Дубль два. Книга вторая

Глава 15 В гостях у сказки

К лифту двигались, едва не срываясь на бег. Епископа гнал вперёд долг. Хранителя — долг и тревога за старого друга. Нас, остальных, гнали вперёд двое этих пожилых террористов. С богатым, несказанно богатым опытом. Поэтому даже их условно приличные шуточки на ходу — и те лишь придавали скорости.

Седобородый стриженный подгорный владетель удивил в лифте, приложив к самой нижней кнопке два пальца и отбив по ней какую-то, вроде бы, мелодию. Или шифровку в центр, непонятно было. И, судя по расширившимся глазам девчат — не мне одному. Почему-то показалось, что это была фанатская кричалка на мотив марша «Красная Армия всех сильней», где про тайгу и британские моря. Лифт будто проникся и вниз поехал, кажется, быстрее, чем наверх. Ну, или всё из-за проклятой физики, с которой мы со школы друг друга недолюбливали, не знаю. Но когда кабина замерла на одном месте, а потом вдруг сдвинулась явно в горизонтальной плоскости — мы все удивились ещё сильнее. Ошибки быть не могло — нас ощутимо качнуло влево. Через несколько секунд наша капсула снова замерла, будто раздумывая, и продолжила движение. На этот раз опять вниз. Щербинский литфзавод не переставал удивлять. Хотя, думаю, он и сам бы оторопел — тут явно попахивало серьёзными доработками после сборки. Видимо, северный терминатор Никола Болтун хорошо мог не только молчать.

За разъехавшимися дверями открылся предсказуемый коридор, но чуть шире, темнее и ниже тех, что были до него. Пол здесь не был ни полированным, ни шлифованным, о чём сразу предупредил Устюжанин, велев смотреть под ноги и ступать осторожнее. Мы снова шли за ним гуськом, как вчера. Опять готовые к тому, что каждый сантиметр темноты во все стороны, слева и справа, сверху и снизу, может убить. Неприятное чувство. Вчера, с непривычки, полегче как-то было.

Перед проёмом, затянутым не то брезентом, не то какой-то мешковиной, Степан остановился.

— Тут, ребятки, кроме меня, очень давно никого не бывало. На всякий случай предупреждаю: своеобразный он. Необычный. Странный, для меня даже. И — отдельно. Любого, кто зло причинить ему надумает, я убью. Тебя — попробую, — последние слова адресовались Сергию. Тот успокаивающе кивнул нам, прикрыв глаза, мол, это традиция такая, обычная процедура, не бойтесь. Не помогло. Помог Павлик, внеся в торжественный момент преддверия своё недовольное:

— А-а-аать!

— Ого! Не по годам реакция, однако. Твоя школа, Раж, чую? — вздрогнул Степан.

— Куда мне, сирому и убогому… Аспид, Макаренко эдакий, мальчонку учит помаленьку. Но, по чести признать, эту фразу безотносительно, так просто подарил, мимоходом. А вот Павлуша-умница уже сам её навострился к месту прикладывать. Ни разу ещё «в молоко» не попал, не гляди, что мал-то. Думаю, имел правнук сообщить, что утомишься ты, друже, пыль глотать, убивавши нас. Хлопотно это — с деда можно было писать портрет или ваять скульптуру на тему «Осознание собственного полнейшего превосходства».

— Я предупредил, как водится, гостюшки. Прошу, — опасения подгорного владыки можно было понять. Понаехала какая-то орава, а его Древо их к себе кличет. Хотя, думалось мне, в части убить, возникни нужда, нас всех тут — у него явно нашлись бы неожиданные и эффективные решения. После прорвы шлюзовых камер даже для того, чтоб просто выйти воздухом подышать, в другое как-то не верилось. А после сэра Чарльза Дарвина я влёгкую мог ожидать от него автоматических пулемётных турелей, силовых электрических полей и газовой атаки.

Шторы вблизи оказались похожими на плетение каких-то бело-серых тонких корней. И разошлись, стоило нам подойти, сами собой.

