Эта башня во мне

2.

За дверями прятался просторный номер, обставленный в стиле модерн, по советским временам – с избыточной роскошью. Несколько комнат, много света и воздуха, зеркала, хрусталь, красное дерево. Дисковый телефон, крошечный ламповый телевизор, дополненный круглой линзой для увеличения картинки. Шикарно!

Спальня, гостиная, кабинет. Здесь стоял стол, номенклатурный, массивный, обитый зеленым сукном, с малахитовой чернильницей и уютной лампой. Дубовое кресло с львиными лапами, обтянутое натуральной кожей.

Легко представился его владелец: в военном френче, с золотыми погонами, с рядами орденов на широкой груди. Косой пробор, черты лица – словно вырезанные из гранита. Волевой взгляд и все такое по списку, как показывают в фильмах про тот период.

В этом кабинете решалась судьба не только пережившей войну страны, всего зарубежного мира! Вон и карта висит на стене, утыканная флажками. Правда, сложно сходу понять, что означают все эти флажки.

Напротив стола – книжный стеллаж, от пола до потолка.

Честно, я готова была увидеть собрание сочинений Ленина, «Капитал», постановления Съездов партии и прочие литературные ужасы, которые знал наизусть каждый политработник. Что-то такое в кабинете нашлось, под самым потолком, не дотянуться. Интересный подход к священным текстам, но я понимала владельца.

Потому что на нижних полках стояли сокровища настоящие: первые издания Пушкина, Гоголя, прижизненное издание Достоевского и Лев Толстой в многотомнике, переплетенном в кожу, с золотым тиснением по корешку. Вся классика русской литературы, дореволюционная роскошь, журналы, подшивки, сборники. Изумительные справочники по ботанике, с дивными гравюрными иллюстрациями. Птицы России, животный мир. «Великокняжеская, царская и императорская охота на Руси», мечта каждого библиофила!

А еще была целая секция с нотами! И я боялась на них дышать, перелистывая страницы. Да у меня же руки дрожали, и хотелось немедленно достать скрипку, чтоб раствориться в звуках, вымыть из сердца всю горечь и боль, что поселилась во мне от предательства самых близких в мире людей. Музыка лечит любые раны, это я знала точно, ее магия безгранична, ее власть над миром безмерна. Ею можно подчинить и даже убить.

А раритеты, что я держала в руках, были книгами заклинаний, которые дано прочитать лишь избранным.

Моя невинная слабость: старинные пожелтевшие ноты. Я разыскивала их в интернете, на книжных развалах, блошиных рынках. Изредка удавалось добыть что-то стоящее, досоветских времен, но и цену платить приходилось немалую.

А тут несколько полок богатства! Восемнадцатый век, девятнадцатый век. Поздние списки средневековых подборок, с переложением под современность. Голова кружилась от счастья. Будто кто-то вручил мне волшебную лампу! И джинн исполнял желания!

Но все-таки я не утратила бдительность. Не запрыгала от восторга, повизгивая, как сумасшедшая. Не кинулась к скрипке в музыкальном азарте. Жизнь кое-чему научила за последние несколько дней. Провела через пытки, стыд и предательство, протащила через кровь и смерть. В мире, где исподнее лезет наружу, волшебство не дается даром. Все имеет страшную цену, тем более в пещере Чудес.

В комнатах пустынно, но чисто: ни пылинки даже на книжных полках, паркет натерт до зеркального блеска, окна прозрачны настолько, что жутко к ним подходить.

Кто-то прибирается в тайных комнатах, предназначенных для партийной шишки, кто-то ежедневно следит за порядком, ждет возвращения господина. Я бы не удивилась, увидев на мраморном столике чашку горячего кофе со сливками.

Ощущение было странным, мелодия скрытого номера обманывала, увлекала, оплетала скрипичной партией. Здесь никто не успел пожить. Не насладился уютом спальни, не любовался закатом в гостиной. Не читал за массивным столом. Все приготовили, разместили, расставили книги на полках. Замерли в ожидании. Но никто не въехал, не сломал тишину, не успел оставить частичку себя.

