Эта башня во мне

3.

– Аля! – напомнил о себе Воронцов. В его голосе не осталось намека на теплоту или смех. – Где ты встречалась с драконом?

Интонации можно колоть, как лед, и добавлять в коктейли. Столкнись я с таким Григом в метро, даже разговаривать бы не стала, не то что знакомиться с неприятным типом! Только теперь я прочувствовала, насколько Григ старше и опытней, насколько он из другой эпохи. Я как будто заглянула в бездну, что всегда разделяла нас: воспитания, образования, выпавших испытаний. Моя жизнь на лицевой стороне, как мне казалось, такая несчастная, была легкой, что тополиный пух, на фоне биографии Грига.

Воронцов был мудрее, сильнее. Он пытался помочь и приказывал…

Только с чего это вдруг? Может, Григ и привык командовать солдатами пред ликом самого императора, я-то не на плацу! И вообще, что за мода меня допрашивать? Лезут, кому не лень…

– Не нужно упрямиться, девочка, – Григ смягчился, хотя и с большим опозданием, меня уже перемкнуло. – Просто скажи, что он хотел, как выглядел, о чем говорил. Это важная информация и для тебя, и для меня.

Я молчала, как рот зашили, словно язык онемел. Так уж устроен мой организм, с самого детства, со школы. Даже мама называла меня партизаном, когда при малейшем давлении я замыкалась в себе и слова застревали в горле. Партизаном на допросе, ни больше, ни меньше. А в роли фашистского офицера в данный момент выступал Воронцов.

Григ скрипнул стулом, резко встал на ноги:

– Вечер перестает быть томным.

Он подошел близко-близко, обнял меня за талию.

– В такие минуты, Аля, я чувствую себя стариком, не умеющим разговаривать с молодежью и просекать их закидоны. А впрочем… Есть один способ, исключительно для нас с тобой.

Крепко сжал мою левую руку поверх травяного браслета, провел ногтем по старому шраму, активируя татуировку, все эти розы, шипы и птицу, отчего заполошно забилось сердце. Я снова попала в волну его запахов, растворилась, как сахар, в жаркой близости тела, поплыла от объятий и шепота, от легкого прикосновения губ. Молча ему подчинилась, когда потянул за собой.

Но не в спальню, увы и ах. В студию с белым роялем.

– Возьми скрипку, девочка из метро. Помузицируем вместе?

Разумеется, чем нам еще заняться?!

Разве можно думать о чем-то другом рядом с чучелом вроде меня?

Потертый кофр уже стоял в студии. Я ведь скинула его на пол в спальне, прежде чем утонуть в ритуале! Снова шутишь со мной, «Ленинградская»?

Григ в пиджаке с чужого плеча смотрелся за роялем престранно, особенно рядом с пятном засохшей черт знает когда темной крови. И рядом с маузером самоубийцы. Воронцов заметил мой взгляд, ухмыльнулся, будто вспомнил какую-то гадость, сотворенную им в далеком прошлом. Картинно положил пальцы на клавиши.

– Что будем играть? – уточнила я, бережно доставая скрипку.

В эти сумасшедшие дни я почти не касалась струн и смычка и даже не ожидала, что настолько соскучилась по инструменту. Самая верная моя подруженька, я рада, что ты вернулась домой. Скрипка Софи Вознесенской. И ее же белый рояль, зазвучавший под пальцами Грига неожиданно мрачно и грозно. Тяжелые аккорды повисли в воздухе, напоминая знаки вопроса.

Не было знакомой тропы, сплошное бездорожье импровизации. Но она увлекла, потянула, поглотила меня, будто трясина, я увязла и с головой погрузилась в тягучую темную жижу. Воронцов стоил своей репутации и восторгов покойной Софи. Его пальцы гипнотизировали, привораживали, словно во время игры он выпустил из-под ногтей те убийственной силы потоки, что служили ему оружием.

