Эта башня во мне

4.

Который день было шумно в обычно тихой Немецкой слободе.

Пыль висела плотная, душная, забивала легкие, хватала за горло, будто мстили разбитые камни, рвали в клочья здоровье своих палачей. Грохот стоял и скрежет, плач сиротливый, жалобный. Кто-то стенал, кто-то пел гимны, не жалея истерзанных легких. Кто-то тихо и обреченно шептал слова отходной молитвы.

На улице Вознесенской сносили кирху, известную в народе как «Старая обедня».

Шептались, что из тех работяг, кто первыми ударил по стенам кувалдами, уж никого не осталось в живых: мол, покрылись язвенной сыпью и снаружи, и изнутри, в ежечасье сгорели, задохлись, в назидание большевистским варварам, дабы не касались нечестивцы святынь.

Да разве остановит исподняя месть осененных благим партийным приказом! Коли есть постановление Моссовета, разберут и растопчут в пыль хоть пирамиду египетскую! Вавилонской башни не пощадят, если вдруг возродится под темной луной.

Суетились рабочие, торопились, гремели на всю улицу инструментами. Отмахали кувалдами и кирками, теперь взялись за лопаты. В отдалении украдкой крестились бабки и жалели шепотками «немчуру лютеранскую». Вроде и дела нет православным, а все не по сердцу, когда храмы ломают. Старались немцы-то, бились за церковку или, по-ихнему, за кирху, подписи собирали в защиту, письма засылали аж в самый ВЦИК, но толку с этого – кот чихнул. Плачь, не плачь, а не осталось и камня от основательной Михаэлькирхе, снесли старейший лютеранский храм вместе с пристроенной колокольней. Сколько бед пережила Михайлова церковь, горела в пожарах, строилась заново, крепла верными прихожанами. Но позарился на земли вокруг ЦАГИ, аэродинамический институт. Моссовет дал добро на снос – и вот результат, любуйтесь: церковь не просто сравняли с землей, вгрызлись в фундамент, в основы основ, тревожа могильные плиты. Говорят, все, что сыскали внутри мало-мальски ценного и полезного, сдали под расписку в музеи столицы, всякие оклады и канделябры, да кто же этому верит? Вон, глядите, опять поднимают, не дают спокойно лежать во гробах! И костюмы на скелетах чудные, это ж с каких времен упокойники? А звезда-то, звезда горит! Что солнце ясное, аж глазу больно!

Капитан Самойлов слушал бабок вполуха. Пыль и правда стояла вокруг такая, что военный френч стал блекло-серым, а короткий ежик волос за день наблюдения становился седым. Не спасал платок, прижатый к лицу: Самойлов ощущал себя по самое горло наполненным строительным мусором, осколками камня и ржавчиной.

Когда в Михайловской церкви обнаружили древнее кладбище, по памятным плитам смекнули, что зарыты здесь важные люди. Сочинили рапорт наверх, все по уставу, по правилам. Но какому-то охотнику за древними кладами приспичило вскрыть запечатанный гроб. Все, кто рядом оказался, рухнули замертво, сраженные непонятным недугом, а на два километра от лютеранской кирхи людям виделись страшные сны, пророчащие многие беды.

С той минуты раскопки кладбища перешли под строгий надзор Комитета Изнаночной Кромки, КИК. Факт существования Изнанки столицы и загадочного Комитета, что боролся с исподней нечистью, был строжайшей тайной НКВД. А посему обсуждался в каждом приличном доме, по секрету и замогильным шепотом, в виде баек и анекдотов, страшных историй на ночь, а то и как высшее достижение передовой советской науки!

Спустя триста лет безупречной службы ставшее городской страшилкой Бюро (или, по-современному, КИК) продолжало штопать дыры на ткани сущего, подтягивать петли, контролировать нечисть. Власти сменялись, а Бюро работало, не позволяя исподним домам захватить управление лицевой стороной. Подавляло бунты, отражало атаки, распыляя, где нужно, беспамятный газ, особого рода галлюциноген, подменяющий воспоминания. И находка под лютеранским храмом могилы, запечатанной древним проклятьем, попадала под его юрисдикцию.

Так что дальнейшим вскрытием плит и зарытых под ними гробов занимались кромешники-гардемарины, как их неизменно называли в народе.

