Кондитер Ивана Грозного

Глава 17

Потный, прокоптившийся до полного безобразия, я опустился на табуретку, вытер выданной мне Федькой мокрой тряпицей столь же мокрое лицо и со вздохом вытянул ноги. Хорошо поработал – и обед разнообразить получится, и ряд долгих процессов запустить получилось.

Гвоздем сегодняшней трапезы предначертано стать тертой морковке с чесноком, солью и льняным маслом. Перцу бы, да масло заменить на оливковое, но не здесь и не сейчас: цена у блюда получится такая, что даже Государь крепко репу почешет прежде чем дозволить себе маленькую тарелочку такого деликатеса. Тем не менее, получилось вкусно, особенно на неизбалованный взгляд современных едоков. Чеснок – вот ключ. Он не только будоражит вкусовые сосочки, но и раскочегаривает поджелудочную, что придает человеку бодрости. Ну и полезный настолько, что оторопь берет! Быть в этой реальности «морковке по-корейски» «морковкой по-монастырски»!

Помогать морковке впечатлять уважаемых едоков будут пирожки с грибной икоркой. Свежих белых грибов на кухне не нашлось (но скоро будут – сезон уже на носу) – поэтому пришлось отварить сушеные. Когда эта стадия осталась позади, мы с помощниками перетерли получившееся в ступке с печеным луком, толчеными орехами и тем же маслом до состояния паштета. Тесто постное, ничего недозволенного в пост в пирожках нет.

На леднике – в монастыре конечно же такой есть – сейчас «доходит» прокачанный мною кисель: взяв пригодный по густоте «пустой» киселек, я добавил в него подслащенное медом пюре из печеных яблок и брусники.

Технологии ферментации предки освоили давным-давно, а вот с технологиями томления здесь сложно – печки примитивные, о равномерности температур даже речи не идет, поэтому до получения (самоличного изобретения) печки получше на томленые блюда я замахиваться не стану. За исключением одного, и, признаться, немного волнуюсь: почитай, на святая святых замахнулся, а именно на кутью. Вон там, в самой пригодной на мой взгляд для этого печке, ячмень томится, местные его называют «жито». Хороший злак, к несовершенству технологий подходит отлично. Скоро дотомится до мягкости, и я смешаю его с медовым сиропом (уже приготовлен), добавлю толченого маку, орешков, клюквы для кислинки и совсем немножко аниса для аромата. Получится сладенько, а ингредиенты обеспечат интересную для едока текстуру. Но это уже на ужин, к обеду никак не успеем.

До ближайшего «скоромного» дня, когда я смогу попотчевать монастырь блюдами с использованием яиц, молока да сметаны с творогом этого так или иначе хватит – и без того разнообразие меню по сравнению с тем, что было до моего появления получается потрясающее. Этак и во грехе чревоугодия всем монастырем погрязнуть недолго да навлечь на нас Божью кару. Вот вроде и шучу, но в глубине души от такой шуточки как-то самому неуютно: а ну как и в самом деле прилетит мне за то, что Божьих людей порчу?

Да ну его, лучше про печку думать буду. Вот казалось бы – чего такого? На картинках да в музеях видели все и по многу раз, а кое-кто даже и пожить в доме с такой печкой умудрился, зимой на ней полеживал, грея косточки. Кажется – бери да складывай, но недаром же существует профессия «печник». Я таким, увы, не являюсь, а монастырские печники привыкли к конструкциям попроще. Да тот же Ярослав местным печным делом владеет отлично, но, когда я в разговоре с ним упомянул слово «дымоход», он решил, что я имею ввиду «дымоволок» - вон те дырочки возле потолка, куда вытягивается поступающий из печей и очагов прямо в зал дым.

Ладно, это все потом, а сейчас надо пойти привести себя в порядок возле моей любимой бочки и зайти к себе переодеться из рабочей сермяги в Оттоманское шмотье. Погода сегодня прекрасная – август едва-едва начался, и солнышко щедро одаривает Святую Русь остатками летнего тепла. Деревья и трава все еще полны зелени, и о скором приходе осени напоминают только пожелтевшие поля в округе.