Он шинковал меня каждым пассажем, каждой нотой на нотном стане. Единственным способом выжить стала ответная партия. И я ударила смычком по струнам, выплескивая гнев и отчаяние, беспросветную любовь и одиночество. Я злилась на судьбу, вручившую мне бесполезную силу каменной башни вместо тепла и уюта в объятьях любимого человека. Я не к этому стремилась, не об этом мечтала… А тут еще черный дракон!

Импровизация Грига замедлилась, он внимательно слушал истерический отклик, неровный, напыщенный и визгливый, на пределе прочности смычка и струн. Снова усилил напор, вновь утих. Мы будто фехтовали в полутемной студии, среди загоревшихся вдруг свечей. Резкими движениями смычка я отражала атаки Григория. Или отвечала на его вопросы? В музыке рассказала то, о чем не смогла словами?

Я играла про дружбу с Элен и про предательство лучшей подруги. Я вплетала в партию тему Бюро и сон, приснившийся в подземелье. Снова из моря восставал блондин, сломавший судьбу Элен. А затем появлялся дракон, серией резких нот, антрацитово-черных, сверкающих в ярком свете луны. Дракон, выпивший силу тех, кто привык высасывать ее из людей. Проглотивший исподние души Элен и ее возлюбленного кавалера, слизавший их, будто крошки, случайно оставшиеся на столе.

Григ оборвал мелодию, резко, как топором рубанул. В студии стало темно, последний аккорд затушил все свечи. Так тихо и темно, будто я оглохла и ослепла одновременно. Потом проявилось дыхание Грига, близко, вплотную, впритык. Кожу тронул жар его тела, ухо опалило чуть слышным шепотом:

– Вот и все, девочка из метро. Зачем было так упираться?

Такое чувство, что меня избили, а потом с упоением изнасиловали, подавив никчемное сопротивление! Новый приступ злости накатил, как цунами, я попыталась ударить Грига, но тот был наготове и скрутил мои руки.

– Прости, что пришлось взломать тебя, признаю, получилось грубо. Музыка – как отмычка, вскрывает любые замки. Не бойся дракона, Аля. И расскажи все, что знаешь, Фролову. Сила змея теперь не страшна.

– Дракон наложил заклятье? – наконец, догадалась я, лучше поздно, чем никогда. – Я поэтому молчала, как ненормальная? Григ, я хотела все рассказать…

Григ отпустил мои руки и коснулся пальцем щеки. Из всех чувств осталось лишь осязание, и простое прикосновение дернуло нервы, точно струну. Эта дрожь отдалась Григорию, он легко усмехнулся, читая меня, как раскрытую нотную запись. Играл с листа на моих инстинктах!

– Не доверяй дракону. Ты ничего никому не должна. Та лярва и ее ухажер не могли тебе навредить, браслет бы им не позволил. Змей никого не спасал, глупышка, просто обедал в свое удовольствие.

– Хорошо, – легко согласилась я, стараясь прижаться плотнее к Григу.

Но он отступил, растворился во тьме.

– Мне пора, – долетел приговор, уже откуда-то из гостиной.

– Свет! – потребовала я у гостиницы, разъяренной фурией кидаясь вдогонку.

Сколько можно динамить, Григ?

Комнаты засияли так, что стало больно глазам. Воронцов уже успел снять пиджак и расстегивал пуговицы на рубашке. Я уперлась взглядом в его живот и прикусила губу. Ненавидела Грига в эту минуту и презирала себя. Потому что хотела его до судорог, здесь и сейчас, прямо в гостиной, раз уж в кровати мокрый матрас. А потом на балконе, в кабинете, в ванной, на белом рояле, снова и снова!

Приказать гостинице закрыть все выходы, и да здравствует сексуальное рабство? Интересно, Григу пойдет ошейник?

Воронцов скептически выгнул бровь и кратким жестом обесточил комнаты, оставив скромное бра в коридоре. Он мог вырубить свет во всей «Ленинградской», и разве существовали двери, способные удержать чаротворца?

– Мне пора, – повторил он с нажимом, словно маленькому ребенку, у которого отнимали игрушку.

Я упрямо перекрыла путь на балкон:

– Моя очередь задавать вопросы, – к черту мою озабоченность, этот дьявольски соблазнительный торс, плечи и все остальное! – Ты – наследник ордена Субаш и знаешь все о со-зданиях. Во что меня превратили, Григ? Как теперь с этим жить?

