Эта башня во мне

5.

Как избавиться от несчастливой любви? Как забыть парня, которым грезишь вот уже три недели? Стереть образ роскошного мужика, оказавшегося вдруг маньяком, абьюзером и бессердечной тварью?

Разумеется, сходить на концерт в Московскую консерваторию!

Ну а что, если клин вышибают клином, то и музыкальные раны нужно лечить с помощью музыки. Окружить себя умелым сплетением звуков, положить разбитое сердце в исцеляющие потоки. Провалиться в волшебную сказку, уплыть по течению грез, бессмысленных фантазий, иллюзий, чтобы вернувшись, переродиться в начале нотного стана. Сыграть мелодию жизни заново, в более мажорной тональности, проставляя presto над первым тактом.

В общем, все как обычно. Если мне плохо, все кругом обломалось, а жизнь, как напольное зеркало, в которое кинули кирпичом, раскололась на сотню осколков, – я выбираю концерт. Причем из московского репертуара – самый необычный и экзотический, открывающий простор для фантазии.

Чтоб увлечься, сойти с ума, кинуться изучать и осваивать… В общем, нырнуть с головой, а когда кислород закончится – какая любовь? к кому?

А тут – прям идеально совпало. И повод, и концерт, и экзотика. Хотя китайская классика, как назло, отсылает меня к дракону. А от дракона по плавной дуге мысль возвращается к Воронцову, и случается яркая вспышка от короткого замыкания. Перегруз, фатальная ошибка системы.

Вот как исхитряюсь в любых обстоятельствах вляпаться в водевиль?

А тут еще названия улиц! Раньше не обращала внимания, но теперь взгляд цепляется намертво в знакомые имена. Рядом с концертным залом вдруг проявился из тени Брюсов переулок! А чуть подальше – Вознесенский переулок, с ума сойти. Кто так заплел все тропинки и ниточки, что, гуляя по разным районам Москвы, я натыкалась на кусочки истории, в которую меня окунули? Кто выдумал этот безумный квест?

Мой любимый квартет во главе с дирижером оживленно махал руками из-под памятника Чайковскому. Бронзовый композитор был ровесником гостиницы «Ленинградская» и большинства высоток, отлитый в 1954 году по проекту скульптора Веры Мухиной. Одной рукой Петр Ильич записывал ноты в тетрадь на пюпитре, а другой задавал нужный ритм звучания. Мухина не дожила до открытия, мотаясь по разным инстанциям, пытаясь достучаться до Сталина, и ее проект завершили другие. А скольких студентов он вдохновил! Сколько назначалось свиданий, собиралось и распадалось групп, сколько замыслов и молитв услышал бронзовый композитор! Когда-то и я бежала к Чайковскому, опаздывая на полчаса, а злой Лешка бродил вдоль решеток с букетом…

Ну вот, опять занесло не в ту степь. Самое время подумать о бывшем!

Дирижер был искренне рад меня видеть, сразу вывалил на бедную голову список нот, которые нужно найти и переложить в современном ключе для участия в новом проекте. Альтистка тянула за рукав в сторонку, пересказывая последние сплетни. А виолончелист норовил утащить с плеча привычный потертый кофр. Лишь флейтист молчал и смотрел на меня глазами побитой собаки. В чем же он так провинился? Я даже не пыталась понять.

Мы прошли мимо портика главного входа в левый флигель усадьбы, предъявили контролеру билеты. В Малый зал уже стекались колоритные группы желающих приобщиться к прекрасному: почему-то каждый посетитель концерта считал долгом показать увлеченность Азией, и недостатка в экзотике не было. Прически с заколками из нефритовых лис, каффы с фениксами и драконами, шелка всевозможных расцветок. Даже мелькнул халат-ханьфу. В противовес бомонду Москвы представители китайской общины, туристы и гости столицы оделись на европейский манер и теперь со скептическим интересом наблюдали, как искусство дорамы влияет на сознание масс.

Скрипку потребовали сдать в гардероб, виолончелист все же свистнул мой кофр и пристроился с ним в небольшую очередь. Флейтист увязался следом. Остальные затеяли репертуарный спор, а я прошла по фойе к бюстам Бетховена и Шопена, выполняя бесхитростный ритуал. Кто-то трет лапы моим котам. А я утираю носы композиторам.

Вдруг дирижер замолк поперек проникновенной тирады, а альтистка округлила глаза до предела, уставившись мне за плечо. Парни, вернувшиеся из гардероба, застыли соляными столбами. Интересно, у меня крылья выросли? Или кто-то гигантский и страшный напал сзади и готов проглотить?