Это была пещера, похожая по размерам на зал Пушкинского музея, где отсвечивал срамом фальшивый Давид. И по высоте, и по размаху было похоже. Прочей ерунды, вроде лестниц, галерей, гробниц и конных статуй, не было. Просто огромная пещера. В середине которой высилось Древо.

Я… да чёрт с ним, со мной. Готов был спорить на всё, что у меня было, ну, кроме Энджи, разумеется, что никто и никогда в обозримых эпохах ничего подобного не видал. Разве что скандинавский одноглазый вредный старик в шляпе. Но и это не точно.

В центре пещеры был обруч ограды, выложенный из гладких округлых камней, лежавших друг на друге явно вопреки закону всемирного тяготения. Или какой там велел падать всему, что не устойчиво? Вот ему вопреки они и лежали. Высотой бортик был мне по грудь. Диаметром метров двадцать. Камушков, размером не больше стандартного силикатного кирпича, было много. Очень. Вокруг этой арены высились вертикально установленные или самостоятельно выросшие из-под земли камни, напоминавшие кромлех — выстроенные по кругу плиты или обломки скал. Я когда-то смотрел передачу, кажется, Нэшнл Географик про культовые постройки Европы и Великобритании, оттуда это слово и запомнил. А ещё — неожиданную для английских учёных и телеведущих растерянность. Потому что уверенно объяснить они не могли решительно ничего — ни кто, ни когда, ни зачем взгромоздил здоровенные каменюки посреди поля. Вроде как могли они быть древней обсерваторией, но могли и не быть. На культовое религиозное строение похоже, но какого культа и религии — непонятно. Показали, помню, вроде бы друида: коричневая ряса из мешковины, лысая голова и борода, заплетённая в три косы. С какими-то бусинками, камушками и веточками в ней. Он убеждённо и без тени сомнения рассказывал в камеру, что здесь возносили хвалу Лугу-Длиннорукому, которого жулики-римляне потом переименовали в Меркурия. Я друида тогда слушал невнимательно, потому что, судя по блеску его глаз, текст ему подсказывал непосредственно сам древний Бог. Или марсиане.

Древо, что росло будто из голого каменного пола пещеры, поражало. Высотой метров двадцать, не меньше, со стволом, который мы вряд ли обняли бы, даже взявшись за руки все вместе, величественное древнее существо поистине царило здесь. Самим фактом своего невозможного бытия заставляя замирать и настораживаться. И благоговеть.

Ствол, покрытый странной корой, напоминавшей наползавшую внахлёст чешую огромной рыбы или, скорее, дракона, окружали ветви, покрытые невиданными листьями. Хотя это и листвой-то назвать не получалось. Что-то одинаково похожее и не похожее на папоротники, пальмы и хвою — вроде как еловые лапы, только формой они напоминали перья огромной птицы. Каждая полоска-бородка которых была покрыта не то иголками-хвоинками, не то узкими листочками.

Перводрево не шевелилось. Ни звука, ни мысли от него не доносилось. Но в том, что оно внимательно изучало нас, сомнений не было. Приблизившись к краю ограды из невесть как висевших друг на друге округлых «кирпичей», мы замерли. Все, кроме Сергия. Он первым увидел на расстоянии пары шагов от чешуйчатого ствола знакомые серо-зелёные ветки и листву Осины. И шагнул вперёд, двигаясь так, как не мог обычный человек. Тем более не так давно едва державший двумя руками стакан с рассолом. Контуры фигуры его снова смазались, собравшись в привычные глазу очертания только возле ветвей маленького, крошечного по сравнению со здешним хозяином, гостя. Брянский лесник замер на коленях, разведя руки в стороны, будто готовясь обнять старого друга после долгой разлуки. Или оградить от беды. Как и когда успел Степан очутиться между ним и стволом Перводрева — я не увидел.

