Дубль два. Книга вторая

Глава 22 План не реализован

Солнце было почти в зените, хотя здесь, в чаще, едва различимо. Редкие лучи достигали земли напрямик, не касаясь листьев или иголок. Или странных и непонятных наростов, что всё чаще и чаще покрывали стволы и ветви деревьев вокруг. После рассказа Белого о его обережных кольцах, их видах и функционале я, помнится, зарёкся когда бы то ни было посещать незнакомые леса без знающих проводников вроде Осины или Ража на худой конец. Но вышло как вышло.

Игра в «пущевика», как предупреждали старики-разбойники, на двуногих работала почти всегда. Возможны были сбои с первыми рангами и крайне редко — со вторыми. Древа, что здоровые, что заражённые чёрной прививкой, получали информацию по-другому, и с ними такие номера проходили нечасто. Подловить можно было лишь ослабленных или молодых. На это и был расчёт. Довольно наглый. Ну, как и весь наш план, в принципе.

«Накрыть» сферой, кроме себя, ещё и весь груз было несложно. Перестать дёргаться, неслышно ступая по чужому враждебному лесу — значительно сложнее. Хотя сперва он враждебным не был. Ну, начали появляться те страшилы, то сросшиеся из нескольких, то с дырявыми бочонками посреди стволов. Но на меня, кажется, не обращали внимания. И это радовало ещё сильнее, чем то, что ночной сон пропал с пробуждением.

Настороженность их почувствовалась чуть позже. И стала очевидной. Когда два дерева, две ёлки, метров по десять каждая, вдруг нагнулись друг к другу, будто одна из них вспомнила анекдот и решила рассказать второй, я замер. С моего места было видно, что через некоторое расстояние ещё несколько стволов изменили наклон. Синхронно. И я запоздало вспомнил совет епископа — идти по сложнопредсказуемой траектории. В его исполнении это звучало: «как пьяный бык… прошёл». Переть напролом, «дуриком», как говорил Сергий, было опасно. Когда мох, трава и корни ощущают давление, направленное длительное время в одну и ту же сторону — это настораживает даже их. И сигнал тревоги отправляется ко Древу. И тогда — жди беды.

Оказалось, в невидимом режиме растения вполне могли принять меня за какое-нибудь животное, оленя там или кабана. Ну, с учётом моего веса со всеми «допниками» — лося, скорее. Но зверь не будет ломиться напрямки по азимуту. И выбирать дорогу, где ветки не касаются головы на уровне человеческого роста. Про это я тоже забыл. Оставалось надеяться, что опомнился не слишком поздно.

Виляя и петляя между деревьев, как заяц с серьезной черепно-мозговой травмой, я старался придерживаться нужного направления. Ещё пару-тройку раз отмечая, что изменённые ветви шевелятся, будто клонимые ветром. Которого в помине не было. И наблюдая, как в паре мест из-под земли выбирались петли еловых корней, выкладываясь поверх мха какими-то удавками крайне неприятного вида. Но пока получалось не снижать скорости. Правда, с учётом траектории, сильно увеличился пробег. Зато знакомств со стражами удавалось избегать.

Оно показалось неожиданно. Стена чёрных еловых стволов будто расступилась, выпуская меня на берег ручья. Только две особо бдительные лапы махнули, одна следом за другой, почти попав по краю моей сферы. Но пока везло.

Водная преграда была метра три шириной, но удивила не этим. Я решил обойти её по берегу слева. И скоро узнал, что тут не было ни устья, ни истока. Ручей был круглым, замкнутым, как оборонительный ров. Каких в природе быть не могло. Как и кусачих, царапающихся ветвей, которые, словно удав, захватывали и лишали подвижности неосторожных посетителей. Как и острова, покрытого изумрудным мхом, посреди невозможного ручья. И деревьев таких, как то, что росло в самом центре островка, я тоже никогда не встречал.

