Дубль два. Книга вторая

Глава 3 Не до песен

Как поднять руку, которую тебе отрубили несколько часов назад? Её же даже с земли не поднимешь — нечем. Они, когда я их последний раз видел, обе рядом лежали, пальцами так легонько по землице постукивая-дрожа, будто прощаясь. Плосконосый тогда проорал:

— С каждым так быть, кто сметь рука поднять на Улус Джучи!

На мне с двух сторон висели девки: та, голоногая, слева, и вторая, на Лизавету, племянницу Климову, похожая — справа. На ней порты какие-то непонятные были, небесно-синие. Рыдали обе в голос. Старик со слюдой на глазах на коленях рядом стоял, впереди, возле мальца белоголового, Павлика. И все — в слезах. А голос из ниоткуда всё нудел в голове:

— Всё, что ты видишь — мо́рок, наваждение, обман. Семья твоя здесь, ждёт тебя, живого и здорового. Далеко ушёл, Странник. Возвращайся, пора. Лина! Скажи ему!

А мальчонка всё ручки тянет, а ближе не подходит — дед не пускает.

И тут голоногая меня за уши двумя руками взяла, повернула к себе да в уста прямо и поцеловала сама. В глаза глядя. Солёными от слёз губами. И вдруг понял я, что меня-то, Антипку, порубили чёрные насмерть, да в горниле том, что после Вяза осталось, спалили. Давно уж. А я вот зачем-то сижу на земле опять, да парню какому-то, что за спиной стоит, пройти мешаюсь. Его зовут эти, не меня. Ну и отошёл в сторонку.

Рука не поднималась. То ли Антипка долго гостил в чужом-моём туловище, то ли силы все вытянула в себя проклятая дыра, незаживающая рана, на самый край которой, незаметной под толщей земли и обманчиво-живой зелёной травкой, я сподобился усесться. Но как-то было уже не до причин. Ощущение того, что тело не подчиняется, будто парализованное — не самое приятное в любом возрасте, наверное. А в моём — особенно. Последнее, о чём я думал — это о параличе. На губах стоял солёный вкус слёз Энджи.

— Молодец, Яр! Чуть-чуть осталось — просто протяни руку, — «голос» Осины звучал напряжённо.

Сергий и девчонки смотрели на меня, забывая моргать. Рука Павлика покачивалась и подрагивала. Он, кажется, никогда ещё не стоял на одном месте так долго. А Древу легко говорить — «просто протяни». Тут ноги не протянуть бы. Такое чувство, что телекинез пытался освоить — силой мысли подвинуть совершенно посторонний предмет. Думать так о собственной руке было непривычно и очень неприятно.

— Попробуй тогда Землю почуять, как там, на обочине! — не унималось Древо. — Её сил попроси!

Необходимость поднимать неподъёмную руку отпала. Это была единственная хорошая новость. Потому что ни пения, ни далёких звуков музыки я тоже не слышал. В ушах до сих пор стояли предсмертный вой сельчан и рычащие крики «чёрных». Стоп! Это же не в моих ушах, а в Антипкиных, ученика Клима-Хранителя!

— Климку видал⁈ — Сергий аж вытянулся, продолжая стоять передо мной на коленях. — Мы на Непрядве тогда ждали его, да не дождались. Что сталось с ним?

«Картинка» головы Хранителя Вяза, последнее, что видел его ученик, прежде чем провалиться в пылающий ад, полетела к нему, кажется, сама, вовсе без моего участия. Лицо старика почернело и застыло. Стало гораздо страшнее тех, с какими они только недавно поминали с балагуром-Петром погибших однополчан.

— Не сбивай его, Серый! Сам же видишь — никак в себя прийти не может, как в дверях застрял между явью да навью! — резко бросило Древо.

А я словно со стороны увидел себя, сидящего на этом мысу. На самом краю пылающей пропасти, которая не заживала семь с лишним веков. В окружении семьи, до которой не мог дотянуться, хотя все стояли рядом. И почуял боль Земли. И почему-то жгучий стыд за то, что разбередил рану и Ей.