Омовение прошло успешно, и, проконтролировав чистоту Федькиной рожицы – меня в какой-то степени представляет, чумазым ходить не позволю – я велел ему до обеда делать чего душа пожелает. Увидимся теперь только вечером: после обеда помощник отправится учиться.

В компании моей вооруженной «тени» в виде Тимофея я добрался до своей «общаги», по пути заглянув к «лапотнику» Евгению и подобрав колодку по размеру моей ноги для пошива заказанных поршней. Ну не прямо «по размеру» - моему телу шестнадцатый год отроду, еще расту, поэтому поршни будут немного «на вырост». Но именно что «немного» - сомневаюсь, что когда-то в этой жизни, если, конечно, под грандиозную «опалу» или вообще под нож не попаду, у меня будут проблемы с покупкой обувки.

- Ууу, тварь срамная! – погрозил кулаком мимо бредущий послушник на рыжего, потерявшего в драках кусок уха, отожравшегося на летнем поголовье крыс да мышей, кота, самозабвенно вылизывавшего яйца, с комфортом устроившись на обогретом солнышком крыше землянки.

Котиков в монастыре много, а вот в целом по Руси не так чтобы очень. Дороги они нынче – до рубля порою цена доходит, а потому кот считается ценной частной собственностью со всеми вытекающими, вплоть до суда за его кражу. На государственных объектах и в монастырях все коты учтены и переписаны, ибо более эффективной защиты от грызунов сейчас попросту не существует. Отношение к мохнатым двоякое: с одной стороны очевидная польза заставляет их уважать и ценить, а с другой котик считается этаким воплощением домового, а еще гуляют суеверные слухи о том, что в них могут вселяться бесы. Особенно тяжело, понятное дело, приходится зверюшкам с черной шерстью, и может быть именно поэтому таких в монастыре я не видел.

Нового «коменданта» нашего жилого корпуса зовут Савелием, состоит в ранге монаха. Лет ему около двадцати пяти, и он считает себя частично обязанным мне за свою должность – старого-то из-за моего «обноса» сняли – поэтому кланяется не только «за страх», но и «за совесть». Он же первым делом после вступления в должность заменил наши с Федькой тюфяки да одеяла на новые. Без всякой нужды, но жест я оценил.

- Возьми пряничек, батюшка Савелий, - протянул я ему прихваченный с кухни медовый пряничек. – Полакомись.

Персонал их хорошо освоил, а батюшка келарь велел включить их в разряд регулярно приготовляемых блюд, поэтому пекутся каждый день. Понемножку, чтобы братию монастырскую не шибко разбаловать. Каждый режется на маленькие кусочки, чисто полакомиться.

- Спасибо, Гелий Давлатович, - не став отказываться от угощения, Савелий с глубоким поклоном принял пряничек. – Ежели нужно будет чего, ты заходи, подумаем.

- Спасибо, - поблагодарил я его и пошел к себе.

Дружить с человеком, который может помочь с обустройством жилья и имеет к нему доступ нужно обязательно невзирая на разницу в ранге – «за совесть»-то оно всегда лучше, чем «за страх». Василий тот же: не будь он любителем меда и пчелок, он бы работу так и так хорошо сделал, равно как и любую другую, но выпиливал дощечки для улья он с такой улыбкой на обычно унылом лице, что и у меня душа радовалась. Плохо разве?

Переодевшись, я отправился на обед.

- Так значит из послужильцев ко Владыке в воины попал? – решил скоротать время разговором с Тимофеем.

- Послужильцев при Владыке нет, - с гордостью заявил телохранитель. – На восьмой год службы скопил на коня доброго да арматуру, а господин мой тогдашний словечко за меня замолвил, в помещики вывел.

- И сейчас у тебя поместье есть?

- А то ж, - улыбнулся Тимофей. – Землица добрая, людишек на ней четыре десятка почитай, на Востоке от Москвы, на землях Церковных.

Получается эксплуататор простого люда, но лично у меня его и других виденных мною воинов таковыми считать не получается.

- Тяжела служба воинская поди?