Оставшаяся, менее быстрая и более опасливая часть нашей делегации, то есть мы с девчатами и Павликом, замерли перед входом в каменный круг. Куда нас пока не приглашали. Да и охоты особой не было, откровенно говоря. Вблизи Древо выглядело страшнее. Не знаю, как объяснить, но что-то пуга́ло в нём. Непривычная форма листьев-игл, странный ствол, необычная крона — всё это никак не походило ни на одно из виденных раньше растений. Наверное, потому, что все похожие на него деревья миллионы лет назад стали кровью Земли и прочими ископаемыми разной степени полезности. А это — как-то выжило.

— Здоро́во, други! — прозвучал в голове знакомый голос, по которому я, оказывается, очень скучал.

— Здравствуй, Осина! Привет, Оська, чёрт! Ас-с-сь, Ося! — вразнобой, но одновременно ответили мы.

— Имею честь представить, дамы и господа, — неожиданно поменялась тональность. — Старейшина Tylodendron speciosum Weiss, или по-русски Тилодендрон Белый.

Речь Оси была торжественна и крайне уважительна. Сроду при нас такого не бывало с ним. Даже про далёких и давних друзей он говорил иначе, с другими чувствами. Сейчас же — будто бы и вправду живого Бога нам представлял. В которого сам верил свято, безоговорочно.

— Мир вам, человечки, — прогудело в голове так, что все остальные мысли разом выдуло напрочь. — Давно я не принимал гостей. Отвык. Могу забыть или не знать новых правил и приличий.

Он был нейтрален. Как дерево. Как камень пещеры. Что заставило меня сделать плавный, почти как у деда, шаг вперёд и чуть развести в стороны руки, закрывая свою семью собой — не знаю. А колючий шарик Яри под рёбрами расцвёл сам собой. Становясь больше с каждым ударом сердца.

В глазах Устюжанина сквозило непонимание, помноженное на опаску. Он перебрасывал взгляд с меня на Сергия и обратно, будто пытаясь просчитать, кто из нас первым попробует навредить его Древу. И почему-то на мне задерживал его дольше.

— Ты прав, чадо. Всё так. Ярь и Могута редкие даже по незапамятным временам. Честный. Сильный. Необученный совсем, — не знаю, слышал ли кроме меня кто-то, как Перводрево беседовало с Осиной. Будто коня покупая.

— Ведомо тебе, пращур, как вышло так. И ещё раз за подмогу и за кров благодарю. И все твои гости нынешние благодарят, — Ося точно имел полное право говорить за и от имени всех нас. Просто по праву старшинства. Беспрецедентного и неоспоримого. Правда, судя по его тону, Белый был старше него самого примерно на столько же, насколько мы младше.

— Заигрался братец в последнее время. Совсем большой стал. Много воли взял. Родню почти всю извёл. Это плохо, — мы не сводили глаз с ветвей, что стали чуть колыхаться. Видимо, выдавая какие-то эмоции, которые не передавала Речь. И это завораживало.

— За последние два столетия свободных осталось меньше трёх дюжин по всей Земле, — наше Древо «говорило» без намёка на любую окраску фраз, будто гвозди забивало. Повторяя то, что я уже слышал в амбаре от Дуба. — Почти всех, до кого добрался, себе подчинил. Редкие единицы таятся по непролазным дебрям, убивая в панике каждого нового находника. От силы пятерых назову, кто ещё противостоит ему. Но бездеятельно. Просто не подчиняясь. Прячась.

Чувствовалось, что последние фразы дались Осине с трудом. Сохранять равнодушие становилось всё сложнее.

— Теперь, значит, ровно три дюжины, — заметил Белый.

— Верно. С тобой и Вязом — ровно тридцать шесть. Из них можно договариваться с четырьмя, кроме нас двоих.

— Вяз к концу лета в силу и разум войдёт. То, чем наделили его вы, дав укорениться, поможет старые нити протянуть быстрее, — о чём он говорил, можно было только догадываться. Вероятно, наши клетки могли как-то помочь ясельному росточку нового Древа как-то подгрузить резервную копию. Откуда и как именно — идей не возникало.