Старики-разбойники говорили, что мысли о Древе притягивают его внимание. Как это работало — они не знали, но предполагали дифференцированное дистанционное сканирование электромагнитного излучения головного мозга. Я тогда, услышав эту фразу, помню, в очередной раз свалился с ёлки, потому что теоретическая подготовка шла без отрыва от игры «в молнию». Вот в точности как она я в землю и вошёл тогда, по колено уйдя в мох. Но реальный боевой опыт Устюжанина сомневаться не позволял: если думать, настойчиво и последовательно, о Древе — оно начнёт думать о тебе, даже не чувствуя тебя. И начнёт готовиться ко встрече, резонно предполагая, что она будет неприятной. И, чаще всего, выходит именно так.

Поэтому, глядя на невиданную Ольху высотой с пятиэтажку и как минимум в два обхвата толщиной, я думал о чём угодно. О том, что маршрут, даже такой кривой, сохранился в трекинговой программе планшета. И о «стрелка́х» — елях, что мечут иглы, как говорил Ося. Я потом посмотрел на те иглы вблизи. Они и без яда могли изуродовать влёгкую. А ещё о том, что очень удачно, что слуги и стражи не освоили огнестрел. Потому как мне хватило бы одной случайной пули. За спиной и на груди у меня висели связанные, как перемётные сумки, канистры с бензином. На задней сверху был принайтован вьюк со «Шмелём», что при каждом неверном шаге стучал мне по затылку, напоминая, что готовится к походу нужно тщательне́е, как говорил епископ. Фальшфейеры рассованы по карманам штанов и разгрузки, которую надел поверх куртки. Ну и заправленная под пробку бензопила в левой руке. Но тут уж точно было лучше взять с запасом, чем в разгар заварухи сказать Древу: «подождите минутку, пожалуйста, я сейчас, мигом! Только вторую канистрочку подхвачу — и тут же вернусь!».

Ольха стояла смирно, спокойно, как и сотни лет до меня. Тысячи, точнее. Я, изо всех сил старался не приглядываться слишком пристально и не думать слишком громко, как часто пенял мне Ося. Увидел место чёрной прививки — жуткий нарост с бычью голову размером, от которого под корой тянулись во все стороны тонкие, чуть пульсировавшие, линии — не то корни, не то нити, вроде грибницы, опутывавшие ствол, корни и каждую веточку. Поразился и размерам сферы, окружавшей и остров, и ручей, и лес вокруг метров на пятьдесят. И причудливым чёрно-желтым разводам на ней. Злобы и силы в Древе было с лихвой. Жаль, что я, как Ося, не мог понять, когда тут в последний раз были люди. Какие и сколько. Потому что встречаться с двуногими чёрными не хотелось категорически.

Начал с того, что снял осторожно задолбавший в прямом смысле баул с трубами из-за спины. И положил на кочку. Казалось, что я прямо-таки сознательно, нарочно двигался медленно и неторопливо. Потому что очень боялся начинать. Или не казалось.

Канистры по очереди перелетели ручей, зарывшись в мох в паре метров за противоположным берегом В лесу за спиной послышалось шевеление и даже треск ветвей. Но останавливаться, как и оглядываться, было уже некогда. Да и страшно, конечно. Оставалось только надеяться, что гвардия Древа не доберётся до вьюка с моими двумя последними шансами. А если доберётся — не сможет испортить.

Следом за канистрами, взяв разбег от самой кромки леса, сиганул и я. В школе и в универе таких результатов на прыжках в длину я не выдавал даже близко. Но тогда за спиной не копошился, как потревоженный муравейник, враждебный лес. Тогда вообще всё было очень сильно по-другому. Думаю, в полётах с лопатами и пилами я смело установил мировой рекорд. Даже два: первый и единственный одновременно.

Когда ноги глубоко ушли в мох почти в метре от края ручья — тут же рванул к стволу, едва успев зацепить канистры. Выпуская из левой руки пилу, бросил взгляд назад. Ввысь от самого среза воды на глазах тянулись длинные полосы, похожие на листы рогоза. Судя по звуку, с каким они касались друг друга — твердые. Сплошной забор из твёрдых острых предметов окружал остров по периметру. За моей спиной. Быстро. Невозможно быстро.