Не было отзвука былого владельца.

Разве что дальний выстрел.

И везде торчали петли Изнанки, ощутимо щекотали голые нервы.

Меня словно толкнули под руку и повернули голову в сторону. Только тогда, с чьей-то подсказки, я заметила еще одну дверь в смежную с кабинетом комнату.

Створка терялась в панелях узорчатого мореного дуба, которым обили стену. Потайная дверь в тайной комнате. Что может быть загадочней и романтичней?

Я по-прежнему чувствовала себя в безопасности. Верила, что меня защищает гостиница. И сохраняла бдительность.

Казалось бы: еще одна комната. Зачем она мне сдалась? Мало чудес на сегодня?

Но любопытство сильнее разума, оно выскребает нервы и мозг, ест поедом изнутри и толкает на разные глупости. К тому же, я прошла через всякое. Чем меня могут здесь напугать? Поразить? Ранить больнее?

Дверь скрипнула и отворилась.

Очень милая комната. Ни ржавых цепей, ни орудий пыток. Ни кошмарных чудовищ, скалящих зубы. Много света, приглушенного кремовым тюлем. Белый рояль по центру. Рядом удобный стул и пюпитр на небольшом возвышении. Коллекция инструментов на стенах и специальных подставках.

Почему-то первым в открывшейся студии меня впечатлил идеальный звук: несмотря на пустоту, никого эха. Звукоизоляция невероятная, отражение от стен мягкое, камерное, репетируй и наслаждайся!

И лишь вторым поразил скелет, сидевший в кресле возле окна.

Если бы не военный френч, тот самый, с погонами и орденами, кости давно бы распались. Френч удерживал скелет, придавал достоинство, сохранял военную выправку и поворот головы. Череп пробит, на полу лежит маузер и фотография красивой женщины, похожей на эльфийскую королеву.

Глянцевой эмалью блестит корка давно ссохшейся крови.

Хозяин тайных покоев был мертв, очень-очень давно.

Нет смысла пугаться. Ни единой причины – оплакивать незадачливого самоубийцу, которого не обнаружило следствие. В те стародавние времена никто не услышал выстрела из-за хорошей звукоизоляции комнаты, никто не нашел этой студии и несчастного генерала, решившего свести счеты с жизнью.

Но горло сдавило удавкой, снова стало больно и горько, захотелось реветь и биться в истерике от ужаса накатившего прошлого. Я кинулась прочь из могильного склепа, спряталась в спальне, упала в кровать, завыла, заколотила руками, вспоминая портрет эльфийки у ног застрелившегося генерала.

Гостиница притушила свет и как будто задернула шторы. Иначе я не могла объяснить навалившийся полумрак, укутавший меня с головы до ног словно ватное одеяло. Истерика накатила и схлынула соленой океанской волной, оставляя пустынный берег со склизкими медузами скорби. Было так пронзительно тихо, что хотелось прочистить уши, я впервые не слышала музыки мира, будто утратила эту способность.

Но потом раздался легкий хруст и шаги, скрежет костей по паркету. Неистлевший скелет поднялся из кресла и побрел ко мне из маленькой студии, созданной им для возлюбленной. Я не видела его, я уткнулась в подушку и надрывно глотала слезы.

Звуки стихли возле кровати: окутанная синим светом рука прошелестела рядом со мной, я даже почуяла ее холод, увидела сквозь сжатые веки отсветы мертвого пламени. Что-то стукнуло о прикроватную тумбочку. Я догадалась, что генерал принес фотографию бабушки, ту самую, что прятала в ящике мама.

Я рискнула открыть глаза, увидела костяные пальцы и сукно военного френча. Пробитый череп склонился ближе, стремясь поделиться тайной…

– Тебе здесь нравится, Соф? – Сергей Сергеевич протянул руку и коснулся ее волос.