— Образ любого живого существа вечен. Их можно повторять, как делают насекомые. Их можно видеть и слышать, но двуногим это недоступно. Вы пока только догадываетесь об этом. Но доказательств всё никак не найдёте. Потому что как всегда думаете только о себе. Считаете, что именно ваш разум и есть та движущая сила, что заставляет Землю продолжать свой танец в безжизненной темноте.

Для двух дней это точно было слишком. Понять, наверное, можно многое. Принять — значительно меньше. То, что ровесник планеты намекал на ноосферу — я понял. Но вот принять не выходило — хоть тресни. Зато удалось отметить неожиданно тонкое для Древа чувство юмора и поэтический слог.

— У вас слишком примитивный и простой язык, Странник. На нём невозможно создавать настоящие шедевры. Осина говорил тебе о музыке ветра, гор и лесов. Ты слышал песнь Земли. Ты понимаешь. — Казалось, фразы возникали в голове сами собой, механически. И я понимал.

— Я выслушал тебя, чадо. Я увидел твоих подопечных и узнал многое от них. Было бы легче, если бы мы смогли говорить на одном языке, — видимо, это было тем самым предложением к донорству, обычному для знакомства с Древами. Хотя я же «слышал» его и без крови? С Дубом и Осиной такого не было.

— Нас не надо даже пробовать сравнивать, Аспид. Пращур всемогущ, — и снова в Речи Оси не было и тени сомнения. Что ж, оставалось только надеяться, что Перводрево не чуждо новых веяний, и ему не нужно будет жертвовать органы и части тела, как в седых легендах.

— Ты необычный, человечек. Ты подумал о женщинах и ребёнке, а не о себе самом. Это подкупает и вселяет определенную надежду. Вам не будет вреда, — комплимент от Белого был неожиданно приятен. Но значительно приятнее было то, что он не использовал термины «самки» и «детёныш». Хотя мог бы.

— Прости его. Он глуповат даже для двуногого. Но хотя бы искренний, — а вот Ося оставался полностью в своём репертуаре.

— Хранитель! — при этой фразе дёрнулись оба, и эпископ, и лесник. — Я приму дар от тех, кто готов принести его.

Степан, поглядывая на нас с дедом, отошёл к стене справа от того места, где мы заходили в зал. Я только сейчас заметил неспешный ручеёк, практически бесшумно вытекавший из плоского зеркально гладкого камня. На котором не было видно ни единой трещинки, ямки или щербинки. Вода будто сама собой появлялась на поверхности и беззвучно двигалась дальше по узкому, с ладонь, желобку к заводи, напоминавшей большой казан, утопленный прямо в скалу.

Протянув руку, Устюжанин извлёк из неразличимой отсюда каменной ниши кубок. Ещё утром я был уверен, что первая в мире посуда была каменной или глиняной. Тогда я ещё не знал Древа, которому самая старая в мире гора годилась, наверное, во внучатые племянницы.

Из устойчивого массивного основания поднималась ножка, на которой пальцы Степана не сходились. На ней располагалось что-то, похожее на низкий цилиндр, почему-то напоминавший стопку «блинов» на гантели. Конструкция в принципе была на неё похожа, только на несимметричную: наверху больше, чем внизу. Судя по знакомому чешуйчатому узору на верхней части, я догадывался, из какого именно материала был сделан кубок.

Епископ набрал воды из заводи и неторопливо-торжественно принёс обратно, к подножию Древа. Алиса потянулась было за булавкой, но на полпути вспомнила, что та, вместе с джинсами, находится неизвестно где, унесённая в стирку таинственными феечками или гномиками. И прижала к себе покрепче Павлика. Который и сам на пол как-то не рвался. Очевидно, тревожное ожидание второй части знакомства с Перводревом испытывал не один я.

— Подходи по одному, — пробурчал Степан. Интересно, что именно так его расстроило или вызвало недовольство? Необходимость знакомить с «его» Древом других людей? Ревность? В его-то годы?