Степан говорил, что нужно подсечь не менее трёх крупных корней. Не искать самый большой центральный, не вырубать все подряд. Три, а лучше пять, но толщиной с руку. Для того, чтобы выяснить это опытным путём, ему понадобилось очень много времени. И людей. И здоровья, своего и чужого. Но за свои слова он ручался, а за него ручались Раж, Ося и Белый. Им я доверял, пожалуй, больше, чем себе.

Второе, хотя, скорее первое главное условие — скорость. Окапывать, подрубая корни, неделями — самое неудачное решение. Епископ, ясное дело, термины использовал другие, народные, интуитивно понятные. И я, перехватив обеими руками лопатку, принялся швырять землю так, будто остров вот-вот должны были начать простреливать со всех сторон, и спастись можно было только в окопе. Или тут только что засыпало кого-то из моих родных и очень близких. Сперва мох, а следом за ним и пласты рыхлой земли летели во все стороны.

В первой яме, глубиной от силы с обычное ведро, корень обнаружился прямо по центру, перевитый кучей мелких. Я перебежал шага на три правее и продолжил. Там пришлось рыть дольше. Полметра вниз — и нашёлся второй, крупный, я даже выкапывать его полностью не стал, только до середины. Ещё две ямы — и с каждой стороны от Древа оголились толстые подземные корни. Всё шло по плану. До тех пор, пока я не попробовал выгрести из последней ямы лишнюю землю руками, забыв вытащить лопатку.

Острие, покрытое землёй, полоснуло по ладони, рассадив её едва ли не до костей. Я замер, и единственное, что догадался сделать — сжать левую руку в кулак. И порадоваться, что пальцы всё-таки собрались. Значит, сухожилия целы. Или не значит. А потом похолодел, увидев, как кровь всасывается в светлый участок корня, с которого той же самой лопатой чуть раньше срезалась часть коры, или чем они там покрыты. Этого Степан допускать не велел ни в коем случае.

— Накормил раз чёрного — всё, считай покойник, — лаконично ответил он тогда на мой вопрос «почему?».

Вбитые в память этапы плана осыпа́лись разбитым зеркалом. Но становиться покойником досрочно не было ни малейшей охоты. Я слишком долго сюда добирался. И слишком сильно хотел вернуться назад.

Промывать руку было некогда, идти к воде, к хищно стучавшим и скрипевшим друг о друга листьям рогоза, тоже было так себе решение. Поэтому просто выдернул перевязочный пакет из разгрузки на груди и тупо обмотал ладонь, прямо вместе с землёй. Просто чтобы она не скользила по ручке пилы. Одной рукой её заводить не хотелось.

Она и с двумя-то завелась как-то очень неохотно. Будто не хватало воздуха. Это я и сам начинал чувствовать: в глазах стало темнеть, а в ушах — шуметь. Но, в очередной раз удивив себя самого, наплевал на панику и парализующий страх, нажал три раза на булькавшую полупрозрачную кнопку подачи топлива — и рванул шнур. Пахну́в машинным маслом и бензином, затарахтел-таки мотор. И я бегом рванул вокруг ствола, склоняясь над ямами. Почва под корнями была каменистая. И старого железа — наконечников стрел, каких-то монет, цепей и ножей тут тоже хватало, это ещё при рытье заметил. И теперь радовался, что канистры стояли закрытыми позади. Вылети из-под звеньев пилы хоть одна искра на бензин — было бы жарко. Очень. И не вовремя.

