Эта башня во мне

4.

Одолев две ватрушки и наслушавшись Долли, я вернулась к чтению документов. Судя по всему, учиненное следствие ожидаемо зашло в тупик. Мне попалась докладная записка Самойлова на имя командора Федотова, в которой предприимчивый капитан просил о недельной командировке в Петровскую подгорную слободу. Это поселение на берегу Клязьмы разрослось вокруг кожевенной мануфактуры, основанной по приказу Петра и шившей лосины для русской армии. Интерес же для следствия представляла не сама подгорная слобода, а заброшенная усадьба Глинки, расположенная неподалеку.

Я загуглила и узнала, что, во-первых, лосины времен Петра – не балетные колготки, как мне представилось, а штаны в обтяжку, из лосиной кожи, служившие элементом обмундирования войск. Во-вторых, что подгорная слобода – вовсе не королевство гномов, где правит Король-под-Горой, а город Лосино-Петровский. Ну и в-третьих, что усадьба Глинки принадлежала Якову Брюсу. Более того, в ней он и умер.

В дневнике командора Самойлова событиям той давней командировки отведено страниц десять или одиннадцать, исписанных убористым четким почерком.

Даже странно, что меня отпустили. Что я мог здесь отыскать? Руины? Вот этого добра в Глинках в избытке. Запустение и разруха, полуразвалившийся барский дом, служивший Брюсу лабораторией. На территории усадьбы – школа и организованный недавно приют. Всюду шастают беспризорные дети, только доставленные из распределителя. Хотел бы я знать, чем они питаются и где берут дрова на растопку.

Но фигурки в лохмотьях, как дикие кошки, удирали при виде меня, напролом сквозь кусты, ныряли в крапиву, уходили от погони, как бывалые воры, скидывая березовые полешки, точно орудия преступления.

Отлавливать их я не пытался, не за этим сюда приехал.

Шел вдоль прудов по подъездной дороге, и тут из мутной воды на меня посмотрели чьи-то глаза. Жуткие, незрячие бельма пристально следили за незваным гостем! Там, в позеленевшей от травы глубине давно не чищеного водоема, проступало чье-то лицо, белое, бескровное и прекрасное.

Понадобилась вся выдержка, весь накопленный боевой опыт, чтобы не выпарить магией мерзкую темную жижу. Через миг я, наконец, осознал, что смотрю в глаза утопленной статуи, заросшей слизью и илом. Интересное местечко, ничего не скажешь. Топят мраморных богов без суда и следствия.

Ко мне прискакал смотритель поместья, опираясь на ветхий костыль. На левой ноге старика не хватает ступни и голени, штанина свободных портков завязана странным узлом, то ли порчу отводящим, то ли долг закрывающим. Если обряды в исподнем мире, «жертвенная плоть» называются. За половину ноги можно немалую силушку выпросить. Или расплатиться мясцом и кровушкой, костью белой да жилами прочными за оказанную великую милость.

Из исподов старик, но клейменный, протягивает руку печатью вперед, точно справку о досрочном освобождении. Полысевший, беззубый хищник, не способный более укусить.

– Милости просим, товарищ начальник, – кланяется, скрипя костылем, преданно смотрит в глаза. – Детишки у нас тут балуют немного, давеча храм едва не спалили. А так все спокойно, двадцать лет, почитай. Не трогают, значит, наследство Брюсово, ну и барин ни на кого не серчает.

– А раньше серчал? – спросил для порядку и оглянулся на пруд: – Что это, морда исподняя, у тебя в пруду статуи киснут?

– Ну так как же! – закивал, заскакал вокруг, подобострастно лыбясь. – После смерти потомков Якушки много хозяев здесь побывало, да не все были шотландцу по сердцу.

Я развернулся к старику и ударил, магией, не рукой. Чтобы помнил пес свое место! Кто тут «Якушка» тебе, бес паршивый!

– Не гневайтесь, кромешный начальник, – залебезил старик, кое-как поднимаясь с земли. – Многие письма царю подписаны: твой, мол, холоп Якушко Брюс.

– А ты, стерва, к царю себя приравнял? Пред Петром все холопами были.

– Так таперича революция, нету царей, а холопы высоко.

Надо же, идейный испод. Ну-с, что еще расскажешь?