Самойлов отчаялся отряхнуться, закурил, травмируя легкие табачными смолами вдогонку к пыли, прислушался к говорливым бабкам, вовсю обсуждавшим последний рейд супротив Манекенного Дома. И откуда, интересно, у них информация? Где тот щедрый источник сплетен, неиссякаемый, неистребимый, что позволяет всем старым девам и прыщавым институтским юнцам быть в курсе событий исподнего мира? Что придумать, какой взять ключ, чтоб перекрыть подтекающий кран?

Самойлов стоял, курил и внимательно следил за эксгумацией.

Потому что здесь и сейчас творилась сама история!

В том самом запечатанном гробе лежало тело мужчины, почти не тронутое гнилью и тленом. Длинные белые волосы, отросшие за три века, вились по плечам, будто их расчесали и уложили к торжественной встрече. Тонкие пальцы – белые кости под прозрачным пергаментом старческой кожи – мирно покоились на груди, отказываясь рассыпаться прахом. Из гроба пахло церковным ладаном и еще почему-то порохом, морем, соленым ветром и выбеленной парусиной. От этой дисгармонии ароматов Самойлову хотелось заплакать и упасть на колени, целуя гроб великого генерала, реформатора и птенца из гнезда. Неужели он, капитан Самойлов, отыскал пропажу трехсотлетней давности?!

Звезда ордена Андрея Первозданного на камзоле времен Петра Первого. Знамя, которое не спутать ни с чем, герб, знакомый любому кромешнику! Из-под плит, оставшихся от лютеранской кирхи, извлекли на свет божий тело самого отца-основателя, ученого и чернокнижника, фельдмаршала Якова Брюса!

Курсанты работали бережно, поднимая гроб с телом легенды. С тем же уважением извлекли из земли еще три гроба с женой и детьми. Давно утерянные останки, по силе равные мощам святых. Предмет поклонения КИК! Разобрать на кусочки нетленной плоти, на частички, на мелкую пыль, раздать отделениям по всей стране. Разве найдется в Советском Союзе оберег мощнее, чем этот?

Самойлов не удержался, огладил рукой древний камзол, поправил волосы Брюса дрожащими повлажневшими пальцами. И нащупал в нагрудном кармане ветхий лист, готовый рассыпаться в прах. Жестом остановил курсантов и осторожно, по миллиметру, вытащил кусочек пергамента, исчерканного непонятными знаками. Гардемарины завороженно притихли, а он сложил добычу в конверт, пропитанный ограждающей магией, запечатал укрепляющим заклинанием.

Позже, в Бюро, оставшись один, Самойлов тайно вскроет конверт и переснимет на чертежную кальку найденное наследие Брюса, крохотный ключ к большому архиву, сокрытому другом Петра в священной Сухаревой башне.

Пока же конверт исчез во внутреннем кармане военного френча, а капитан отдал приказ переправить останки Брюса на исследование к профессору Герасимову.

Самойлов не учуял, что за всеми работами по разбору кирхи и эксгумации тел следит еще один нечеловек. Длинноволосый, мрачный и черный, чем-то похожий на ворона, тот разглядел и кусочек пергамента, и звезду, и знамя прародителя Брюса. Услышал, куда отправляют кости. И исчез, растаял за миг до того, как Самойлов цепким взглядом бульдога впился в охающую толпу, наконец, распознав среди пыли и гомона искристый след испода.

Не знал предприимчивый капитан, ухвативший шанс получить повышение, что наутро в лаборатории знаменитого на весь мир профессора не отыщется даже крохотной косточки от священных останков Якова Брюса. А расшитая серебром звезда будет выдрана с мясом из ткани камзола и лишена сердцевины с булавкой, под которой Сергей Самойлов не сумел учуять тайник.

Не осталось в ограбленной лаборатории и запечатанного заклятьем конверта. От найденного клочка пергамента сохранился лишь торопливый набросок на ненадежной чертежной кальке. Наследие Якова Брюса, основателя Бюро Кромки, вновь прибрал к рукам орден Субаш, не любивший делиться тайнами.

Мысли путались в голове, не позволяя разделить сон и явь, вынырнуть из омута прошлого, чтобы окунуться в реальность.

Что за церковь сломали во сне? Куда делись останки Брюса и что за иероглифы были написаны на ветхом клочке пергамента? Молодой Самойлов, еще капитан. Григ Воронцов в плаще черной кожи; если б не длинные волосы, стянутые в низкий хвост, – вылитый гэбист из киношки про довоенный период. Зачем они мне приснились? Какое отношение древний пергамент имел к истории моей бабушки?