Когда корни, все четыре, включая самый толстый, последний, который я допиливал уже на чистой злости, тыча шину в самую землю, оказались перерезаны, запихал в каждую из ям по нескольку фальшфейеров. И метнулся за канистрой. Облил ствол, докуда смог дотянуться. Обрызгался сам. От паро́в бензина в и так шумевшей голове стало совсем погано. Но каждую из четырёх ям пролил хорошо, с гарантией. И едва не свалился в самую большую из них, услышав в голове:

— Спасибо, человечек!

От ямы отползал, толкаясь ногами, будто от берега, кишащего крокодилами. Или от какой-то другой нереально страшной, но неизбежной угрозы. От танка, например. Понимая, что сучить ножками можно сколько угодно. Но недолго.

— Он пока не слышит тебя. Слишком много в тебе Яри. Зажигай очищающий пламень и беги! Когда огонь охватит крону — стражи не смогут помешать тебе выбраться.

— Кто ты⁈ — от звона в голове, бензиновой вони и кругов в глазах было тошно до боли.

— Ольха. Я не ждала помощи уже давно. Но я благодарна тебе и пославшим тебя. Не трать время, человечек, спасайся!

Как и зачем я это сделал — не понял сам. Но «присмотревшись» внимательно, увидел, что рядом с самой первой, неглубокой ямой, чуть дрожал прутик не толще мизинца. И сфера у него была своя, не та, общая, огромная, чёрно-жёлтая, как брюхо ядовитой осы. На дрожащей ауре было много синего и зелёного. Но и красный цвет тоже был. Несмотря на ужас, отвращение и боль, Ольха оставалась собой. Какая-то малая часть. Прутик, всего один. И я «потянулся» мыслями к нему, стараясь помочь себе Ярью. Которой внутри явно было лишку, будто под рёбрами крутился пыхтящий рассерженный ёж. Кажется, весь страх сам собой начал «переплавляться» в неё. Очень вовремя. Наверное.

Еле различимый в дневном свете лучик скользнул от тонкого стволика к моей груди.

— Я доброй волей отдаю всё, что ведаю. Передай отправившему тебя, — еле различимо прозвучало в голове. Видимо, последние скопленные силы ушли на то, чтобы связаться со мной. А потом я принял память Ольхи.

Это было очень похоже на тот первый раз, когда мне удалось едва-едва, самую малость прикоснуться к той тоске, что мучила тогда Осину. И которая едва не убила меня на месте, заставив под корень ломать ногти о гравий обочины, бессильно сжимая в ладонях камни, точно пытаясь истереть их в пыль. Но лишь пробивая тонкую кожу, выпуская на землю кипевшую внутри кровь. Тогда, как потом недовольно бурчал дед Сергий, едва не случилось непоправимое. Могли погибнуть сразу все — и я, и он, и Древо, и вся моя новообретённая семья. Спасло лишь чудо. То, что недоделанный, как он сказал, Странник оказался уникумом в части владения Ярью. Любого другого на его памяти такая сила разнесла бы на кровавую пыль.

Ольха росла здесь всегда. Двуногие, едва появившись в этих краях, признали её могущество и спокойную силу. И так же благодарили на помощь и знания, как и в самых первых образах, что показывал мне Дуб. Когда-то несказанно давно, кажется. Но в масштабе жизни Древ — и мгновения не прошло.

«Доброе дерево», как звали его окрестные жители и находники с других земель, помогало каждому. Лечило, спасало, предупреждало. Ничего не требуя взамен. Двуногим ни тогда, ни после было невдомёк, что их сила, Ярь, что разливалась вокруг, напоённая уважением и благодарностью, была лучшим из того, что они могли дать «Духу леса». Так Ольху стали звать позже. Предания о том, что её древесина отгоняла злых духов, сулила удачу и здоровье, возникли совсем не на пустом месте. Как и то, что Древо могло помогать находить и наказывать подлецов, убийц и предателей. Мысли человечков были тайной только для им же подобных. Ольха показывала родовичам, «запуская картинки по лучу», правду. Но просила пощады для тех, кого даже родственники готовы были рвать. А потом уже резать и жечь, когда немного освоили обработку камня и огонь. Она не желала зла никому, ратуя за справедливость. И считала самым страшным наказанием изгнание. И учила человечков такому же.