Женщина, легкая, как летний ветер, пропахший вереском и малиной, задумчиво улыбнулась в ответ.

– Ты сомневаешься? – удивился он, оглядывая гостиную. – Это лучшая квартира в Москве! Одно из самых высоких зданий, гениальная задумка товарища Сталина. Какой вид, какой воздух, Софи!

– Мне здесь нравится, – улыбнулась она и ускользнула в студию.

Села за рояль, снова задумалась, заиграла неожиданно ломко и рвано рвущую душу «Элегию». Почему-то не на любимой скрипке и забыв на стойке в углу предназначенную для Массне виолончель. Она мучила клавиши и педали, будто выцеживая из крови собственную тоску и безысходность, прощаясь с чем-то неуловимо важным.

Что она провожала? Свободу? Возможность внезапного бегства?

Оба знали, что этот эксперимент привяжет ее к столице, накрепко прикрутит к Сергею, лишая возможности выбора. Но ведь выбора не было изначально!

Неужели София не понимала? В каком сказочном мире она жила, если верила в чудеса? С тех пор, как раскрыли ее связь с Изнанкой, на что можно было надеяться?

– Мне страшно, – тихо призналась Софи, обрывая Массне на щемящей ноте. – А если что-то пойдет не так? Сереженька, ты ведь не бросишь дочь! Поклянись, что ты ее не оставишь…

– Соф, не выдумывай, все будет в порядке. Да, ты первая из семи, кто станет со-зданием по ритуалу основателя Якова Брюса, но поверь: все просчитано до мелочей.

Она снова помолчала, такая тонкая, полупрозрачная, будто облако, закрывшее солнце в майское утро. Ей было зябко и неуютно, настолько, что он начал сердиться.

Все для нее в этой квартире! Мелочи и безделушки на полках стояли так, как хотела она. Ноты и книги, белый рояль. Даже неширокий балкон, опоясывающий шпиль по периметру! Архитекторы Поляков и Борецкий эту деталь не планировали, и без того конструкция башни вышла тяжелее расчетной. А ведь под башней – воды двух рек и из-за слабого грунта пришлось использовать сваи! Но Софи захотела балкон – и получила инженерное чудо для прогулок на свежем воздухе.

– Что случилось с исподом, Сережа? Тем, кто открыл секрет ритуала?

Он нахмурился, как и всегда, когда Соф касалась политики. Но ответил, сухо и скупо, просто констатируя факты.

– Он погиб при разрушении башни, София. Сухарева башня попала под снос в плане реконструкции центра столицы, и колдун лишился исподней силы. Дочь чародела потеряла рассудок, ее закрыли в специальной клинике. А сын по-прежнему где-то в Сибири…

– Ты погубил Воронцова, – она закрыла лицо руками. – Гриша был знаменитостью, его ценили при дворе Николая, знали в Париже, в Милане! Виртуозный пианист, талант от бога, а ты его на рудники…

– Гражданка Вознесенская, не забывайтесь, – очень тихо и властно одернул он. – Помните, с кем говорите. Продолжим беседу о ритуале. Мы досконально изучили все записи, так что осечки не будет. Да и поздно идти на попятный. Твоя кровь окропила первый камень закладки, а теперь освятила звезду на шпиле. Твоя музыка пропитала гостиницу от бетонных свай в основании до мельчайших деталей декора. Ты теперь – не скрипачка, Софи, ты – воплощение этого здания, сила, энергия, мощь! Не просто исподка-аристократка, сжигающая души игрой на скрипке. Нет! Ты теперь на порядок выше. И только так я могу, наконец, открыто тебя защищать.

Она слушала и молчала. Она знала исподним чутьем, что в мире нет постоянных вещей. Вселенная изменчива и текуча, всем правит импровизация. Невозможно спланировать целую жизнь, даже проведя ритуал. Стерва-судьба улыбнется с Изнанки и перепутает ноты.