Интуиции хватало, чтобы понять: любая мелодия в симфонии прошлого играется неспроста, каждой ноте найдется свое объяснение. А значит, отрывок с находкой пергамента, приправленный вязкой церковной пылью, прозвучал в подсознании в нужный момент. В миг затянувшейся пытки мне сыграли увертюру истории, чьи отзвуки слышались до сих пор.

Тот пергамент, украденный Григом, но срисованный капитаном, видимо, был ключом к расшифровке древнего ритуала. Последней каплей дождя, что разрушает плотину, переполненную талыми водами.

Мне представилось, что капитан Самойлов отыскал в руинах лютеранской церкви, в запечатанном гробу Якова Брюса старинную нотную запись. Сумел сыграть начало мелодии, возродив ее в красной Москве, и оживил призраки прошлого.

Есть такие произведения, что меняют ход всей истории. И такие особые ноты, что пробивают сердца насквозь.

Погоня за тайнами Якова Брюса привела к ссылке Грига, болезни Тамары и разрушению башни, бывшей оплотом ордена Субаш. К гибели моей бабушки, которую Самойлов пытался спасти.

От прошедшей ночи, кроме странного сна, помнилось главное: боль. Боль, крутившая тело, как тряпичный жгут, из которого выжимают соки, все до капли жидкости организма – кровь и пот, мочу и слюну, даже слез во мне не оставили, выдавили, встряхнули и повесили сушиться под шпилем башни, на крепкой пеньковой веревке.

Но сейчас, ясным солнечным днем, отмытым прошедшей грозой, дышалось глубоко и свободно, боли не было, лишь счастливая легкость, словно в венах гулял наркоз, опьяняя мозг, утешая тело. Даже крови не было на простынях, будто их успели сменить.

Я прислушалась к себе и вздохнула. Как мало нужно человеку для счастья! Всего лишь чтоб отпустила боль, чтоб прекратилась мерзкая пытка, изменившая структуру каждой клетки внутри, вывернувшая наизнанку и окончательно приметавшая душу к исподней стороне мироздания.

Черт их знает, что со мной приключилось, что за ритуал сжигал меня заживо, распяв на влажной кровати, но сейчас ощущения были стремные. Я будто бы стала гостиницей, зданием! Я слышала гудение лифтов, жар духовок на кухне, звон бокалов и чашечек в помпезном сталинском лобби.

«Ленинградская» – это я? Прекрасное и жуткое чувство, потому что не хотелось исподней доли и вот этого всего в приложение к жизни. Я не рвалась в супер-герои, не хотела спасать галактики. Клятая Изнанка, при просмотре киношек про всяких марвелловских суперменов, я неизменно жалела их, обреченных на бесконечные подвиги и лишенных простых человеческих радостей, вроде выходных возле телека с чипсами и бутылочкой пива.

Музыка, приключения, поездки по разным странам в компании любимого человека – вот предел моих глупых мечтаний.

Большая сила – это всегда безмерно большая ответственность!

Мне не хотелось так жить. Все эти годы, каждый день и час я стремилась к одному – к свободе! Внутренней, внешней – любой. Став воплощением московской гостиницы, я теряла многое, суть и смысл жизни в самом начале пути!

Ленка, во что ты меня втянула? Да, теперь Кондашов не страшен, и защита Бюро не так уж важна. Я сумею навести порядок в гостинице, и московским исподам придется искать новый банкетный зал под дурацкие свадьбы в готическом стиле.

На моей территории и в ее окрестностях больше никого не съедят…

Но за что меня так, Элен? Разве я просила о подобной власти?

Слезы снова стекли на щеки. Едкие, жгучие до ожога, не вода, а синильная кислота! Анестезия закончилась, боль вернулась и разъела нутро. На этот раз безысходная, тупая душевная боль.

Жила, никого не трогала. Хотела играть в оркестре, ездить с гастролями по Европе, слушать музыку мира. Мечтала на самом донышке бродячей скрипичной души о толике тепла и женского счастья: муж, дети, семейные ужины…

Я понимала эльфийскую бабушку, которую кромешник Самойлов приговорил к заключению в клетке, похожей на русский терем. Здесь уютно, всего в достатке, вид на Москву обалденный. Но хотела ли Софи Вознесенская для себя подобной судьбы? Прагматичному генералу, меряющему жизнь по линейке и привыкшему ходить, чеканя шаг, разве понять душу скрипачки, вольной экзотической птицы?

Настроение из солнечно-радужного вновь сделалось свинцовым, как туча. Таким же тяжелым и ядовитым, опасным для здоровья в больших количествах, как этот токсичный металл. Из вредности и от отчаяния я затормозила все лифты, перекрыв движение тока в гостинице. Будто схватила ее за горло, мстя громадине невесть за что.