— Больно, мама? — маленький Ярик смотрел на мать, что обожгла руку, схватив с плиты сковородку, случайно приняв её в предпраздничной кухонной суете за холодную.

— Пройдёт, сынок, — отвечала та чуть сдавленным голосом. А в глазах стояли слёзы.

— Дай я подую?

И Земля дрогнула. Павлик, округлив глаза, шлёпнулся в траву. Алиса бросилась к нему. Лина отдёрнула от меня руки, будто её током ударило. А я почуял то, о чём говорило Древо. В ответ на мою глупую, бесполезную, но искреннюю жалость и стремление облегчить боль пришла та самая беспримерная и безоговорочная Любовь. Сила, для Земли незаметная, ничтожная, вливалась в меня потоками, будто притягивая ладони к поверхности. Трава вокруг зашевелилась, хотя ветра не было и в помине.

Хоровод блестящих частичек Яри, неразличимых только что, заплясал перед глазами, будто я попал в страшенную метель. Они переливались на Солнце, наполненные, напоённые его силой. Их было бесконечно много. Я взял чуть-чуть, только для того, чтобы сразу передать, пропустив через себя, Матери-Земле. И края зиявшей подо мной раны стали сходиться. А когда всё закончилось, продолжал чувствовать в себе обе этих силы. Ярь и Могуту, о которых говорили Древо и Хранитель.

— А-а-а-ать… — восхищённо протянул племянник.

— И не говори, сынок, — выдохнула Алиса.

— Это что было? — прошептала Лина.

— Чудо, — ответил Хранитель.

А я никак не мог отнять рук от травы, будто что-то продолжало удерживать их прижатыми. Словно что-то ещё должно было произойти. Но для этого нужно было что-то сделать. Что-то отдать. А у меня, кроме Яри, ничего не было. И я отдал Земле её.

Между мной и Павликом, что лежал на руках у Алисы, сидевшей напротив, зашевелилась трава, словно ветер дул, кружа на одном месте волчком. Не везде, а лишь на крошечном, в локоть, участочке. А потом медленно, едва заметно для глаз, стебли расползлись по краям образовавшегося круга голой тёмной почвы. Из самого центра которого показался зелёный росточек. Он, неуверенно покачиваясь из стороны в сторону, как недавно Павлик на этом самом месте, тянулся вверх. На наших глазах выбросив сперва один, а следом и второй листочек. Они были насыщенного, густого цвета, но на Солнце не блестели, как у Осины. Изрезанные по краям, листики росли, пока не стали размером со спичечный коробок. Стволик крошечного деревца к тому времени вытянулся уже сантиметров на пятнадцать и возле земли начал темнеть, словно покрываясь плотной, взрослой корой. А потом Земля отпустила мои руки. И я сразу же обнял Энджи, прижавшуюся ко мне всем телом, уронившую голову мне на плечо.

— Нет, други мои. Вот это — чудо, — я впервые слышал такую интонацию в Речи Оси. Завороженно-восхищённую.

— А это кто? — тихо спросила Алиса.

— Это — Вяз! — торжественно ответило Древо.

— Вставай, Петро! Поедем мы, пора нам. А ты раньше, вроде как, покрепче был на это дело, — с укоризной говорил Сергий спавшему, уронив голову на стол, однополчанину. Тот дёрнулся, поднимаясь и обводя всех нас, сидевших в комнате, очумелыми глазами.

— Как так-то, Батя? Только что ж на берегу сидели? — изумлению старика не было пределов.

— Ты, Петюня, больше там самогонку не бери, где брал, — наставительно, даже с лёгкой тревогой посоветовал Хранитель. — Какая река? Песни слушали сидели, да и сморило тебя.

— Клавка, паскуда, никак опять димедролу подсыпа́ть взялась! — хмуро выдохнул тот, потирая шею.

— Не иначе, — согласно кивнул Сергий. — Но нам-то так и так пора. Рад был повидаться, Петро. Ты береги себя, не пей помногу.