Он вел меня в дом по разбитой дорожке, заросшей бурьяном и лебедой, показывал усадьбу и лицедействовал, пытаясь бездарнейшей пантомимой показать, как здесь было красиво. Я терпел, поскольку при этом шельмец рассказывал преинтересные байки.

– …Доченьки умерли во младенчестве, и прямая веточка Брюса засохла. Племянник унаследовал, опосля его сын, тоже Яковом нареченный. Ну а как помер и этот, усадьбу признали выморочной, оставшейся без хозяина, значит, да выставили на торги. Забрали землицу купцы Усачевы, сначала отец, после сын. Этот построил бумажную фабрику, производство наладил да занемог. Дело в убыток пошло. Смекнул, что землица ему не рада, и что прежний хозяин, чаротворный барин, сживает его со свету. Продал усадьбу почти за бесценок. Купили Алексеевы, прядильню наладили, но тоже смекалистые оказались, сбагрили дом купчихе Колесовой. Вот вы про статую в пруду спросили, так ейный это приказ. Стыдоба и позорище, значит, когда мраморные мужики и бабы в непотребном неглиже по парку расставлены. Всех античных богов и героев собрала и в пруду утопила. Да только с тех самых пор не было ей покоя. Стал являться Глафире призрак Якова Брюса! Баба спать перестала, чуть от страха не тронулась, ну и драпанула, только юбки мелькали. Дом достался торговцу Лопатину. Этот купец все по хлопку работал, превратил усадьбу в хлопковый склад, а утопленные статуи велел разбить, чтоб осколками укрепить плотину. Лопатин тоже не задержался. Не стерпел фельдмаршал покойный, что в усадьбе мешки с хлопком пылятся. Ударила молния прямо в дом, все и вспыхнуло в единый момент. Сам Лопатин тушил пожар да едва сгорел, в адском пламени том призрак Якова Брюса узрев. После этого дом возродил, даже башенку с часами не позабыл, задобрить пытался, но Брюс не простил: через пару лет новая молния, и уже сгорела вся фабрика. Так-то!

– А последний хозяин?

– Малинин, что ли? А какие к нему предъявы, начальник? Этот и пожить не успел, забрали усадьбу большевики. Мудреное слово такое: национализированный объект.

Мы как раз подошли к самому дому, и я застыл, изучая руины.

Я не фанат архитектуры, не любитель пережитков седой старины. Но все-таки дом фельдмаршала – святыня любого кромешника. Тем более досадно увидеть, как этот дом приходит в негодность. Стекла побиты, штукатурка осыпалась, кирпич и камень крошатся. Часть окон заколочена намертво, колонны на крытом балконе потрескались.

Но в руинах петровских времен ощущалась колоссальная сила. Эти камни и земля впитали столько волшбы, столько сырой бесконтрольной магии, что до сих пор искрило. Немудрено, что купцы и торговцы видели призрак Брюса, хотя его нетленное тело было захоронено под Михаэлькирхе. Слишком много души Брюс вложил в усадьбу, так любил каждый камень и дерево, что не смог отсюда уйти. Подобные проявления в собственном «Пополняемом своде необычных творений и тварей» называл прародитель кромешников «духами места» или «край-модусом», то есть высшим состоянием магии, скопившимся в определенной местности и сформировавшимся в божественный призрак. Если же подойти к вопросу с позиций греческой мифологии, то так мы получали местечковых богов: рек, озер, полей и лесов. Или наших водяных, леших, болотников. Есть еще такая вещь, как намоленность, в случае чудотворных икон, шаманских кругов или древних капищ. Ну а в Глинках проявился усадебный бог, грозный и беспощадный. Если, конечно, старик не врет.

Я рассматривал медальоны-маски, будто врубленные в оформление окон, и думал о том, что грозный фельдмаршал был не прочь пошутить. А может, подобные рожи в стиле шотландской архитектуры? И Брюс всем давал понять, что, служа России, не забывает корни? Нам показывали на занятиях проекции Рослинской капеллы в Шотландии. И там тоже были сплошные уродцы в оформлении колонн и окон, их зовут «зелеными человечками». Если верить «Спискам волшебных строений», это характерный средневековый орнамент: лица в обрамлении листьев и веток, призывающие весну.

Можно долго и кропотливо изучать теорию в библиотеке, но стоит один раз увидеть, как с разума слетает весь лоск, подаренный образованием. Просыпается в душе что-то темное, древнее, вызывающее на спине мурашки. На меня не просто смотрели маски, внаглую показывая языки! Меня разглядывали и препарировали будто несвежий труп, принесенный из морга на потеху студентам. Жутко до тошноты!