Ответом был отзвук бяньцина, словно ветер качнул колокольчики в храме. И вкрадчивый шепот в самое ухо:

– Вот мы и встретились, А-ля! Как высокие горы и текущие реки…

Сердце сбилось, но тотчас ускорилось, будто кто-то пустил метроном в двести бит, заставляя играть в темпе престиссимо с пометкой agitato. Да куда уж взволнованней?!

Мои плечи бережно сжали пальцы, тонкие, изысканные, фарфоровые. Я оглянулась, развернулась к Китайцу, даже не пробуя скрыть улыбку. Невозможно стоять с хмурым видом, когда улыбается Юэ Лун.

Одет в белоснежные холщовые брюки с забавными накладными карманами, футболку темно-синего хлопка и потрясающую жилетку, напоминавшую светлый фрак с оторванными рукавами. Вау!

Но сегодня наконец-то и я могла усладить чей-то взор. Вместо привычной курточки, конского хвоста и наушников – красивое светлое платье из коллекции Софи Вознесенской, приталенное, струящееся, с расшитым стразами пояском и перьями на декольте. Перчатки до локтя из небесного атласа. Волосы, собранные на затылке в изящный завиток-улитку. Я сама себе нравилась в зеркалах, было даже совсем не жарко, разве что кофр путался в перьях, пока его не отняли.

Но главное – совершенно точно! – я понравилась Юэ Луну. То есть раньше была ему симпатична, эксцентричная Скрипачка из парка, а теперь в его миндальных глазах проявился чисто мужской огонек.

Что ж, приветствую тебя, обаятельный клин, которым вышибают любовь из вдребезги разбитого сердца.

Отвечая на вопросы Китайца, я рассказала о давней мечте посетить экзотическое мероприятие, о билетах в задних рядах балкона, о друзьях, что глазели на нас, неэстетично разинув рты.

Юэ Лун зацепил их взглядом, улыбнулся, взял меня под руку. И повел к товарищам по искусству, будто даму провожал после танца, галантно возвращая родне. Улыбнулся обольстительной чеширской улыбкой, от которой впечатлительная альтистка улетела куда-то к фрескам, украшавшим потолок консерватории. Парни держали себя в руках, они даже как-то сплотились против превосходящих сил. Но китайское очарование пробило брешь и в этой стене.

– Видите ли, друзья мои! – убеждал, почти пел Юэ Лун. – Я собирался в консерваторию с другом, но увы, друг заболел. И у меня пропадает билет. Согласитесь, что нашей общей знакомой будет лучше в пятом ряду партера, чем в толкотне на балконе. Она мечтает понять гуцинь, но для этого нужно не только слушать, нужно смотреть, обязательно! За движением пальцев, за лицом музыканта. К тому же я смогу рассказать об исполняемых песнях. Вы ее отпустите, правда? Не затаите обиды?

Мой бедный квартет под таким напором лишь смущенно топтался в фойе. А меня почему-то забыли спросить, что изрядно подбешивало в ситуации. С другой стороны – пятый ряд партера. Удобное кресло, чудесный обзор. Откуда такие билеты?

– То есть вы – богатый студент? – не сдержалась я, когда Юэ Лун потащил меня прочь от товарищей, как-то резко утративших праздничный вид.

Несколько раз оглянулась на них, пантомимой изображая раскаяние. Торопливо оглядела фойе: ведь должен прийти и Обухов, у кого-то сменявший билеты все на тот же пресловутый балкон.

Юэ Лун с бесподобной улыбкой и непрошибаемым пофигизмом рушил все мои планы на вечер, подменяя минутным порывом.

– Разве я утверждал, что богатый? – рассмеялся довольный Китаец. – Я говорил, что вечный. Конечно, преувеличил немного… Вы кого-то ищете, Аля? Пожалуйста, побудьте со мной. Вы все время куда-то спешите!

Юэ Лун угостил шампанским в буфете, умопомрачительно дорогим, познакомил, как со старым приятелем, с атташе по культуре Китая и каким-то чопорным дипломатом. Похоже, этот милый мажор был влиятелен сам по себе, без тени предков за модным костюмом.

Все любопытнее и любопытнее. Чем он занимается вне учебы? Зачем приехал в Москву? Помнится, Марго упрекала, что Юэ Лун забил на экзамен. Ну и на что же отвлекся Китаец в день моей инициации с башней?

Я прописывала в голове вопросы, явно ища оправдание. Я не кидаю товарищей ради места в пятом ряду, а расследую подозрительный факт с яркой китайской окраской. Вдруг Юэ Лун знает дракона? Вдруг поможет выйти на след?

