злу насилием в современных реалиях. Поэтому с радостью выпустил дикобразов, прижав руки к бывшей ольхе. А теперь — саркофагу, внутри которого бесновался чёрный. Тот же самый, что, кажется, замер в правой половине моего туловища.

Полыхнуло сильнее. Значительно сильнее. Меня от шершавой тёмной коры откинуло так, будто слон лягнул. Стадо слонов. Из удачного было только то, что, скользя спиной по островку, я через пару метров нагрёб приличную подушку из мха под головой. И то, что до шелестящих чуть дальше острых лент рогоза не доехал. Потом, когда вернулось зрение, выяснилось, что удача на этом не закончилась.

Колоду-гроб, в которую превратился ствол Древа, когда оно сбежало ко мне за пазуху, развалило пополам, вдоль, от самого корня. Левая часть, поуже, на которой осталось больше ветвей, рухнула на землю. Правая пока держалась вертикально, но, кажется, без всякой уверенности и надежды. Я видел, как поднимались корни, будто вырываясь вместе с частью устланной мхом площадки у подножия. Которую я изрыл ямами, как последний сурок. Светлая древесина ствола на глазах наливалась красно-бурым по всей длине. Кроме пугающей черноты, что зияла на месте сердцевины. Чёрный будто выжег её давным-давно. Древо стояло без стержня, без основы. И стояло бы ещё Бог знает сколько, не притащи сюда меня.

— Поднимайся, Яр! Он ещё может очнуться. Нам надо бежать, — вернул к жизни окончательно «голос» Ольхи. Грустный, кажется. В фильмах, что я видел, бывало, что неприкаянные души смотрели на собственные похороны: как друзья и близкие, рыдая, опускали в землю или ставили на полку их тела или прах. С той же примерно грустью. А буквально этой ночью я испытал то же самое во сне. Отвратительно, надо сказать.

Ноги и руки расползались во все стороны, будто я напялил две пары коньков на все конечности и решил переползти укрытое голым льдом озеро на четырёх костях. Чувствовать это на твёрдой земле, покрытой мягким мхом, было необычно. И тревожно. Но некогда.

Наплевав на жалобный вой вестибулярного аппарата, я рванул с низкого старта, как только стало чуть меньше шатать. И, оттолкнувшись от этого берега, перелетел на противоположный, рухнув плашмя, как спиленный, не успев даже руки выставить. Пока бежал — радовался, что сабли рогоза легли вповалку после того, как Ярью разорвало саркофаг Ольхи. Упав, понял, что радовался рано.

В голове начинал пробуждаться тот самый вой-визг, что едва не убил меня, когда его издавала чёрная Машка у ночного озера. Только сейчас это было сильнее в несколько раз. Правда, и я с тех пор немного поднатаскался.

Правая рука и нога слушались неохотно и не с первого раза. Но пока слушались. Походкой зомби, волоча ботинок и собирая им мох и траву, я доковылял до кочки с баулом. Зарядить получилось сразу — там сложно перепутать, какой стороной что во что совать. Сложнее было закинуть на правое плечо камуфлированную трубу, потому что правая рука слушалась отвратительно. Но как-то справился и с этим. Визг в голове и, кажется, во всей вселенной вокруг, сбивал с мыслей, отвлекал и причинял физическую боль. Но мне бывало и больнее. Хоть и нечасто. Я поднял прицельную планку и выбрал наименьшую дистанцию. Отсюда, от края леса, до останков древа, алевших посреди островка свежей убоиной, было от силы метров полтораста. Оставалось надеяться, что выстрел не спалит разом площадь больше. Про минимальную дистанцию до цели я как-то забыл уточнить у Ключника.

Непослушным большим пальцем отвёл предохранитель, не менее своенравный указательный утвердил на спусковом крючке. Подумал — и опустился на правое колено, потому что веры ноге не было совсем. А, как убеждал Саша, стоять надо было твёрдо. У меня же из твёрдого было только умение находить проблемы. И бороться с ними потом, используя все доступные силы и средства. Включая те, которыми я и представления не имел, как пользоваться. То есть пока всё шло совершенно без сюрпризов. Если попробовать забыть про постоянный изматывающий визг. И пугающее шевеление неизвестно чего внутри меня. И не думать о том, что когда правая сторона откажет — я, вероятнее всего, умру. Хотя, сердце же слева…

Выстрел напомнил старый анекдот про испытания новой бомбы в сто килотонн. Когда журналист после уточнял у генерала, не был ли заряд мощнее обещанного. На что генерал со свойственной должности невозмутимостью ответил:

— Знач так, докладываю. Мы сами думали, что сто килотонн. А она ка-а-ак хренанёт!