Сергей Сергеевич понимал, что Софи тоскует по Григу, с которым когда-то играла дуэтом в лучших салонах Москвы. Но разве это имело значение? Разве мог Воронцов быть соперником доверенному кромешнику Сталина?

Младший Воронцов там, где должен быть: раздирает в кровь руки и легкие. У Самойлова не было выбора: занявшись проблемой со-зданий по личному приказу товарища Сталина, он был должен свалить орден Субаш и вынудить старого Сухаря рассказать секрет ритуала.

Генерал мотнул головой: не любил вспоминать надменного Грига, его гневный взгляд на последнем допросе, будто не он отправлялся в ссылку, а сам подписывал приказ о казни. Может, Григ его проклял? И сегодня проклятье коснулось бедной Софи?

Самойлов достал коробочку из голубого бархата. Из чехольчика вынул иглу. Соф поморщилась, протянула руку. Осторожный укол в указательный палец, капелька крови, как лиловый цветок. Щелчок крышки выпускает на волю сияние простенькой серебристой звезды, украшенной темным рубином. Кровь капает на камень, шипит, растворяется. Соф качает из стороны в сторону, будто невиданной силы ветром. Потом все стихает, она слабеет, падая прямо в его объятья.

Сергей Сергеевич шепчет нежно, касаясь губами уха:

– Любовь моя, вот и все. Завтра проведем ритуал. А пока носи амулет на груди, приучай звезду к биению сердца. Совсем скоро ты станешь свободной. Неуязвимой, всесильной. Моей…

Сон течет полноводной рекой, сметая крошки сознания. Сон бросает на камни реальности, шепча формулы заклинаний над давно истертыми знаками. Тело скручивает от боли, растягивает на кровати с хрустом костей и сухожилий.

Хочется выть и свернуться клубком, но руки и ноги не подчиняются. Я распята на кровати, на чистой простыни. Из тела медленно проступает звезда, сияя багряным рубином, перемигивается со звездой на шпиле. Общая судьба и сущность. Паника и боль побеждают, накрывают меня с головой.

Это страшно, когда ломают тело. Это больно, когда уничтожают душу.

Каждая клетка моего организма будто насыщалась бетоном, тем самым, которым залили тысячу четыреста свай. Я читала, как это делали. Как вбивали чугунные трубы, как заполняли бетоном, укрощая влажные грунты. Как насиловали выбранный клок земли, заставляя принять на плечи груз много тяжелее того, что мог вынести жалкий участок, пропитанный водами подземных рек.

Я ощущала их в себе, эти трубы: грубый чугун вгрызался в живот, пробивал руки и ноги, взламывал клетку ребер.

Сваи пробивали кости насквозь, рвали в клочки сухожилия. Из изрезанных жил кровь била гейзерами, заливая серебристо-алым кровать. Меня выворачивало наизнанку от запредельного воя, внутренности шли горлом наружу, а сердце падало глубже в желудок, малодушно спасаясь от адского жара.

На простыне проявились нарисованные когда-то руны, иссиня-черные знаки, похожие на иероглифы. И я загорелась вместе с кроватью.

Моя плоть теряла форму и смысл, ее подменяла другая, накрепко связанная с высоткой, со всем ее мрамором и порфиром, с величием мрачного терема, с церковными лифтами и холлом со львами. Мои ноги становились колоннами, руки – шпилями, зрачки обращались окнами. Из меня выжимали живую душу, сцеживали по капле. Сквозь меня проращивали арматуру, пробивая легкие и селезенку, выкручивая позвоночник, разбирая его на части, как лего.

Я теряла себя, насовсем. Память гасла, как разбитый фонарь, разлеталась на осколки вместе с любовью к тому самому Григорию Воронцову, что когда-то пленил мою бабушку. Не бывает таких совпадений, но сейчас даже это не трогало.

В мире не было ничего, кроме боли. Ни любви, ни тоски, ни иного страдания. Чистая боль, без примесей. Боль убитого тела.