— Давай хоть провожу, — предложил старик, у которого Хранитель фразу «а на посошок» буквально украл.

— Да дойдём мы, ложись уж, друг старинный, отдыхай. Крючок-то на калитке мы и сами закроем. Глядишь, и встренемся ещё. Ну, бывай, Петро!

— Бывай, Батя! — растерянность его не покидала, но ни спорить с бывшим командиром, ни перечить ему старый солдат не стал, перебравшись на кушетку.

Выходя, я заметил, как Хранитель приобнял за плечи фронтового товарища, который, вроде бы, уже даже похрапывать начал. От ладоней его отделились бело-жёлтые круги, прошли в грудь и слились в один, который стал медленно истаивать, растворяясь.

До машины шли молча. Меня уже почти не качало, но Лина не отходила ни на шаг. Со стороны казалось, что я деревней веду её под руку. На самом деле было совершенно наоборот. Сергий нес на руках Павлика, будто бы о чём-то беседуя с ним Речью. По крайней мере лицо у племянника было задумчивое необычайно, и глаз с деда он не сводил. Сестрёнка шла рядом, глядя то на них, то на нас.

Сидя было, конечно, лучше. Стоять, а тем более ходить, как-то не влекло, откровенно говоря. Кресло Вольво обняло за плечи, как руки старого друга, и стало полегче. На трассу выбрались быстро, машин на ней снова почти не было. Солнце стояло ещё высоко.

— Глянь на карту, Аспид, — попросил Ося. Именно попросил, чем удивил несказанно.

Я опустил взгляд на смартфон, что привычно лежал на правом бедре, и положил себе купить в ближайшем городе нормальное крепление на руль или переднюю панель — не один еду, надо бы и поудобнее что-то придумать, чтоб от дороги не отвлекаться.

— Левее. Выше. Ещё выше чуть. Покрупнее можно? — предвечный зелёный штурман, видимо, прокладывал какой-то курс, помимо нашего изначального, на Тверь.

— Вот! Точно, тут. Смотри, Вот деревенька Почурино, а чуть к Северу над ней — Сновидово. А между ними лес. Туда бы нам, — выдал он, наконец.

— А чего мы там забыли? — влез Сергий.

— Место там подходящее.

— Для чего? Удавиться? Или в болоте утонуть? — в Хранителе, видимо, после сегодняшних переживаний позитива оставалось ещё меньше обыкновенного.

— Для яслей. Древу нельзя от колыбели далеко быть, особенно новорождённому. А там глушь да тишь. И речка рядом правильная, нужная, — непонятно, как водится, пояснил Ося.

— Мы его с собой не повезём, что ли? — удивился дед.

— Нет, Серый, нельзя, — терпеливо ответило Древо. — Он чем больше удаляется — тем сложнее будет корни пустить да в рост пойти.

— А что за речка? — не выдержал и я.

— «Держа» зовётся. Старинная, раньше шире была, кажется. Тут край вообще интересный, здесь рядом и Волга течёт, и Вазуза, и Москва начинается. И ещё одна, колыбель-река, племени вашего исток. А Держа — потому как сила в ней, власть. Не всякому сгодится-примется, но для маленького Вяза — лучше не найти. Там, выше по течению, на ней Дуб раньше рос. Великое Древо было, могучее. Ему вся округа кланялась. Да лет так четыреста назад напела одна сволочь чёрная Ивану-царю про то, что Дубу тому Тверские да Старицкие требы поганые кладут, извести хотят великого князя Московского и всея Руси. Всея Руси-то на то время было — хрен да маленько, но власть всегда голову дурманит, любая, что большая, что малая. Древо о ту пору без Хранителя стояло. Эти, с мётлами у сёдел, народишко согнали, сколь смогли, обложили хворостом да сушиной. И спалили к псам, вместе со всем городищем. Оно с тех пор Погорелым и зовётся.