- Тяжела, Гелий Давлатович, - спокойно ответил Тимофей. – У меня-то, слава Богу, - перекрестились. – Судьба добро сложилась, грех жаловаться, а вот иным туго приходится. Арматура дорогая, дорог и конь. По году-другому порою поместья своего не видят и не ведают даже, живы ли родня да людишки. Бывает, возвращаются, а уже и нет никого, поля быльем поросли да дома порушенные опустели. Кого татары в полон угнали, кого убили вовсе, иных – другие помещики да бояре сманили, а кто и к Церкви прибился.

Такая вот эксплуатация – основа русского воинства этих времен, поместная конница, потому и «поместная», что «помещают» воина на землю. Крестьяне там живущие землю обрабатывают да иным способом сельхозпродукцию и ремесленное добро производят. Помещика своего через все это содержат.

- Смотр войсковой каждый год проводится, - продолжил Тимофей делиться классовыми подробностями. – Не явиться туда нельзя, и голытьбою явиться нельзя тож. Помер конь, другого купить не на что – всё, только послужильцем жить али мирным человеком и остается. А на что арматуру да коня покупать, ежели людишки разбежались, а поля быльем поросли? Жалование Государь наш платит честь по чести, да не хватает одного его – никак без поместья.

Такая вот эксплуатация.

- А что же, крестьян сбегших да сманивших их людей не наказывают? – спросил я.

Чисто уточнить – сам знаю, что крепостного права на Руси покуда не завелось.

- Свободные люди все, вольны своей жизнью распоряжаться, - пожал плечами Тимофей. – Хлебопашцы жить не меньше других хотят, за что их наказывать? За то что татарва дома сожгла, поля вытоптала да скот угнала?

***

Рассадка была такая: в центре стола Владыко, «одесную» от него – игумен, с другой стороны – я. Большая тройка так сказать. Рядом со мною – юродивый Иннокентий, коего усадили на почетное место за повышенную святость. Вонь ужасная, но аппетита перебить в силу привычности не способна. Рядом с игуменом сидят монастырские шишки – сперва «благочинный» Юрий, дальше батюшка келарь. За спиною епископа стоит один из его «богатырей», который первым пробует все, на что «нацеливается» Владыко. На кухне тоже пробы один из его людей снимал. Мы, «коренные» обитатели монастыря, на это не обижаемся – важный человек Евфимий, врагов у него не быть не может, а правила безопасности работают только тогда, когда их соблюдают без исключений.

Увидев, с каким вниманием я кошусь на лежащую перед ним двузубую серебряную вилку, епископ сжалился и протянул ее мне. С благодарным поклоном приняв редкий для Руси столовый прибор, я намотал на него морковки, отправил в рот, а после чисто ради ощущения причастности к цивилизации при помощи ее и ножа отрезал кусочек хлеба, отправив его туда же. Теперь кисель, его в силу консистенции надлежит аккуратно придержать лезвием ножа снизу – немножко колхозненько, но для очень сельской средневековой местности сойдет. Ага, вижу ваши лица, уважаемые – еще немножко укрепились в вере в мое высокое происхождение.

- Первую вилицу в Европу привезла Ромейская принцесса, столетий пять назад, - поделился Евфимий историческим фактом. – Она вышла замуж за Венецианского дожа, а вилицы католики до сих пор чураются – мол, греховный инструмент. Також говорят, мол, баловство это, роскошь избыточная.

- Из Цареграда сию привезли, Владыко? – спросил игумен.

- Оттуда, - подтвердил епископ. – Ну как? – обратился ко мне и улыбнулся. – Греховности не чуешь?

- Не чую, Владыко, - честно признался я. – Так мыслю – нет инструментов греховных, есть лишь грешное их применение. Роскошь-то оно роскошь, но ежели из дерева вилиц наделать, оно и не дорого совсем выйдет. Рукою благодаря вилице ничего цеплять не нужно, рука не пачкается, вытирать о тряпицы али одежку с бородою собственные ее не приходится. На мыле одном, что на стирку страчивается, уже экономия выходит. Не роскошь сие, а наоборот – рачительность.