Я обошел дом по периметру, оставив смотрителя сторожить главный вход. Ни одна маска не повторялась! Я даже срисовал их в блокнот, отметив, какая где расположена. Всего их обнаружилось пятьдесят семь.

Тут случилось что-то сродни озарению. Я сравнил эти маски с тайными знаками, перерисованными с пергамента. И вновь по спине побежали мурашки, столь близкой стала разгадка! Знаков тоже было пятьдесят семь.

Некогда из усадьбы Глинки вывезли тридцать пять повозок, груженных архивами Брюса, коллекциями немыслимых редкостей и научными изысканиями. Все отправили в Петербург. Но магического архива до сих пор не нашли! Полагают, Брюс чаротворные книги схоронил в Сухаревой башне, устроив тайник между стен. Проверить это возможности нет, поскольку в башне засел Сухарь и, как Кощей, охраняет сокровища. Но вдруг мне достался шифр, указующий на скрытое место в усадьбе? Не таится ли ключ к расшифровке в этих демонических масках?

Я вернулся к центральному входу. Показалось, что сторож чем-то взволнован, а след магии стал отчетливей. Такой душный, такой густой, можно ложкой есть, будто пудинг. Я сглупил, не задал вопроса, но уверился, что старик видел Брюса. А значит, я на пути к открытию!

Стоило успокоиться и обдумать все хорошенько.

Усадьбу разграбили не единожды. И былые владельцы, и местные жители, и приютские, бывшие беспризорники. Она горела при купце Лопатине. А значит, в доме искать тайник нужно в последнюю очередь.

Я повернулся к смотрителю. Тот тоже притих и внимательно за мной наблюдал. Слишком внимательно, исподлобья. Будто нож за спиной приготовил.

– А что, подземелья в усадьбе есть? – спросил я, парируя колкий взгляд, так, что сторож отвел глаза. То-то, милейший, не вздумай дурить, у меня есть право зачистки.

– Подземелий полно, товарищ начальник, – бодро ответил клейменый испод. – Как же без них в эдаком месте! Говорят, все дома переходами связаны, и под храм есть проход, и даже к реке. Может, прокопано что и за реку, но об том указаний нет.

Он помолчал, помялся, поскакал на одной ноге, будто пританцовывал от смущения. Я ждал, что покажет тайный проход в подземную часть усадьбы, но старик ткнул пальцем в блокнот с рисунками:

– Вот вы, товарищ начальник, карандашиком по листкам чирикали. А неверно срисовали уродцев-то. Разве ж этот улыбается? Он брови хмурит! А тот, наоборот, с языком, что лопата.

Я сличил рисунки – и верно. Одна маска хмурилась вместо улыбки, а вторая высунула язык. Я открыл чистый лист и сделал новый набросок, пошел вокруг дома, сверяя личины. На этот раз сторож запрыгал со мной, отчаянно скрипя костылем.

– Это особенность здешняя, – пояснял, страдая отдышкой. – Морды нечистые каменные выражения вдруг меняют. Какая улыбнется, где не просили, какая брови сурово сведет. Про то и в восемнадцатом веке писали, дамы, значит, в дневниках ужасались, требуя валерьяновых капель. Даже в газетах новость была. О Брюсе много небылиц сочиняли, но и правдой чудной не брезговали, иногда попадали в самую точку.

– О чем, например? – я рисовал, меняя морду у пятой маски.

– О том, что летом пруд заморозил, чтобы гости могли на коньках кататься. Или про девку железную, что прислуживала за обедом. А еще прилетал к кудеснику Брюсу огнедышащий змей-дракон, и Брюс на нем катался в ночи.

– Что из этого правда, старик?

– Кто знает, – философски вздохнул смотритель. – Аспид был, в том поручусь. Брюс сдружился с одним китайцем, вместе чары творили. Тот и оборачивался драконом, чтоб по грешной земле не ходить, а по скорому из Москвы добираться. На Востоке водятся твари, что пламенем адским плюются, там у них и водные есть драконы, и земные, всякие виды. А у нас что? Один Змей-Горыныч, и то сказочный элемент.