Я молча выбрал на экране навигатора точку на участке, о котором говорило Древо. Судя по картинке — какой-то просёлок там должен быть. Хотя знаю я этих электронных штурманов — им ничего не стоит посреди шестиполосного шоссе, в левом ряду, у центрального отбойника скомандовать: «Развернитесь!». Шутят так, наверное. Но и в краях менее обжитых, деликатно говоря, тоже частенько норовят то в овраг наладить, то в лес глухой. Хотя, нам-то сейчас как раз в лес и надо было.

— Место то, где Дуб был, с тех пор несчитано раз горело, дотла, до песка оплавленного. Как будто разгоняло человечков, что Древо не уберегли, да их детей-внуков. Но живут, двуногие, как и жили. Ничему жизнь не учит…

Судя по вернувшемуся сарказму — Осе полегчало. То ли от того, что в Хранителе его клубилась облаками Ярь, не пятнами с кулачок — а сплошняком. То ли от того, что недоделанный Странник за неполный день дважды удивил, чудом не врезав дуба, как бы двусмысленно это не звучало. Хотя, вероятнее всего от того, что в руках Сергия ехала банка из-под магазинных маринованных огурцов, с остатками не до конца отмытой наклейки-этикетки снаружи. Тщательно пролитая кипятком изнутри. С заботливо накрытым тремя слоями чистой марли горлышком. В которой ехал новорожденный Вяз. Поле-сфера Осины удивило несказанно, когда я «посмотрел» на него так, как научился только сегодня утром. Радужный пузырь по-прежнему окружал машину со всеми нами внутри. К центру его тянулись десятки не то трубок, не то хоботов, не то воронок торнадо. Заканчивались они на коленях Хранителя, где в широких ладонях плотно держалась, словно кувез для новорождённого, банка с малышом-Вязом. Её окружали, кажется, три сферы, одна в другой, наружная из которых и была завершением тех трубок-каналов. Она была чисто белой, мерцающей, и временами просвечивала насквозь. Под ней находилась огненно-жёлтая, как пламя. А внутренняя была кроваво-алой, но такого яркого и насыщенного цвета я никогда нигде не видел. Если вспоминать о пришедших на ум параллелях, если розовый — влюблённость, а красный — любовь, то тут даже не знаю, что за эмоция была. Обожание? Обожествление?

— Не мучай мозги, Аспид. В ваших языках слов таких нет, как и понятия. Любовь — да, самое близкое. Величайшая созидающая сила во Вселенной. Вы, человечки, потому и соотносите с ней всемогущие непознанные сущности, которых Богами зовёте, что именно она — исток всему живому. Да и не только живому, — и я отчётливо услышал тяжкий вздох в его Речи.

— А у нас по пути сколько ещё остановок таких планируется? — пока мы общались приватно, на «закрытом канале», решил уточнить я. Чтобы не пугать остальных. — Мне не чтобы подготовиться, к такому поди подготовься. Просто чтобы знать, по скольку раз на дню помирать?

— Не злись на меня, Аспид. Хотя, можешь, конечно, и злиться, вполне. Я не всё могу тебе объяснить. Но скажи мне, ты бы смог сам пройти мимо? — Древо не оправдывалось, а будто несмышлёнышу объясняло мне какие-то очевидные вещи. Ему очевидные, не мне.

— Вот как пример, попроще. Ты получаешь возможность воскресить близкого, родного человека. Но тебе для этого нужно подвергнуть риску, я не знаю, голубя там, или шмеля. Ты как поступишь? — Ося впервые, как мне кажется, говорил без всякого намёка на привычный ему злой сарказм.

— Спасибо за честность, Осина. Я бы раньше обиделся на шмеля. На голубя — тем более. А сейчас и вправду ничего, кроме благодарности, не чувствую, — ответ пришёл не сразу и был обдуманным. И честным.

— Ты поразительно быстро учишься, Аспид. Я не помню таких, как ты. Поэтому ты должен, а, главное, можешь понять: мы очень разные. Продолжительность жизни, возможности, способности — всё это у нас неизмеримо, несравнимо разное. Поэтому то, что вы, человечки, зовёте сознанием, мышлением, этикой — тоже разные.