Первым, предсказуемо, подошёл Сергий. Я поймал себя на мысли, что сейчас он, пожалуй, больше всего походил на того самого Ража, каким знала его Ракита, светлая ей память. Движения Хранителя Осины исключали саму мысль о том, что не так давно он был мумией, иссушенным почти до хруста куском дряхлой плоти, обтянутым морщинистой кожей, больше похожей на полуистлевшую от времени бумагу. Сейчас это был зверь, здоровый и мощный. Казалось, встреча со старым другом сделала его ещё сильнее.

Степан провёл ладонью под основанием кубка — и в ней оказалось что-то, напомнившее ритуальный нож. Хотя, скорее — ритуальное шило. Овальной формы рукоятка, как у инструментов для резьбы по дереву. И тонкая, еле различимая уже с четырёх шагов, игла длиной в пару сантиметров. Каменная. Или, что вероятнее, деревянная, окаменевшая от времени. Сергий с поклоном принял вещицу, которая, пожалуй, была постарше Оси. То есть неимоверно, невообразимо старой. А я подумал о том, что уже тогда Древа могли создавать вещи. Используя то немногое, чем обладали — себя самих. Хотя, это с какой стороны посмотреть насчёт немногого, конечно.

Зажав резец или шило в правой руке, Раж неразличимым движением кольнул острием в левую ладонь. И, сжав её в кулак над чашей-кубком, дождался, пока Степан не кивнул, показывая, что вода приняла достаточное количество крови.

Я принял инструмент у деда, так же вогнав его основание левого кулака. И так же дождался кивка епископа, на седьмой или восьмой капле.

Энджи брать в руки шило не стала, протянув мне руку и хлопнув ресницами, одновременно и доверчиво и решительно. Не придумав ничего умнее, я сдавил ей подушечку безымянного пальца и кольнул туда, как лаборантка в любом из пунктов приёма анализов. И так же потом, поглаживая палец по внутренней поверхности, нацедил рубиновых бусинок в кубок. Капли в воде вели себя необычно — снаружи, вроде бы чуть растворившись, окутались розоватыми облачками. В центре сохраняя насыщенный цвет и округлую форму. Казалось, присмотревшись, можно было на глаз отличить, кому из нас какая из капель принадлежала.

С Алиской всё произошло точно так же. А с Павликом — нет. Как и в тот раз, с Осиной, бледная от напряжения мама приготовилась было тыкать в сына раритетным инвентарём. Но тут от Оси и от Белого протянулись лучи к голове племянника. И если у нашего Древа лучик был еле различимый, как солнечный зайчик в вечерних сумерках, то от чешуйчатого ствола вдарило что-то, напоминавшее о прожекторах зениток в Великую отечественную: в луч поместился весь ребёнок целиком, ещё и матери досталось. Они замерли, будто выслушивая какие-то советы или указания. Потом сестрёнка присела на корточки, умостив сына на коленях, поддёрнув древним женским движением длинную рубаху. И кольнула ему левую ладошку. И он снова ни звука не издал, увлечённо глядя за происходящим, будто его вся эта суета не касалась никаким боком. Собрав в кубок положенные капли, Степан вскинул брови, переводя взгляд с Павлика на Перводрево. Я заглянул в чашу, когда он проходил мимо нас с Линой. Вода окрасилась в бледно-розовый, но яркие алые бусины по-прежнему сохраняли форму. При этом будто двигались по кругу, как в водовороте над вынутой пробкой в ванной. Только пробки конструкция кубка не предусматривала. Так же, как всё то, что я знал о физике — призрачного свечения, поднимавшегося над поверхностью кружащейся розовой воды. Казалось, что жидкость в чаше начинала кипеть, оставаясь при этом холодной. Но легкий парок, напоминавший цветом яблоневые лепестки, видел каждый из нас.

Устюжанин обошёл ствол Перводрева, скрывшись за ним. И выйдя с другой стороны через пару минут. С пустой чашей. А я подумал о том, что после того, как с нами выйдет на прямую связь Белый, мы можем сгущёнкой и не отделаться. Вспомнив, как тянул её из банки на лавочке перед баней у Алексеича. И на крыльце избушки Сергия. Когда в глазах темнело, в ногах подрагивало, сердце пускалось в пляс, а по телу высыпа́ли крупные холодные капли пота. И ещё удивился, что у Лины с Алисой такого не было. И Павлик на ту «осиновую инициацию» будто бы вовсе внимания не обратил.