Я едва не рухнул многострадальной мордой в не менее заслуженный мох. Устоял чудом, на одной злости и удивлении. И страхе ещё, пожалуй. Злость была на себя самого — Ключник два раза говорил про беруши, что следовало надеть ДО выстрела. Но, с другой стороны, невыносимый визг стал почти выносимым. А то, что по правой щеке из уха струилось что-то тёплое — так это бывает.

Удивление вызвало то, что шагах в двадцати передо мной на землю упала какая-то хреновина, которая вылетела из трубы. Страх пришёл как-то сам собой после этого, с молниеносным осознанием того, что термобарическая хренота вот-вот ахнет прямо перед носом — ни помолиться, ни приветы передать. А потом оно ка-а-ак хренануло!

Меня уронило на спину. В принципе, с парализованной ногой в этом не было ничего удивительного. И на самый настоящий ад, что разверзся на островке я смотрел лёжа. Там творился ужас. Бело-оранжевая вспышка, едва не спалив сетчатку, опадала. Горело впереди всё. Полыхал мох. Осыпались прахом острия лезвий вокруг. Кипела вода в ручье. Не горели только останки Ольхи. Потому что их не было вовсе. Такое ощущение, что невозможная температура и давление в эпицентре просто испарили древесину. В воздухе висела какая-то кислая химическая вонь и пепел. Много пепла. А за спиной упали на землю две ели, что, склонившись, почти дотянули до меня лапы с хищно скрюченными ветками. Ядовитыми, если я не путал классификацию Белого.

— Надо уходить, Яр, — кто именно напомнил мне, что тут больше нечего делать, я не понял. Слишком много всего случилось сегодня. Общение с Ольхой. Укус чёрного. Взрыв Яри такой мощности, какой я сроду не испытывал. И лёгкая контузия, как вишенка на торте. От которой до сих пор звенело в обоих ушах и что-то текло из правого.

Не вставая, я нашарил в кармане грязный бинт, сорванный с левой ладони. Выбрал клочок почище, свернул и запихал в ухо что-то вроде пробки. И вдруг услышал снова звук далёкой песни или мелодии. Будто мама пела, только не колыбельную, а что-то другое, энергичное, вроде бы даже народно-плясовое. То, что я лежал у неё на груди плашмя лишь помогало лучше слышать. И нас ничуть не тревожило, что я не так давно оглох на оба уха.

Мать сыра Земля торжествовала. Добрая дочка оказалась спасена, хотя шансов не было ни единого. Злой пасынок примерно наказан — развеян пеплом над оплавившейся, будто стеклянной поверхностью островка. И я, не выдержав, разделил с ней это веселье. Как в раннем детстве: мама смеётся и танцует — значит, всё хорошо, лучше и быть не может, на душе праздник и сердце поёт!

И волны Яри, в какой уж раз за сегодня, хлынули сквозь прижатые к маминому боку ладони. На этот раз гораздо легче, чем в междуречьи Вазузы и Городни. И Могута в ответ влилась свободно, щедро, доверху. Рука и нога словно вернулись под центральное управление. Я уселся, привалившись к кочке. И с любопытством наблюдал, как уходит под воду остров. Хороня под блестящим зеркалом то ничтожно малое, что не дожёг пламень. Через несколько минут вода успокоилась совсем. И лишь радужная переливающаяся пленка в паре мест возле берега наводила на мысли о том, что не так давно, возможно, тут кто-то капнул чуточку бензину.

Наслаждаясь вернувшимися силами, я подхватил торбу с оставшимся в ней огнемётом, подбежал к берегу и зашвырнул чуть ли не на середину волшебным образом появившегося в лесу озера. «Шмель» булькнул, как очень большая рыба, и камнем ушёл ко дну.

Умытый и донельзя довольный собой, я перемотал левую ладонь чистым бинтом, и поменял тампон в ухе. Кровь идти почти перестала, но чувствовать сырость внутри и постоянно проверять рукой, не течёт ли снаружи, было неприятно. Осмотрев, в меру скромных детективных и криминалистических познаний, берег, пришёл к выводу, что кто бы тут не интересовался — догадаться о произошедшем будет крайне сложно. Следы на траве и во мху пропадут через один-два дождика. А из улик оставалась только та хреновина, что вытолкнула из трубы снаряд и упала передо мной, едва не сделав заикой. С одного пинка улетевшая вслед за «Шмелём». Глухой и парализованный наполовину, да ещё и заика — вот бы Лина удивилась, наверное. Мысли об Энджи заставили улыбнуться.