Он посмотрел с сочувствием, но заметно расслабился. Разговоры его напрягали чуть меньше, чем попытка насилия с моей стороны. Тоже мне, двухсотлетний монах, давший обет безбрачия! Неужели я такая уродина?

– Тайны ордена касаются ордена, – выдавил Григ сквозь невольный смех, видимо, снова прочел мои мысли. – Но кое-что могу рассказать. Мой отец – со-здание Сухаревой башни, единственный удачный опыт Брюса. Яков Брюс пытался спасти императора, но, увы, не успел. Хотя, может, и к счастью, не мне судить. Большую часть архива из башни украл твой костлявый приятель, что беснуется в платяном шкафу. Полагаю, генерал вел дневник, он из тех, кто фиксирует любую подлость. Я бы поискал его записи, один из томов Карла Маркса может оказаться с сюрпризом.

– Это все? – уточнила я, чувствуя раздражение и усталость, давящую, многотонную, что обрушивалась на плечи.

– Когда проснешься, поезжай в МГУ, разыщи Маргариту Некрасову. В архивах вся история башен, проекты Сталина по наброскам Брюса. Аля, ты не одна. Ты Седьмая сестра, последняя в списке. Шестеро сами придут за тобой, все расскажут и все объяснят, пристроят к работе в Бюро. Мне действительно пора, внучка Софи…

– Ты – мой дедушка? – ляпнула я, ухватившись за крохотный шанс оправдать его сексуальный игнор.

Воронцов от души рассмеялся:

– Только внучки мне не хватает! Аля, очнись, ты Седьмая, и над Москвой крепнет купол защиты. Это означает геноцид Изнанки, башни ставили для контроля и устранения исподних тварей, мешавших власти большевиков. Я должен позаботиться об ордене Субаш. Девочка, мы враги…

– Я не искала такой судьбы! – не выдержав, закричала я, бросившись на него с кулаками. – И не собираюсь с тобой воевать! Не хочу быть башней, зачем мне это?

Григ опять перехватил мои руки и печально улыбнулся в ответ:

– А разве я искал, глупая девочка? Когда мрачный Сухарь, глава ордена, взял из приюта меня и Тамару, кто-нибудь спросил, о чем мы мечтаем? Кого волновали детские слезы, когда он творил двух монстров из перепуганных малышей? Судьбу не выбирают, она приходит и берет за горло, перечеркивая все, чем дорожил, во что верил и что любил.

Он решительно шагнул на балкон. Черные перья татуировки вдруг обрели объем, затрепетали на холодном ветру, распушились, сложились в могучие крылья.

– Не обманывайся, девочка из метро, ты достойна кого-то почище, не замаранного грязью столетия, не пропитанного кровью по самое горло. Наши партии не играют дуэтом, как бы мы ни звучали вместе.

Воронцов легко вспрыгнул на зубец парапета, оттолкнулся от него и взлетел, даже не кивнув на прощание. Мелькнул силуэт в темнеющем небе и затерялся в сумерках.

Я хотела бы улететь вместе с ним, но разве меня спросили? Кому какое дело до моих хотелок и ненаписанных виш-листов? Этот путь для меня закрыли, запаяли, навешали сотню замков. И не то чтобы я с ним враждую. Он решил судьбу за двоих и оплавил душу клеймом. Обозначил границы общения.

Было больно и обидно до слез. Но Изнанке плевать на обиды и страхи. Я бесчувственная башня, пережиток эпохи. Груда гранита, бетона и стали, зачем-то набитая изнутри капризным человеческим мясом, снующим вверх-вниз по мраморным лестницам.

Меня даже высоткой назвать нельзя, потому что небоскребы из Москва-сити обыграли МГУ и «Украину», что уж говорить о «Ленинградской».

Самая маленькая из сестер. Та, что опоздала с эффектным стартом на восемьдесят с лишним лет. И от этого можно с ума сойти.

Хотя… Куда уж сильнее?