— Не тревожься, Странник, — никак не привыкну к тому, что они отвечают не то, что на не сказанные, а на недодуманные до конца вопросы. — Сил у каждого из вас достаточно для того, чтобы говорить и слышать так, как должно. Мои знания придут не сразу, как ты испытывал до этого. У тебя будет время, чтобы усвоить их, не потеряв себя.

— Я благодарю вас, гости. Наши взаимные дары помогут стать лучше каждому из нас, — торжественность и пафос в речи Перводрева могли бы показаться излишними. Но я был уверен — он не вкладывал в Речь ни того, ни другого. Просто темы и понятия, которыми оперировал, были пока значительно больше возможностей нашего теперешнего восприятия, поэтому и считывались с привычными ассоциациями: важность, статус, могущество.

— Буду рад видеть вас снова, если сами того захотите. Осина пробудет здесь ещё две луны, Серый. Потом ты сможешь забрать его и продолжить свою службу. Ты — верный друг, это редкость в любые времена, а сейчас и подавно. Не пугайся новых возможностей и сил сына, Алиса. Таких, как он, глупо мерить и ограничивать общими правилами. Боль притупится, Ангелина, но память останется навсегда. Я знаю, о чём говорю. Но научиться жить в мире с памятью — возможно. Твой путь — уникален, Ярослав. Так можно сказать о любом, конечно. Но твой — особенный. Я рад нашей встрече.

Речь Перводрева закончилась. Возможно, что-то было добавлено по «индивидуальным каналам», но с последней фразой мы все, кроме дедов, стали чуть растерянно переглядываться. Навалившаяся тишина внутри и снаружи настораживала. А Белый, будто древний дед-оракул, стоял молча и недвижно, не шевеля ни единой веточкой. Словно уснул. Или привычно задумался о невообразимо сложных вопросах бытия — одно другому не мешало.

Сергий поднялся от Осины, отряхнув подол рубахи. Хотя, кажется, необходимости в этом не было никакой — в подземной пещере чистота стояла стерильная. И пробурчал, не сводя глаз с чуть дрожавших круглых зелёных листочков:

— Ну, бывай тогда, Оська. Я рядом, если что. Хотя, с такой-то ямищи не дозовёшься. Коли не запретишь — загляну через пару дней?

— Заходите, о чём речь? Пращур сам приглашал. Присмотри, Серый, за Аспидом и Павлушкой. Пора, думаю, погонять их уже, — отозвался тот на «общей волне». Слово «погонять» не понравилось мне категорически.

— Давай, Вергилий, выводи нас взад, — без всякого удовольствия обратился Раж с епископу. По-прежнему не отводя взгляда от Осины.

— Айда за мной, гости дорогие, — опомнился Степан. Судя по глазам и позе, он получал какие-то финальные ценные указания от Перводрева, и фраза старого друга застала его врасплох. Но ориентировался он мгновенно. С таким-то опытом — не удивительно.

Мы вышли за пределы ограды висячих камней, и за границу кромлеха. Возле самого выхода Устюжанин обернулся и поклонился Белому до земли. Мы повторили его движение почти синхронно. Даже Павлик умудрился отвесить церемонный поклон, вися на руках у Алисы. Но это не выглядело ни забавно, ни шуточно. Он и вправду, кажется, сделал это с уважением и вежливостью. Нехарактерных для его возраста. И взгляд при этом имел крайне задумчивый.

Лифт, по кнопке которого в кабине Устюжанин опять отбил про «белую армию, чёрного барона», вёз нас обратно так же, в три приёма: вверх, в сторону и снова вверх. За весь путь никто не произнёс ни слова. Только Сергий пару раз тяжко вздохнул. То ли наваливалась пресловутая «вторая волна» похмелья, которая приходит после полудня и бывает значительно хуже первой. То ли переживал за Осю, оставшегося в подземной темнице.