— Торопись, Яр. Нужно спешить к родным. Он жив по-прежнему, — взволнованный голос Ольхи спутал все карты. Застывшее в глупой улыбке лицо прорезали складки. Этого только не хватало.

— Ты удивительный, человечек. Столько Яри, да Могута, я не припомню такого. В этих краях был лишь один Странник, очень давно, что мог бы сравниться с тобой. Я тогда подарила ему лыжи, чтобы он летал по свету от Древа к Древу быстрее птицы, выполняя свой долг. Злые люди тогда погубили его, отобрав подарок. Зачем? Ведь всё равно не знали, как ими пользоваться, да и не смогли бы, — в Речи её слышалась задумчивая грусть.

— Лыжи — это здо́рово, конечно. Но не сезон, — опомнился я. — Что значит «он жив»⁈

— Значит, что в твоём теле нас трое: ты, я и он. И пока верх держишь ты. Но росток со злой волей Чёрного Древа, связанный с ним воедино, внутри тебя. И ни ты, ни я не сможем его изгнать.

— Что ещё мне лучше знать сразу? — дурацкий вопрос полностью отражал мою растерянность. Как выгнать эту тварь из меня? Если сама Земля не смогла?

— То, что наши разговоры и твои мысли открыты ему. А, значит, и пославшему его, — ровно ответила Ольха. А я сел на кочку. Потому что ноги не держали. Потому что на моё неумение думать прежде, чем говорить, и контролировать свои мысли мне постоянно пеняли… Те, кого нельзя поминать. Ни образов, ни мыслей. Вот тебе и не думай о белой обезьяне.

— Я пробую сплести и закрыть кокон вокруг, но мне нужно время, Яр. С тобой дело идёт во много раз быстрее, но плетение сложное, и силы твоей я не могу взять больше, чем получится. Мы с ним разные. Я не могу и не умею брать чужое, — Древо, чьё беспрестанное движение я чувствовал под кожей с той стороны, будто просило прощения. За то, что я его спас, а оно меня пока не могло.

— В этой форме у меня мало возможностей, Яр, прости.

— А этот кокон — что он даст? — на ум снова пришёл дядя Сеня. Как всегда в безвыходных ситуациях. С той же самой фразой: «Не знаешь, с чего ходить — ходи с бубей!».

— Он не позволит ему держать связь с Чёрным Древом. И твои мысли станут только твоими. И моими, — будто смутившись, через паузу, закончила она.

— Сколько примерно по времени? День? Неделя? — муравьишка опять приставал со своими дурацкими вопросами к предвечному существу. Только на этот раз была пара нюансов.

— Не знаю. Много условий влияют на скорость роста. Несколько часов, наверное.

Отлично. Просто замечательно. Значит, пока она не скажет мне, что сплела свою шапочку из фольги, мне нельзя думать о… ни о ком мне нельзя думать. И даже вспоминать о том, что лезло в голову, пока устраивал тут эти пожары с потопами — тоже нельзя. Разбежаться — и об ёлку, разве? Чтоб уж точно не буду думать…

— Так будет хуже, Яр, не надо, — встревоженно отозвалась Ольха. — Без сознания мысли будут появляться сами, ты не сможешь помешать им. И ему.

Вот влип! Была мысль добраться до Рафика и обколоться чем-нибудь из аптечки, посмотреть день-два «мультики» и поехать обратно к… к дому… Дом в Вороново. Папа щипает лучину для самовара. Мама замесила тесто…

— Прости, Странник… Как больно! Я и подумать не могла, что тебе пришлось пережить, — кажется, она всхлипнула. Хотя Речь не могла передавать эмоции. Или уже могла?

Как бы то ни было, придётся отвлекаться на что угодно, кроме тех, кто ждал меня… Нигде. Никто меня нигде не ждал! Чёрная пустота. Скамейка возле двух могил. И берёзка над третьей, маленькой.

А под кожей на правом плече вдруг отчётливо шевельнулось что-то. Будто нервный тик закоротил какую-то мышцу. Только не мою.

