Кондитер Ивана Грозного

Глава 9

- Да как будто можно строить, - задумчиво вынес вердикт Ярослав, потыкав палкой в фундаменты.

- Давайте так – сегодня строим на одном, завтра – на другом, послезавтра – на третьем, - решил я.

Батюшка келарь под мою команду мастеровых отдал однозначным наказом меня слушаться, поэтому Ярослав с Василием спорить не стали, а нагнали работников и принялись контролировать постройку тандыра номер один. Солнышко уже целиком встало, и я рассчитывал успеть к обеду хотя бы половину – получив живительный нагоняй от Николая, работники стали гораздо расторопнее, а я радовался тому, что на кухне теперь и без меня справляются – всё, смирились работнички с обновлением, набили руку, и продуктивность, что батюшка келарь с Михаилом честно признали, выросла. Уже есть чем порадовать «ревизора»-епископа, но ежели тандыр рабочий сложить и «обкатать» до его приезда успеем, будет вообще замечательно: и для меня, и для начальства монастырского, а может и для Руси целиком, ежели будет на то воля Церкви.

Жаба по привычке из прошлой жизни меня душит. Тандыр – это не эргономику кухонную поправить. Это – полноценное, очень полезное и довольно простое в изготовлении, доселе не пользуемое устройство. Такое нужно патентовать, но какое нафиг патентное право в Средневековой Руси? Здесь достаточно и того, что народ будет рассказывать друг другу о том, что тандыр на Русь привез какой-то грек, а еще в какой-то момент мне не хуже, чем носителям государственной тайны моих прежних времен, запретят выезд за рубеж: на днях разговор пары монахов краем уха услышал, они как раз обсуждали какого-то «немца»-пушкаря, которому вернуться домой уже не суждено: слишком ценный специалист.

«Немец» в устах предков – это не прямо вот пруссак, баварец или другой уроженец Священной Римской империи германской нации, а синоним любого чужеземца, говорящего на «немых», сиречь неведомых древним русичам, языках. Меня «богатыри» тоже по первости «немцем» погоняли, но, когда поняли, что я худо-бедно умею изъясняться на их языке, записали в «греки». Отношение к грекам чуть лучше, чем к «немцам» - сказывается общее вероисповедание.

Интересно здесь, как ни крути. Не столько изучать быт средневековой Руси, на каждом шагу делая удивительные лично для меня открытия (с лейтмотивом «предки-то не тупее потомков!»), а размышлять чуть более абстрактно. Вот в Европе, например, к этому моменту уже даже Империя Карла Великого развалиться к черту успела, на ее осколках гремит Реформация, уже открыта Америка, стали сырьем для славных и не очень страниц в летописях Крестовые походы, а мы тут сидим на окраинах Европы, у нас – совершенный феодализм, во врагах – степняки, поляки да прибалты (шведов сюда же отнесу, все равно способных это поправить историков в ближайшие века не найдется), а Православным Расколом еще даже не пахнет.

Вот пытается Иван Грозный государственные интересы отстаивать, но если спросить какого-нибудь важного боярина о его мыслях на этот счет, тот пожмет плечами и ответит, что это вообще не его дело, а царское. Хочет – пущай из своей казны армию оплачивает, что-то там реформирует да воюет, а «нам», в сущности, все одно – что под Иваном в вассалах ходить, что под польским королем Сигизмундом II Августом. На Западе в этом плане немножко «прогрессивнее» в силу набравших силу классов буржуазии и интеллигенции, но и там само понятие «нация» еще не сложилось как таковое.