- Много о рачительности да чистоте думаешь, - заметил игумен.

- Нечист! – заявил Иннокентий. - Грех мой великий аки червь по мне ползает, вот и грязь его видимая да носом слышимая, дабы и незрячему зримо было!

- Воистину, - кивнул ему епископ и обратился ко мне, глубокомысленно заметив. - Но как отличить чистоту телесную, угодную Богу, от той, что взращивает гордыню фарисейскую? Где грань меж чистым и нечистым?

Вот и начались серьезные разговоры достойного высоких церковных чинов уровня. Не хочу, если честно – что-то не то сейчас ляпну, а епископ меня еретиком заклеймит. Но делать нечего – не затыкаться же теперь. Многого от меня окружающие нынче ждут, а когда тот, от кого «ждут», не соответствует, плохо в первую очередь ему самому становится.

- О высоком думать и говорить не учили меня, Владыко, - на всякий случай я виновато склонил голову. – Дозволишь ли сказать то, что думаю и простишь ли, ежели в скудоумии моем дурное ляпну? Не со зла оно будет.

- Дозволяю и прощу, - благодушно кивнул Евфимий.

- Чистое, с нечистым соприкоснувшись, оскверняется, - прибег я к древней и одной из самых важных дихотомий Христианства «чистый»-«нечистый». – Тело – сосуд души. Ежели сосуд гнилью покрыт, разве не проникает и не оскверняет она то, что в нем? Грязь на теле – это плесень на чаше. Не смирению служит она, но болезни и тлену. Мы отделяем чистое от нечистого в пище и ритуалах, но нередко забываем отделить от нечистого тело. Прости, Иннокентий, - вполне искренне покаялся перед слушающим меня и глядящим на свои грязнющие руки юродивым. – Не жил я твоею жизнью, не видал и не слыхал того, что довелось тебе, и тяжести греха на душе твоей не ведаю, но нечистота тела и душу заставляет смердеть да болеть.

На мои извинения Иннокентий не отреагировал, продолжая пялиться на свои ладошки. Надеюсь, не осерчает на меня – помог мне все же шизофреник средневековый, и, полагаю, слова его о «грехе великом» не пустое сотрясание воздуха. Может и не шизофреник он вовсе в медицинском смысле этого слова, просто сломался от тяжких испытаний так, что уже и не соберешь.

Иерархи же, не забывая кушать, старательно обдумывали мои слова. Первым позицию выработал Евфимий:

- Слова твои не лишены смысла, Гелий.

Игумен, получив «вектор» от начальства, подключился к разговору, глубокомысленно заметив:

- Мы различаем скверну духовную и телесную, но ежели одна влечет за собой другую... Быть может, есть нечистота греха, а есть нечистота смерти, и второе питает первое?

- Быть может, блюсти чистоту внешнюю – не гордыня, а обязанность? – в тон ему добавил епископ. – Дабы не дать ходу нечистоте, что противна Господу и в малом, и великом?

Я молчал, потому что добавить мне нечего – пусть мужики с высшим Богословским образованием разбираются, у них для этого теоретический базис в голове есть, а я лучше попробую вывести Иннокентия из транса:

- Не обиделся на меня, Иннокентий?

- Гниль, - завороженно прошептал юродивый. – Неужто… - не став продолжать, он настолько резко, что охранники Владыки почти бросились его «винтить» вылетел из-за стола и на глазах у офигевших от этакого зрелища обедающих пулей вылетел из столовой, громогласно возвещая лишь одно слово. – Гниль!!! Гниль!!! Гниль!!!

Мы немного посидели в тишине и прострации, а потом, повинуясь отмашке игумена, чтец вернулся к озвучанию Поучений, а сам настоятель, пожевав губами, робко предположил:

- Неужто отмываться побег?

Владыко, смерив меня взглядом, предположил иное:

- Или же «гнилью» своею убоялся осквернить чистейшее?

Не буду больше философских, богословских и вообще любых диспутов вести – вон с первого же раза как неловко вышло. Но ежели Иннокентий помоется, я буду очень и очень рад.