Вот я бестолочь! Он же, наверное, как и симбионты, питается горем, страхом и бессилием! Значит, нужно как-то по-другому избегать мыслей о… Вообще всех мыслей избегать! Любых! Говорили мне, что у меня в башке дыра старики… Чёрт! Просто какие-то неизвестные мне, вымышленные, эфемерные старики! Что-то нужно срочно придумать! С каких ещё бубей мне зайти⁈

К болоту, в которое упиралась колея со стоявшим на ней Рафиком, только что носом не поводившим и не подпрыгивавшим на месте, из бурелома вывалилось хрипло поющее туловище. Моё. Контейнер для двух сущностей и одного до крайности самоуверенного двуногого дурачка. Добро, зло и кретин между ними. Музыкальный.

— Голова обвязана, кровь на рукаве, / след крова-а-авый стелется по сырой траве!

В голове подхватила припев Ольха:

— Э-э-э, э-ээй, по сырой траве!

Выглядел я, пожалуй, как яркая иллюстрация к тезису «Вы хотели что-то узнать о шизофрении? Спросите меня!». Чеканный, в меру сил, шаг. Прямая спина и воинственный блеск в глазах. Перемотанная левая ладонь. Залитое кровью правое плечо — засохшая футболка и воротник куртки неприятно скребли по шее. И будто бы фитилёк бело-красный, что торчал из правого уха, словно намекая: «подожги меня!».

Не прекращая петь, я проверил колёса и задрал капот — глянуть, что там с маслом. Всё-таки где-то самым краем сознания по пути сюда я допускал, что обратно возвращаться будет некому, поэтому, возможно, и ехал менее бережно, чем стоило. Обратно доехать нужно было во что бы то ни стало. Ведь там…

— Там, за туманами, вечными, пьяными \ Там, за туманами, любят нас и ждут!

— Красивая песня, — весело сообщила Ольха, пока я блажил на весь лес про Севастополь, Камчатку и Кронштадт.

— А то, — переводя дыхание и захлопывая капот, отозвался я. — Я до пса таких знаю!

Рафик, кажется, вытаращил фары так, что больше стал похож на Нивейку или УАЗ деда Пети… какого-то вымышленного деда Пети, что жил возле двух каких-то совершенно неизвестных мне рек!

— Ты неси меня, река-а-а! За крутые берега-а-а!!!

Хуже стало, не доезжая Устюга. От силы половину дороги проехал, внимательно вглядываясь в карту навигатора, ориентироваться по которой без привычной толстой зелёной путеводной нити и жёлтой стрелочки было значительно сложнее. Но я справился. Потому что с детства любил собираться в путешествия, сидя с карандашом над атласом автомобильных дорог СССР. Заслуженная серая обложка с золотистыми, осы́павшимися в нескольких местах, буквами виделась, как наяву. Вообще многое виделось, как наяву, пугая до икоты.

Правый глаз начал транслировать ужасы с полчаса назад. И я оборвал очередную песню, едва не слетев с трассы. Чудом отведя перепугавшегося Рафика от обочины, которую он уже зацепил правым передним колесом. Люди. Множество. Тысячи. Замученные всеми возможными способами. Колья, крючья, острые топоры и тупые пилы. Пока только картинки. Когда он начнёт передавать видео, да, не дай Бог, со звуком — я сойду с ума.

Закрыть глаз не помогло. На «чёрном экране» опущенного века изнутри картинки были только ярче.

— Часов шесть осталось, Яр! Не слушай его! Не смотри! Давай, я теперь тебе спою, — и в голове зазвучала необыкновенно умиротворяющая песня на неизвестном мне языке. Но я как-то понимал, что это история об удачливом чудо-охотнике, которого ждёт дома жена и семеро детей. Седьмой обещал отцу родиться, когда тот доберётся домой живым.

Под такую блестящую мотивацию я протянул ещё пару часов. А потом повесил голову. В прямом смысле слова.

Мышцы с правой стороны шеи вдруг превратились в кисель. Силы левой половины не хватило, и голова упала. И попытки вывернуть её так, чтобы хоть край дороги видеть, привели только к тому, что от левого уха до лопатки и ключицы свело всё, да так, что не вздохнуть. То, что это снова едва не вписало нас в отбойник, разозлило страшно. И ударная волна Яри разошлась от солнечного сплетения. Картинки в правом глазу погасли. Правда, вместе с ним самим. И шее это не помогло никак.