Я вам в сторожа не нанималась!

Что будет, если разрушить гостиницу? Разобрать по камушку до фундамента? Подточить грунтовыми водами те самые легендарные сваи? Я утрачу силу, но обрету ли свободу?

В глубине души я понимала, что здание тут не при чем. «Ленинградская», как и я, не выбирала судьбу. Ведь если верить городским легендам, все сталинские высотки строили в нужных геолокациях с прицелом на древнюю магию, на каких-то меридианах. И плевать всем было на грунты, не подходящие для высоток. Но мне хотелось ее снести, как снесли лютеранскую церковь из сна, пробудив в новой реальности седовласого старца в гробу.

Вспомнив о постояльцах, томящихся в тесных лифтах, я вернула электричество в жилы гостиницы. Люди уж точно не виноваты в моих приступах депрессняка. Я даже исправила кофемолку к благоговейной радости бармена. Просто так, от щедрот души. Будто всю жизнь занималась ремонтом.

Как учит библия оптимиста, нужно искать плюсы во всем, даже на кладбище среди крестов. У меня есть красивый дом, богатая нотная библиотека, безопасное место с чудесными видами и возможность закрыться от Кондашова. Больше не будет проблем с питанием, коммуналкой и прочим бредом, придуманным слугами дьявола. Квартиру в Сокольниках можно сдавать, потихоньку избавляясь от кучи долгов, а заодно и от горьких мыслей, связанных с Лешкой и подругой детства. Тратить деньги на инструменты и брендовые шмотки согласно статусу. Новая жизнь на вершине мира. А вдобавок к этому великолепию прилагалась студия для репетиций и роскошный белый рояль. Крутяк?

Жаль, что музыки никто не услышит в этих заоблачных высях.

Да к тому же к роялю и студии приписали скелет генерала, для экзотики и антуража. Так сказать, пунктик в контракте мелкой строкой. Но скелет можно скинуть с балкона. Или пристроить к хозяйству, в качестве секретаря. Пусть показывает, где что припрятано в созданной им квартире-клетке.

Кстати, а где мой скрипучий самоубивец?

Скелет обнаружился у окна в гостиной. Всей фигурой – прямой спиной, угрожающе вскинутыми руками, сведенными за спиной лопатками, выпирающими из обветшалого френча – покойный Самойлов выражал возмущение и готовность сражаться даже в посмертии, видимо, до последней косточки, раз уж крови в нем не осталось. Был он страшен и смешен одновременно, удивительная какофония чувств. Но с другой стороны – чего мне бояться? Это он тут случайный гость, задержавшийся в доме Софи и зачем-то сохранивший сознание. Да он даже не родственник, так, опекун, давший маме свою фамилию! Интересно, кого он там караулит?

Я поспешила к окну, замутненному каплями ливня, упавшего на Комсомольскую площадь и умывшего три вокзала. В каждой капле отражалась двойная радуга, режущая воздух световыми мечами. Из-за этого делалось больно смотреть, но я все же разглядела чью-то фигуру, у стены рядом с окном.

Я вышла на балкон, вдохнула в грудь воздуха, прочищая легкие от известки, каменной крошки и прочей дряни, которой меня накачали во время темного ритуала. Самойлов пытался преградить мне путь, удержать за полы одежды, за волосы. Но я кинула взгляд в его сторону, и скелет генерала, сохранивший душу в переплетении белых костей силой моей гостиницы, тотчас сник и покорно отступил назад.

Здесь, наверху, под облаками, даже над чадным духом бесконечного потока людей, машин, автобусов и поездов, дышалось свободно и жадно. Воздух потрескивал от озона, и в растрепанных волосах заискрились крошечные разряды статического электричества. Но я почти сразу забыла, что хотела продышаться на вольном ветру. Мне казалось, что волосы встали дыбом вовсе не из-за грозы.

На узком балконе рядом с окном привалился к стене полуголый Григ. Его плечи и лопатки покрывали перья иссиня-черной татуировки, будто крылья, растущие из спины. А поперек живота, в бледно-лиловых разводах, сочился сукровицей глубокий порез, нанесенный неведомым мне оружием. Природная музыка чаротворца была такой слабой, что я испугалась. Григ то ли спал, то ли впал в беспамятство, истекая лиловой кровью, волосы спутались в колтуны, и пурпурно-синяя лужа натекла на гранит балкона, напитывая старый цемент.