Первые слухи о том, что Чёрное Древо начало поход по Земле Ольха приняла с недоверием — как может мудрое предвечное существо творить зло? Ведь Ярь, рождённая злобой и направленная против сородичей, не несла пользы ни человечкам, ни старшим, тем, кто жил на планете с незапамятных времён. Не верила и тому, что слуги одного из далёких Перводрев научились порабощать ближних, таких же, как они сами, превращая их в кормовую базу, эмоциональный субстрат для паразитов — спор и ростков своего Бога и Повелителя. И уж вовсе считала невозможным то, что один из предвечных может подчинить себе другого, ведь они с сотворения мира были равными. Хотя всё говорило и показывало совершенно обратное. Свободных Древ оставалось всё меньше и меньше. Странники, раньше навещавшие Ольху по нескольку раз за то время, что нужно Земле, чтобы облететь вокруг Яркого Солнца, появлялись всё реже. А потом и вовсе будто исчезли. Зато пришли они.

Бородачи в чёрных балахонах и колпаках изрубили её детей, чтобы наладить гать на островок. Никто прежде и не помышлял о таком — человечки переплывали ручей на лодочках-долблёнках или перелетали на шестах, что всегда лежали на внешнем берегу. Многим, особенно хворым, Ольха сводила берега, чтобы безутешные родственники могли принести болящего под корни «Доброго дерева» или попросить помощи у «Духа леса».

Чёрные запели странные песни, призывая гнев кого-то из новых Богов, которого называли милосердным и всепрощающим. Это удивило Ольху. Как и то, что песни сопровождало ритуальное сжигание крови Босвеллии. Про то, что это Древо, росшее в далёком краю, раньше называемом Гадрамаут, и всех его детей и потомков, которых удавалось найти, двуногие последнее время истязали, надрезая кору и собирая выступавшую кровь, которую потом продавали друг другу, Ольха слышала. Но тоже не верила, считая глупостью и жестокостью. Страшно наивно для своего возраста полагая, что большинство человечков всё же добрее и умнее.

А потом главный, не переставая петь, всадил ей топор в ствол, заходясь в каком-то подобии припадка или истерики. Присосался к ране, будто надеясь напиться крови, что вот-вот должна была потечь оттуда. Сок Ольхи, что краснел на воздухе, делая срезы и спилы так похожими на плоть двуногих, путал их, заставляя считать Древо живым по их подобию. А не наоборот. И изо рта чёрного упыря второго ранга полезли тонкие нити ростков, что вгрызались в древесину, проникая под кору, стремясь во все стороны с невозможной для растения скоростью. А потом пришла боль.

Чёрные рухнули наземь, вопя и колотясь в каком-то священном экстазе. Отвалившийся от ствола, как насосавшийся клоп, бородач утирал слюну. Глаза его, словно полностью затянутые матовой плёнкой непроглядной тьмы, не выражали ничего. Потому что давно не принадлежали живому человеку в привычном понимании этого слова и образа. Я уже видел такое на берегу Ведьминого озера. И тогда мне было очень страшно.

А потом ощутил то же, что и Ольха. Вот только она была предвечным Древом. Да, наивным. Да, запрещавшим себе верить в плохое, как неразумное дитя, доброе от рождения и не потерявшее этого качества за тысячелетия. А я был двуногим дурачком, что вечно лез не в своё дело, как говорил Ося. И от этого все мои проблемы, как предвещал он же. И не ошибся. Опять.