Матерясь сквозь сжатые зубы, я нашарил правой рукой в рюкзаке, который бросил на переднее сиденье перед тем, как сесть за руль, трусы. Семейные, синие, сатиновые. Натянул их на подголовник. И двумя руками заправил в них непослушную, норовящую завалиться направо, голову, чтобы резинка прихватила лоб.

— Бывшая всегда говорила, что я жопоголовый. Права была, — пояснил я, трогаясь. Не то Ольхе, не то Рафику, не то себе самому. Сдувая выбившуюся из-под резинки на лоб белую бирку-ярлычок. От взгляда в зеркало веселее не стало. Обвисшее вывернутое красное веко правого глаза и дорожка слюны на грудь из правого уголка рта давали понять, что шизофрения — детские забавы, давно пройденные. Тут дело пахло органическими поражениями.

— Они не грозят тебе, Яр. То, что я чувствую в твоём кровотоке, точно говорит об этом. Такого никогда не бывало, — она звучала чуть растерянно. — А то, что ты находишь силы смеяться — восхищает.

— Если я начну рыдать — мне не будет видно дороги, — буркнул я вслух. — И вообще, уныние — страшный грех.

— Я давно не следила за вашей верой, человечки. Но эта догма мне близка. Я, пожалуй, живу и говорю с тобой только в соответствии с ней. Хотя бывало, что помнить и соответствовать ей казалось непосильным.

— Это — да, — хотел было кивнуть я. Но трусы мешали. Да, сюрпризов в жизни меньше не становилось.

В другое время я бы наслаждался красотами за стеклом. Высоким светлым небом и почти летней листвой лесов вдоль обочин. Непонятными названиями указателей: Казлук, Сойга, Коряжма. Последняя, кстати, оказалась серьёзным испытанием, как и Котлас вслед за ней. Но было не до наслаждений совершенно. Нога отказала давно. Рука сползала с рычага коробки передач, и не желала возвращаться обратно. Как раз перед постом ДПС на объездной, где пара явно скучавших местных инспекторов, наверное, долго ещё крутили головами, пытаясь сообразить, как с дороги могла исчезнуть иномарка, явно не местная? И могла ли она померещиться им обоим одновременно?

Рафик в это время проезжал мимо них, стараясь не шуметь. А я тренировался быстро перекидывать левую ногу со сцепления на газ, минуя педаль тормоза, пока колено придерживало руль. И переключать передачи левой рукой. Получалось. Плохо, но получалось. Сферу держала Ольха. Я не мог. Я держал руль. И голову. Трусами.

От адской боли, что время от времени накатывала так, что и здоровая рука соскальзывала с руля, вбил в бедро сперва какой-то кеторолак, потом нефопам. Последним вколотил в ногу дексаметазон. На ходу, почти не снижая скорости. Потому что шприц-тюбики из аптечки выложил поближе, стоило только выбраться с гравийки на трассу до Микуня. Это Ольха сказала, что он всё-таки мужского рода. Из полезного в аптечке оставались только бинты, йод, нашатырь и жгут. Кровь уже не шла. Нашатырь перебил дыхание и вышиб слёзы из глаз, но ни на боль, ни на накатывающие видения не повлиял — только салон проветривать пришлось. Оставался жгут. Удавиться, когда станет совсем невмоготу.

Ярью полыхал ещё раз семь или восемь — не знаю. После последней вспышки, еле различимой, рука слушалась всего несколько минут. Кто был за рулём после населённого пункта Васильевское, где я проглядел «лежачий полицейский», на котором из трусов вывалилась голова, а Рафик едва не уехал в чей-то курятник, пока я заправлял домик для мозгов обратно — не помню. Изо рта и носа текли кровь с желчью. Ольха кричала, чтобы я не смел умирать.

В памяти остались лишь синие вспышки мигалки скорой, и сине-красные — машины ГИБДД, которые почему-то стояли поперёк дороги. Увидев их, я перенёс левую ногу с педали газа, но до сцепления не донёс — уронил на тормоз. И скорость переключить тоже не смог. Серебристая пожилая Тойота докатилась до серо-синей Лады Весты, горестно уткнулась ей в борт и горько, безутешно загудела. Потому что голова водителя снова открепилась и упала. Но уже не вправо, а точно в середину руля, на те самые три овала, придавив клаксон. Кажется, за красно-синими огоньками мне померещился знакомый внедорожный Ниссан Патруль. До которого я так и не добрался. И которому тут, конечно же, вовсе неоткуда было взяться.