А мне тут вспомнился образ муравья на коре огромного дерева, который замер, подняв усики-антенны, озаботившись смыслом бытия и своим в нём местом. И пришла на ум задача про вагонетку, которой нас мучил в университете преподаватель философии. Каждый раз внося новые обстоятельства в условия, вроде: «а если один человек — ваша мать?» и «а если среди пятерых — четыре серийных убийцы?». Мне тогда всё время вспоминался старый анекдот дяди Сени. И так и подмывало ответить занудному преподу, что если бы у лимона были пёрышки — он был бы канарейкой.

Лина снова провела пальцами мне по руке, глядя с той же самой тревогой. Надо завязывать их пугать уже. Или не частить так, хотя бы.

— Я точно не злюсь на тебя, Древо. И с той малой долей вводных, что я хоть как-то худо-бедно могу понять — я на твоём месте поступил бы точно также, — и снова честно, как учили. Как привык.

— Спасибо тебе, Яр, — это «прозвучало» облегчённо. Ну, или я хотел, чтобы так было.

— На здоровье. Скажи, если не тайна это, когда выросло последнее известное тебе Древо? — Ну а чего терять? Влезать в тайны мироздания — так уж с ногами.

— В землях франков растёт Дуб. Из него они теперь шапито устроили, туристов водят, за деньги показывают, как урода в цирке. Ему в семнадцатом веке, по-вашему, прививку чёрную сделали. С тех пор клоуном и работает, — злобы не было, были сожаление и грусть. — В тот год, когда монах в нём решил часовню сделать, Дубу тому больше тысячи лет было. Молодой совсем, наивный был. Решил, что Хранителя призвал наконец-то. А вышло вот так.

Я увидел большое дерево, опоясанное кривоватой винтовой лестницей, по которой поднимались увешанные фотоаппаратами японцы или китайцы. Ствол его делился на три части, и на вершине средней был приколочен католический крест. На ветках были листья и даже жёлуди. Древо жило. Но глубокие чёрные линии, невидимые под корой, уходившие с корнями глубоко под землю, выглядели жутко. Будто нитки марионетки, пришитые к живому человеку. К рукам, ногам, челюсти и ве́кам.

— Так, может, Вяза не стоит в обычном лесу селить? — предположил я. — Оранжерею какую-нибудь охраняемую сделать, народ вооружённый поставить? — и сам понял глупость предложенного.

— Ага. И табличку прибить, а на ней написать крупно, красным чернилом: «Тут абсолютно ничего нет интересного! В особенности — нет сожжённого в четырнадцатом веке волшебного дерева, что чудом, впервые в истории, возродилось в междуречье Вазузы и Городни», — согласился в своей всегдашней манере Ося. — Деревья, Аспид, в лесах прячут. Так исстари повелось. Он первое время от обычного-то вовсе ничем отличаться не будет, разве только расти быстрее. А зим через полтораста-двести, глядишь, и Хранителя выберет да призовёт.

Вот это я понимаю — горизонты планирования у них. Два века на раскачку — потом можно и пошевелиться. Хотя с их-то продолжительностью жизни суетиться точно смысла нет. И насчёт прятать дерево в лесу — тоже не поспоришь.

Вольво съехал с асфальта, не доехав до Погорелого Городища пары-тройки километров, если судить по карте. Убитая гравийка тянулась до деревни Почурино, которую, по словам Оси, раньше и называли и писали правильно: «Подчурино». Чур там стоял, изваяние древнее. Говорили, здоровья и сил прибавлял, если просили вежливо. Хотя на самом деле можно было просто так на берегу Держи посидеть, да водой её умыться для этого. Но, как уже объясняли старики-разбойники, вера — вещь странная и сугубо индивидуальная. В речки да Дерева́ с какого-то времени верить стало неактуально. То ли дело — идол деревянный! Фигура!