Только тут я заметил, что разговор от вполне осязаемых подземелий свернул на тропинку легенд и догадок. Вон, болтун уже вещает о яо, о китайских оборотнях-обольстителях. А на улице заметно стемнело.

– Правда ли, товарищ начальник, что отрыли тело фельдмаршала? Светлым днем, не дождавшись полуночи? Страху в вас нет, капитан кромешный. Разве можно колдовские-то косточки так запросто под солнцем сушить? Недоброе случится со стольной Москвой. Есть пророчество, самим чаротворцем в Брюсов календарь занесенное. Если вынуть из тьмы его тело, придет холод и глад, и страшный мор, и прилетит обратно дракон, чтобы забрать свое!

– Где здесь можно заночевать? – пришлось осадить словоблуда, пока не приплел казни египетские.

– Собираетесь на постой? – поперхнулся рассказом смотритель. – Товарищ начальник, да как же! Лучше вернуться в поселок и поискать комнатенку какую…

– Я останусь в усадьбе. И мне плевать, если ты против, испод. Обеспечь едой и питьем. И матрас притащи с одеялом! Это приказ, выполняй.

Когда сторож скрылся, я вошел в дом, с опаской косясь на стены. Был бы у меня магомер, он бы зашкаливал от избытка сырца. Бесхозные потоки вихрились над полом, свивались в тонкие смерчи силы. То тут, то там прорывались искры. Сторож прав, безопаснее вернуться в поселок, но с другой стороны, как добраться до истины, не рискнув головой и погонами?

В переплетении магических волн мне чудилась та девушка из слободы, незнакомка из Михаэлькирхе. Сердце билось так громко, что оглушало, губы растягивались в улыбке и с непривычки трескались. Я лет двадцать не улыбался, сам был, как статуя в зеленом пруду. Зарос водорослями обиды и гнева. Но Софи Вознесенская оживила меня одним-единственным прикосновением.

Я добьюсь, я все получу. Девушку, архивы, повышение в КИКе. Чувствую покровительство Брюса, чьи останки извлек из могилы, чей шифр готов разгадать. Я смету все препятствия на пути и урву кусок законного счастья…

Так, бессмысленно улыбаясь и думая о Софи, я бродил по разграбленным комнатам, тронутым гнилью и тленом. Выбирал местечко посуше, без потоков магии и сквозняков. А набрел на следы в многолетней пыли.

Здесь кто-то прошел, чуть приметно и, пожалуй, не так давно. Он ступал осторожно, еле касался, но пыль и магия его выдали: завихрения, росчерки, вмятины. В заброшенных домах крадись, не крадись, тебя рассекретит сама разруха!

Тот, кто проник в дом фельдмаршала, четко шел к намеченной цели, не блуждал, не метался от стены к стене. Просто шел, будто в собственном доме гулял, и я снова подумал, что это знак. Что сам Брюс ведет к тайнику.

Вот и столовая, за ней кабинет. А в кабинете у самой печки – приметные полосы и всплески магии. За печной трубой проход в подземелье!

В КИКе я числюсь мастером по тайным замкам и шифрам. Вот и здесь нашел ключ за пару минут. Не из логики тайника, но по видимым отпечаткам магии. Тот, кто шел до меня, торопился, не стер, как полагается, следы чаротворства. А может, не захотел?

Сырой темный лаз. Я спустился так тихо, как умеют кромешники. В конце узкого коридора увидел неяркий свет.

Все-таки свойственна мне романтичность. Ведь успел уверовать, что это Брюс направляет потомка твердой рукой. И – как итог – прозевал преступника!

Тот склонился над черным ларцом, вынутым из каменной кладки, и уже выгребал бумаги. Пока сторож-мерзавец развлекал меня байками и прогулками вокруг барского дома, пока я срисовывал гадкие рожи, кто-то проник в подземелье и вскрыл тайник чаротворца!

Он был силен, я это чувствовал, я поймал его след еще там, у входа, когда сторож нервничал и юлил. Я мог сразу схватить негодяя, но отвлекся на каменных человечков.

Я не благородных кровей. Я точно знаю: интеллигентские сопли сгубили немало сыщиков, истинных гардемаринов. Меня воспитала улица и народная революция. А когда подошло время учебы, я выучил один удивительный термин, успешно подменивший закон: превентивная мера!

Кусай первым, пока не укусили тебя.