Ужас. Непередаваемый, невозможный ужас, парализующий волю. Отвращение. Мерзкое ощущение, как по твоей плоти внутри елозит что-то злобное и чуждое, наслаждаясь каждым движением. Стыд за то, что происходит. И бессилие хоть что-то изменить. Это непосильные чувства даже для Древ — почти каждое из них не выдерживало прививок, теряя себя. У человечков это называлось «сходить с ума». Они вообще почти всё называли и определяли очень примитивно. Потерявшее себя Древо, ставшее кормушкой и инкубатором для чёрного ростка, выбрасывало столько эмоций и сил, что двуногим и не снилось. От островка с изнасилованной Ольхой уходили два десятка второранговых. Что заходили на остров по трупам её детей кто пятым, что четвёртым. И достигший первого ранга вожак. В котором от человека остались только внешние очертания.

Открыв глаза, я понял, что план, с заботой и вниманием, со знанием дела и учётом всех факторов, включая неизвестные мне, так тщательно продуманный стариками-разбойниками во главе с Белым, полетел к чертям. После того, что поведала мне Ольха, я не мог просто сжечь её вместе с паразитом. Перед глазами стояло не великое доброе Древо, надёжа и почти ровесник Земли. Там была сжавшаяся в комочек маленькая девочка, никогда и никому не желавшая и не делавшая зла. Запрещавшая поступать так окружавшим её двуногим. Верившая в добро по той простой причине, что сама была им. И получившая чёрную прививку, лишившую её воли, чести и будущего, укравшую память и разум на долгие столетия. Убившую за это время почти всё светлое в памяти человечков на дни пути вокруг. И они забыли сами и заповедали потомкам дорогу на Белый остров у истоков Яренги.

Разболтав зубами узел на тыльной стороне запястья, я стянул повязку. Глубокая борозда почти затянулась — про регенерацию деды́ не обманули. Сжал кулак крепче, заставив лопнуть тонкую розовую кожицу, едва покрывшую рану. И протянул, подойдя, ладонь к дрожавшему прутику.

— Пойдём со мной, Ольха. Я отвезу тебя к друзьям.

— Мы оба погибнем, человечек. Спасайся, пока есть время, а его совсем мало. Он вот-вот проведает тебя, и тогда — смерть, — она гнала меня прочь. Снова спасая двуногих дурачков. Снова веря в добро. После всего неизмеримого зла, что выпало на её долю.

— Я не уйду без тебя. Или горим вместе — или залезай. Вы это умеете, я видел, — в лесу за ручьём истошно закаркали вороны. Мне было плевать на них. Я пытался заставить предвечную сущность сделать то, что хотел я, против её воли.

От места, где к тонкой веточке крепился ажурный тёмно-зелёный листочек, потянулся еле заметный глазу росток, чуть толще волоса. Я поднёс руку — и он втянулся в красную борозду на левой ладони. Разрывавшую надвое линии жизни и судьбы.

— Или горим вместе, — будто эхом отозвался внутри голос Ольхи. — Если сможешь — возьми моё тело.

Речь её звучала более внятно, чем несколько минут назад. Или секунд. Или часов — за временем не следил вовсе. И, кажется, в ней чувствовалась безысходность. И жалость. Ко мне. Она жалела не себя — меня! И от этого рассерженный ёж Яри внутри превратился в стаю осатаневших дикобразов. Белые иглы словно сдирали остатки мяса с рёбер внутри. Легкие, наверное, давно сгорели, и дышал я или нет — как-то не задумывался.

В несколько движений вырубил лопаткой ком земли с дрожавшим от каждого удара стволиком Ольхи. Получилось с два моих кулака примерно. За неимением тары, оттянул ворот футболки и осторожно, как смог, погрузил землю с ростком внутрь. Если повезёт — листья отрастут новые. А если нет — уже не важно.

— Яр, беги! — звякнуло в голове, когда я выпрямился над ямкой, откуда только что забрал Древо. Чувствуя кожей, внутренней её поверхностью, как что-то движется от левой ладони вверх, разветвляясь и пробивая путь к ногам и правой руке.

Что-то мелькнуло, едва различимо для глаз. По правой щеке и уху скользнули какие-то не то нити, не то волосы. И в ямку над ключицей, между шеей и плечом, будто кто-то вбил раскалённый гвоздь.