В отличие от поездки до Осиновых Двориков на Ниве, в этот раз ехалось менее нервно и травмоопасно. Даже Павлик чинно покачивался в кресле-люльке, будто ехал на лошади, шедшей мерным шагом, а не трясшейся на рысях. Поворот на деревню оставили позади, и шведский автомобиль с объяснимым сомнением уставился на чистое поле, куда уходила в сторону угла леса слабо наезженная колея. Но нам сомневаться было некогда. Покачивание и даже некоторая тряска в салоне усилились.

Речка справа вилась ужом, петляя и кружа. Лес слева то приближался, то отходил чуть дальше. Выбрав местечко между кустами, где, кажется, земля была потвёрже, я свернул к нему ближе. Машина остановилась, почти сунув морду в подлесок. Мы вышли, и в этот раз ни разминаться, ни приседать никто не стал: комфорт — великое дело, если кто понимает, конечно.

Наверное, гляди на нас кто-нибудь из местных — точно побежали бы к ближайшему телефону. Насчёт полиции — не знаю, но я бы, увидев подобную процессию, как минимум скорую вызвал. Профильную.

Вслед за Сергием, что едва ли не на вытянутых руках нёс банку с Осей, шёл я с Вязом. За мной шагала Лина, явно решившая, кажется, глаз с меня не сводить. Последним на маме ехал Павлик, время от времени говоря: «Но!». Не то требовал перейти на рысь, не то просил поставить его на ноги — непонятно было.

Миновав две невнятных полянки и маленькое заросшее болотце, мы вышли на поляну пошире. По левую руку тянулся редкий светлый березняк, по правую — густой тёмный ельник. Хранитель, как лозоходец, следил за едва заметными движениями ростков Осины. И свернул направо, в заросли.

Хорошо, что дед нам достался матёрый, опытный. И крупный. По его следам брелось вполне удобно. Другой бы шарахнулся, не разбирая дороги, а нам — скачи за ним следом, как зайцы, по пням да поваленным брёвнам, оставляя на колючих ветках одежду, волосы и глаза. А так до нужного места добрались, даже не вспотев.

Прямо перед нами торчал камень, вроде гранита, серовато-голубовато-зеленоватый, как скалы Ладожских шхер. Над травой и мхом виднелась часть высотой примерно с наш шведский транспорт. И контуры, кстати, чем-то похожи были, догадайся Вольво встать на дыбы. Возле валуна журчал крошечный, терявшийся во мху родничок. От этого места как-то прямо веяло покоем и умиротворением. Даже неловко чуть стало за то, что мы притащились сюда, пожалуй, первыми лет за тысячу.

Сергий осторожно пристроил Осю в «скафандре» на траву, а сам скользнул в лес поглубже. Как ему удавалось двигаться бесшумно и с такой скоростью — было непонятно. Хотя, с его-то опытом… Вернулся он через пару-тройку минут с какой-то палкой и камнем в руках. Сноровисто, быстро подтесал острым краем булыжника сухую, еловую, кажется, ветку, и ей же вырыл в трёх шагах от валуна ямку. Предварительно согнав с этого места меня. Будто больше негде рыть было.

Осмотрев придирчиво результат — я в детстве в песочнице такие копал — Хранитель отошёл на шаг, обернулся к нам и выдал:

— Плюйте!

— Чего-о-о? — я нахмурился, а Энджи ахнула, но сказали мы хором одно и то же.

— Оглохли или поглупели внезапно? Куда уж больше-то, хотя, да… Плюнуть надо каждому, по разу, — пояснил он.

— Как? — я понимал, что торможу, но поделать ничего с собой не мог. Лина только кивнула.

— Ртом, — сообщил Сергий с явственным чувством собственного глубокого превосходства, — слюнями!

Наверняка ему Ося рассказал, а он теперь выпендривался, будто всю жизнь только тем и занимался, что воспитательницей в деревянных яслях работал, укоренял и высаживал.