Я ударил без предупреждения. Без глупых выкриков про арест, без стандартных фразочек «руки вверх!» и зачитывания прав преступника.

Наглость нужно наказывать. Копаться в архивах Брюса под самым носом капитана кромешников…

Мысль я не додумал. Потому что, к стыду своему, не попал. Черный испод сместился с ларцом, всего на полметра, не больше, но собранное заклинание угодило в зев тайника. Следом прилетела обратка, от которой уже еле закрылся я. Поединок испода с кромешником – словно дуэль двух фехтовальщиков: у каждого своя техника, финты, коронные трюки, и финальный смертельный удар – особенный.

Но распознать, с кем бьюсь, я не мог, хотя вор отбивался мастерски. Слишком умело и дерзко, будто опытный дуэлянт. Я не видел ни школы, ни источника силы, словно исследовал руку, побывавшую в кислоте: с начисто стертыми отпечатками! Где вы, линии ума или сердца, где обрывок линии жизни? Кто ты, маска, личина черная, время вышло, маскарад окончен!

Так таиться от капитана КИК можно единственным способом. Вор дрался не собственной силой: скрывая школу и Дом, он использовал амулеты! Чаротворные предметы, концентраты магии, были не в почете в столице, зато пользовались популярностью в Азии. А может, настырный смотритель не зря толковал о китайском драконе? Тело Брюса достали из-под земли, и дракон вернулся, чтоб забрать свое? Чушь, под грешной луной столько лет не живут даже драконы!

– И долго ты так протянешь? – насмешливо крикнул я, перекрывая проход в подземелье. – Велик ли запас безделушек, впечатляющих наивных девиц?

Я подначивал, амулеты сильны, но мне нужно его разозлить, вызвать на разговор, а то и на бой в полную силу.

Вор не ответил, но оценил: в подземном склепе погас фонарь, погружая все в темноту. Пока я зажигал собственный свет, рассылая во все стороны колкие искры, незнакомец куда-то пропал, лишь в глубине тайного хода раздался торопливый перестук шагов. Убегает, сволочь! Вместе с ларцом!

Я поставил маячок на проход и устремился в погоню.

Ужасающий, провальный день! Ходы разветвлялись и путались, шаги раздавались то тут, то там, метались по всему подземелью. Лишь когда сработал маячок на входе, я осознал, что гоняюсь за призраком. А вор уходит вместе с добычей!

Все же пару листов он обронил, когда прорывался в запечную щель. Я подхватил бумаги, и тут же в руку вцепилась змея, вливая яд в венозную жилу. Меня скорчило от боли, скрутило, согнуло, я свернул шею проклятой гадине, растекшейся вдруг чернильной лужей. Наскоро стянул запястье ремнем. Правая рука, боевая, распухла так, что трескалась кожа. Движения замедлились, голова закружилась.

Во дворе уже стемнело, но взошла луна. Ночное солнце горело так ярко, словно кто-то зажег фонарь, чтобы лучше разглядеть земной балаган. Вор уходил от погони, улетал, почти не касаясь земли. Снова след Азии, среди ихних техник есть особенный бег под названьем цингун.

Кто-то кинулся мне под ноги, хватая листы, норовя порвать в клочья. Смотритель вцепился, и мы покатились. В борьбе я достал револьвер и выстрелил. Бесполезный испод, бессильный, без единой капли магии в жилах! Но пожертвовал собой, прикрывая вора. Это тоже зацепка.

Я все еще гнался на слабых ногах, все надеялся перехватить ларец, когда из пруда вырвались статуи, бело-зеленые, страшные, сбили с ног, оглушили, потащили на дно. Я орал и тратил последние силы, разбивая бездушный мрамор, поднятый магией вора.

Кажется, там, вдалеке, я увидел фары автомобиля. Женский силуэт за рулем. Голоса и обрывки фраз…

…Удалось?..

…Вот ларец. Возвращаюсь! Нужно добить кромешника…

…Я прошу тебя: сядь в машину. Не нужно никого убивать…

…Милосердие – путь к провалу. Оно по карману сильнейшим, а нам грех его проявлять. Ну, изволь, предреки: чем заплатим в грядущем?..

Потом фары мигнули, машина уехала. Я остался на берегу, заваленный обломками статуй. Ко мне бежал народ из приюта, мальчишки свистели от восторга и ужаса.

А я накрепко вбил в память фразу: милосердие – путь к провалу.