– Среди ста цветов сливы мэй – самые благородные, среди всех инструментов цитра цинь – самый изысканный! – развлекал меня беседой Китаец. – На гуцине не просто играют, на нем совершенствуют душу и поток внутренней ци. Этому инструменту, А-ля, больше трех тысяч лет. И последнюю тысячу внешний вид не меняется! Даже мурашки по телу, правда? Недаром он под охраной ЮНЕСКО.

Мурашки действительно были, от того, как близко склонялся Китаец, обольщая меня музыкальной сказкой. От того, как прихватывал мои пальцы, накрывая узкой ладонью. Конечно, мои знания о культуре ограничивались просмотром дорам, но я помнила, какое значение в них отводилось прикосновению рук. От того, что вытворял Юэ Лун, делалось жарко и душно, хотя в зале царила прохлада.

– Есть такой термин, «циньжень», «люди циня». В Китае сменялись эпохи – Тан, Сун, Мин, Цин – а люди перебирали струны, раскрывая в музыке душу. Вот сегодня, если верить программке, мы услышим «Песню южного ветра». Одну из древнейших китайских пьес! В нашей традиции, дорогая Скрипачка, не было привычной нотации. Музыка описывалась словами. Я видел древние нотные записи. Это не знаки на пяти линейках, это подробнейшие инструкции, что зажимать и как дергать. Слишком многое остается при этом на откуп фантазии исполнителя. Поэтому истинные жемчужины передавались от учителя к ученику. Циньжень сберегли для нас сокровища мысли, целый пласт философии.

Невероятный кайф – сидеть рядом с Юэ Луном и слушать, слушать. Как много он знал о музыке! Как интересно рассказывал об устройстве гуциня, о его истории, о мелодиях, которые предстояло впитать. И все время держал меня за руку, словно делился внутренней силой, восполняя прорехи энергии.

– В этой программке заявлено, что услышим двух гуцинистов! – когда мы успели перейти на «ты», для меня осталось загадкой, но получилось легко и просто, словно дружили с рожденья. – Ой, прости. Не гуцинистов, веньженей. Я хотела сказать, что сначала – ансамбль: гуцинь, пипа, две флейты и шен. А потом – просто гуцинь?

– В финале выступит великий мастер, ради которого все и пришли. Вы такое зовете – сольник. Мне нравится этимология слова. Вся соль концерта – в двух дивных мелодиях! Мы услышим в его исполнении «Высокие горы и текущие реки». А еще «Цветы сливы». Чудесно, чудесно!

– Ты отъявленный меломан?

Юэ Лун приглушил детский восторг и недовольно нахмурился:

– Русский язык – язык свободы. Вы так вольно обращаетесь с любыми формами! Отъявленный негодяй – понимаю. Высшая степень отрицательных качеств. А меломан? Разве это плохо? Лишь совершенный муж способен понять и прочувствовать музыку.

– Не хотела тебя обидеть, – теперь уже я, в знак извинения, коснулась руки Юэ Луна. – Просто шутливый музыкальный сленг. Ой, смотри, они начинают!

Музыканты вышли на сцену и с достоинством расселись на стульях. Сердце пропустило пяток ударов, когда я заметила, что их лица скрывают серебряные полумаски. Мысленно перебрала инструменты, которые предстояло услышать. Гуцинь, две флейты, пипа и шен. Неужели это та труппа, которую нанял Кондашов в «Пекине»? Черт! Почему я сижу в партере, вместо того, чтоб встретиться с Обуховым, как условлено, на балконе? Почему не могу прямо сейчас поделиться всеми догадками?

Причина сидела рядом, под боком, гладила мою руку, стиснувшую подлокотник, и жмурила глаза в предвкушении музыки.

Впрочем, когда начался концерт, я тоже забыла обо всем на свете. Не осталось боли, ушло отчаяние, растворилось в чарующих звуках саднящее чувство тревоги. Предательство Элен, равнодушие Грига, мучительная смерть Кондашова – таяли, будто соль, залитая крутым кипятком. Я зависла в чувственном вакууме, в темной космической безысходности, а вокруг меня расцветали звуки, создавали образы, дарили подсказки, наполняли душу неведомым смыслом. Почему-то хотелось плакать от счастья, плыть по ласковым звуковым волнам, наслаждаясь покоем и безмятежностью.

– Классический дуэт, цинь-сяо, жемчужина всех искусств, – прорывался в мозг страстный шепот Китайца. – Флейта сяо и семиструнный цинь. Переплетение двух энергий. Бамбук и шелк, инь и янь. Ты хотела услышать гуцинь, но сяо – лунное совершенство. Мелодия подобна влажному дыму, он обволакивает шелк гуциня. Сяо – квинтэссенция даосской веры, когда из пустоты рождается нечто, всеобъемлющее и великое. На звуки сяо слетаются фениксы. Гуцинь же – инструмент дракона!