Поняв, что с вербальным восприятием у нас туговато, дед погонял во рту слюну, и сплюнул, склонившись над ямкой. Наглядность не особенно помогла. После всего, что было сегодня, это выглядело форменным идиотизмом.

— Я! Дай я! — на месте Алиски, я б его точно выронил — так неожиданно звонко в лесу прозвучал племянник. Но она справилась, мать как-никак.

Поднесённый к ямке малыш подумал, глянул через плечо на Вяз у меня на руках, и смачно, по другому не сказать, плюнул вслед за дедом. Терять было уже нечего, мы с девчатами тоже отметились.

Хранитель взял у меня тару, как бы ещё не бережнее, чем только что нёс Осину. Осторожно склонив набок, пропустил стволик деревца между пальцами и буквально высыпал его вместе с землёй себе на широкую ладонь. Банку отставил в сторону, и накрыл второй ладонью земляной ком с корнями внутри. Между пальцами у него стало белым-бело от Яри. Бережно, не дыша, погрузил он Вяза в ямку и присы́пал, чуть прижимая, придавливая края. Отряхнув руки, поднялся, в два шага дошёл до родничка и набрал пригоршню воды. Повторил трижды. Вокруг тоненького стволика деревца по земле будто белые разводы протянулись, когда впиталась вся влага. Чем-то похожие на те «крылья» и дуги, что остались на «этажерке» Осины, когда Мастер Шарукан раздул-завеял над ней лекарственный порошок.

Листики, которых было уже три, дрогнули, и на наших глазах на самой макушке ростка налилась почка, развернувшаяся верхними, чуть розоватым краями. Из неё показались не то тычинки, не то пестики — ботаник из меня никакой. Хранитель замер. Видимо, на прямой связи со своим Древом, которое опять сообщало ему что-то сверхсекретное. Судя по лицу и, в основном, бровям, он отказывался верить сказанному. А потом медленно, как сапёр или заклинатель змей, протянул руки к деревцу и отщипнул ногтями цветущую почку. Вздрогнув при этом там, будто молотком по пальцу попал. Или выстрел за спиной услышал.

— Лина, иди сюда. Раздели по одному, у тебя пальцы-то всяко половчее моих будут, — хрипло позвал он Энджи. Она обернулась на меня. Я лишь плечами пожал.

Сапёров стало двое. На ладони Хранителя, твёрдой и плоской, не в три ли раза больше её собственных, Лина осторожно разделила крохотный цветочек на пять одинаковых частичек. И отошла, держа руки на весу, как хирург после операции.

— Ешьте. И водой с родничка запить надо, Оська говорит, — каким-то сдавленным голосом выдал Сергий. Почему молчал сам Ося — оставалось загадкой. Но на то, что старики-разбойники надумали нас тут отравить, похоже не было. Вообще ни на что похоже не было, откровенно говоря.

Я подошёл к Хранителю, взял двумя пальцами красноватую каплю на тонкой белой ножке, что была размером с пшённое зёрнышко. Положил на язык. У родника зачерпнул пригоршню и проглотил. Вода была вкусная, прохладная, будто бы сладковатая даже. Вкуса росинки не различил. Лина склонилась над ручейком следом за мной. После неё подошла Алиса. Павлик смотрел за действом с крайним интересом, а мы смотрели, как мать выпа́ивает его с ладони, как вряд ли какая-нибудь ещё делала последние несколько сотен, а то и тысяч лет. Хотя чего можно было ожидать, стоя возле камня, которому, наверное, миллион стукнуло. На Земле, которой четыре с половиной миллиарда. От тех, кто не догадался захватить из машины вообще ничего.

— Вяс-с-сь! — выдохнул Павлик, снова нарядившись в кружево из слюней. Которое так же привычно и заботливо убрала Алиса, обтерев ладонь о джинсы.

А к сыну потянулись лучи. От яркого летнего солнышка сквозь просвет между еловыми лапами сверху. От банки с Осиной, стекло которой чуть рассеивало сияние. И от маленького Вяза, воскресшего и нашедшего дом.