При этих словах я вздрогнула и смогла ненадолго вернуться в реальность.

Юэ Лун расслабился, прикрыл глаза, перебирал в такт музыке тонкими пальцами. Кругом непривычная тишина. Ни шепотка, ни шуршания фантика, ни жужжания фотокамер в попытке тайком щелкнуть эстраду.

Музыка затопила зал, и публика обернулась рыбами, безмолвными, тихими, безучастными, лишь плавники шевелились и чешуя посверкивала в лунных бликах. Многие бездумно двигали пальцами, подобно Юэ Луну, сплетаясь душой с утонченной магией звуков. Я снова обернулась прозрачной медузой и принялась опускаться на дно, наблюдая за сценой сквозь толщу воды под дымно-чернильные переливы сяо…

– Интересная лекция, молодой человек, – послышался немузыкальный шепот, вдребезги разбивший иллюзию. – Умеете подкатить, оценил. Аль, маски те же, я правильно въехал?

Я очнулась, порывисто обернулась, прерывая зрительный контакт с эстрадой.

Сзади пристроился Обухов, внаглую заняв чье-то кресло. Изгнанный им ценитель Востока медленно брел по проходу, шатаясь на ватных ногах.

– Маски те же, – закашлялась я, окончательно пробуждаясь. – Даня, что происходит?

Горел на запястье травяной браслет, и не было больше подводного мира, пронзенного лунным свечением. Весь зал разрезало частой сетью, сплетенной из двенадцати люй, классической нотной системы Китая. Под этой сетью, попавшись, как рыбы, увиденные мной в полусне, подергивались в состоянии транса ценители китайской культуры. Они словно обернувшись ароматными чашами, из которых утекала энергия, та самая пресловутая ци, чьи потоки отвечали за магию, а еще за здоровье души и тела.

– Что происходит? – крикнула я, выдирая ладонь из руки Юэ Луна. – Нужно вызвать подмогу…

– Фролов на подходе. Нам приказано соблюдать осторожность. Слишком много заложников, Аленький, про их регалии умолчу.

Ну разумеется, такое событие! В партере собрался весь цвет Москвы. Плюс иностранные делегации и влиятельные люди Китая. Идеальное место для нападения!

Словно подслушав наш разговор, в плавные песни гуциня и сяо ворвались пронзительные звуки пипы, их подхватили дицзы и шен – помесь органа с волынкой.

Звуковой волной опрокинуло кресла первого и второго ряда. Люди остались лежать без движения, намертво сраженные музыкой. По залу пронесся сдавленный стон, у многих пошла носом кровь, кто-то захрипел от удушья. Истерические звуки пипы пережимали горло, дицзы и шен добивали, вступая в опасный резонанс с дыханием, подгоняя сердечную мышцу.

– Медлить нельзя! – закричал мне Обухов, вытирая кровь с рассеченной скулы. – Постарайся дозвониться Фролову!

В его пальцах засияла колода карт, наполняясь магической силой. Белые острые прямоугольники с мастями, горящими нездешним огнем, полетели, перерубая сеть, разбивая очарование музыки, норовя изрезать музыкантов на сцене.

Артисты в серебряных масках, казалось, не заметили его усилий, лишь ускорили игру, завышая темп.

Гардемарин был силен, я знала, видела, на что способна колода. Но сейчас капитан кромешников будто продирался сквозь ураган, пытаясь пробиться к первым рядам. Он брел по проходу, согнувшись вдвое, упрямо ругался морскими словечками и стрелял, тасуя колоду, постепенно повышая ранг карты. Валеты и дамы цепляли исподов, норовили впиться в открытое горло, флейтист сяо был вынужден отступить, укрываясь за гуцинистом. Кровь хлестала из раны в бедре, но он все же играл, и упрямый Обухов с каждым шагом делался медленней, будто сила тяжести возрастала на пути из зала к эстраде. Будто там, под ногами китайцев, колебались не музыкальные, а гравитационные волны. Лишь свет колоды гардемарина пробивал защитные бастионы.

Я сама не заметила, как вскочила. Звуки можно замедлить, это просто волны, механические колебания. Их можно загасить встречной музыкой.

– Скрипку мне! – заорала в пространство. И почти услышала, как там, в гардеробе, щелкают замки потертого кофра и, к ужасу гардеробщика, выдирается из укрытия инструмент Софи Вознесенской.

Не зря Воронцов избивал меня, не зря запугивал снова и снова, заставляя дергать несчастную скрипку. Миг, и в левой руке проявился гриф, а в правой свистнул, как шпага, смычок. Я не пыталась что-то понять, осознать, подвести теорию. Просто приняла чудо, как данность. И без лишних сомнений вступила в бой.

Не знаю почему, но я взрезала «Чардаш» авторства Витторио Монти. Возможно, оттого, что венгерский танец был самой быстрой скрипичной партией, которую я освоила.

Без подготовки, без ритуалов, без протяжных минорных частей, сразу в «до мажоре», molto più vivo, пальцами в кровь от усилия, от торопливых скольжений по грифу. Зацикливая экспрессивный финал.

Пьеса итальянского композитора врубилась в медитативный Восток, как гусарский эскадрон в пехоту, превращая гармонию в какофонию. Даже зубы заскрипели от диссонанса. Обухов пытался прикрыть, перетасовывая колоду, но меня все равно цепляло и било, заставляя сплевывать кровью: китайский ансамбль почуял цель, достойную объединенных усилий. Даня не мог меня защитить, но, подготовленная Воронцовым, я хорошо держала удар. После Грига было даже не больно, так, укусы надоедливых оводов.

Или я поняла суть игры? И успешно отражала атаки?

– Да кто ты такой? – рявкнул вдруг голос, от которого вздрогнули я и Обухов.

Через миг нас окружил хоровод прямоугольников из тонкой бумаги, ярко-желтых, шелестящих под нездешним ветром, изрисованных чудными знаками. Сразу стало легче дышать, отпустила боль, очистился разум.

– Какого ракшаса сорвал операцию?

Я впервые увидела таким Юэ Луна, гневным, собранным, готовым к битве. И без того светлая кожа побелела в оттенки мрамора, брови сошлись к переносице, глазницы заполнил антрацитовый блеск. Алый рот – как открытая рана. Не было больше чеширской улыбки, не было сияния белоснежных зубов. Злобный оскал, неприкрытая ярость. То ли заклятья, то ли проклятия, слетающие с языка. Он даже звучал теперь по-другому, будто вспененный океан под осколками лунного света.

– А ты кто такой? – возмутился Обухов.

Только Китаец не слушал. Даосские талисманы, невесомая рисовая бумага, полетели сквозь ураганный ветер и ударили в музыкантов. По сигналу Юэ Луна по всему партеру тут и там замелькали тени: люди, корчившиеся от боли, вскакивали и бросались к эстраде, словно бойцы спецназа.

Но я видела, слышала: отряд Китайца не успевает схватить артистов. Те уже таяли, растворялись, отбиваясь напоследок шальными аккордами.

– Упускаем! – заорал Юэ Лун. – Спугнули, не утерпели полпалочки благовоний! Инцы уходят темным путем!

Вновь полетели во тьму талисманы, окружая инцов ликорисами, проросшими прямо на сцене…

Господи, почему во тьму? Почему так стремительно погас свет, будто кто-то обесточил концертный зал, оставив освещенной лишь ракушку эстрады?

Сердце остановилось, я даже рухнула на колени от скрутившего в узел спазма, а за спинами китайских инцов вдруг грянул во всю мощь орган Шуке, пригибая зал, очищая, оглушая все живое и неживое беспощадной BWV565, токкатой и фугой ре-минор Иоганна Себастьяна Баха!

Огромный гэдээровский инструмент, все время таившийся в глубине сцены, играл сам по себе, без органиста. Клавиши вжимались так яростно, что слышался стук костей. А все остальное заполнил звук, выметая бамбук и шелк, заглушая скрипку и крики Китайца, заставляя погаснуть карты и рисовые талисманы.

Первой хрустнула флейта дицзы, разбилась на осколки нефритовая сяо, порвались струны на пипе. Струны гуциня выдержали, зато треснул пополам деревянный корпус. Шен просто выпал из рук владельца, склоняясь перед сильнейшим.

Варварство, но эффективное. Жестокость, но своевременная.

Григ, даже не появившись в зале, убил не инцов, но их инструменты, отметая возможность побега. Их магия слишком зависела от извлекаемых звуков. Обессиленные музыканты потеряно опускались на пол в алом круге паучьих лилий, вглядываясь в лица неслучившихся жертв.

К ним уже спешили кромешники, вальяжно шагал по проходу Фролов, словно пленение гастролеров было его личной заслугой.

Бах умолк, точно незримый клавишник решил попить кофе, прервав репетицию.

Я повернулась к Фролову, все еще сжимая скрипку в руке, и вымученно улыбнулась:

– Против лома нет приема, господин командор. Пред Бахом все пусто и суетно…