Натурально на центральную власть уважаемые люди болт могут класть, и делают это с завидной регулярностью. Но с уважением, конечно – король все же, не ярыжка околоточный. Мне, пришельцу из совсем других времен, это странно, но это мои проблемы: если Иван Грозный на борьбу с этим нехорошим явлением всю жизнь положил, мне-то куда лезть? Я вообще-то пекарь, и цели у меня простые: стать очень богатым и важным, а параллельно готовиться к тяжелым временам, которые навлекут на страну длинные войны со всеми соседями сразу (кроме Сибири, там своя атмосфера) и династический кризис. На старости лет, когда до них доживу – а я доживу! – нужно будет не забыть проинвестировать Минина и Пожарского, до Смуты-то еще долгие половина века.

- Куда прешь, юродивый? Не пущать велено! – разрушил наполненную стуком кирпича, шелестом мастерков по раствору и негромкими разговорами рабочих идиллию голос стоящего за калиткой «боевого послушника».

От обыкновенного отличается физическими размерами и дубинкою за поясом. В ночное время к инвентарю добавляется факел.

- Ох, беда-беда! – нараспев ответил ему оставшийся тонким несмотря на сорванные связки, хриплый голос. – Стоит медведь у ворот деревянных, сторожит палаты златые, сторожит келии строганые!

Голос этот знаком всем обитателям многих монастырей по всему Подмосковью – старенький, лысый обладатель седой бороды завидной, до самого живота длины, юродивый (он же «блажной», но не «блаженный») с плохо с ним сочетающимся интеллигентным именем Иннокентий является широко известной в местно-монастырских кругах личностью. Загорелое, закаленное ветрами и дождями до никогда не слезающей коричневой корочки лицо было густо испещрено морщинами, во рту давно уж не осталось зубов, а с крючковатого носа все время бежали на его словно вросшую от бесконечной носки в тело власяницу. Как и положено уважающему себя юродивому, Иннокентий словно носил с собою ауру выдающейся даже по современным (средневековым) меркам вони.

Находиться рядом с Иннокентием никому не приятно, но более крепкие в Вере люди охотно пренебрегают бренным комфортом ради возможности поговорить со старцем неизвестного никому доподлинно возраста и происхождения. Не по своей инициативе – большую часть времени юродивому люди не интересны, и он где-то пропадает днями напролет, чтобы порою выбраться на свет Божий и сказать кому-нибудь чего-нибудь невразумительное, но почитаемое в качестве Знака.

- Господи, пусть этого доброго человека пронесет мимо, - перекрестился на храм Ярослав.

- Не к добру это, - поежился Василий. – Ты его не пущай, слыш! – тихонько шепнул в сторону калитки.

Страх перед юродивым сильнее, чем желание быть услышанным – я-то едва этот шепот разобрал, чего уж про мир за пределами ограды говорить?

- Стою, сторожу, - подтвердил «боевой послушник». – Ступай своею дорогой, Божий человек, говорю же – не велено пущать.

- То человеком, не Господом велено, - справедливо заметил Иннокентий.

- Спроси сперва у батюшки келаря, ежели он разрешит – я впущу, - переложил ответственность на начальство стражник.

- А ведь батюшка игумен велел Иннокентию дозволять бродить где тому вздумается, - буркнул орудующий мастерком подручный Ярослава.

- Цыц, бестолочь! – шикнул на него начальник, но было поздно.

- Слыхал? Ступи-ка влево.

В следующее мгновение калитка открылась, и теплый, пахнущий раствором, землей, легкой ноткой копоти от кузнечных и кухонных очагов и почти совсем не вонючий воздух развеяла волна удушающей вони юродивого. А ведь это он еще не подошел.

- Чего тебе, старче? – изобразил радушие Ярослав.

Спасибо, что принял удар на себя.

- Печи для хлебов, - поведал Иннокентий известный всему монастырю с посадами «секрет».

- Не мешай, зачем они тебе? – встал навстречу приближающемуся юродивому каменщик.

Коротким взглядом из-под седых бровей усадив здоровяка обратно жопой на доски, юродивый молча направился дальше, остановившись у первого «прототипа». Рабочие замерли с мастерками и кирпичами в руках. Жаль – хорошо шли, пятый ряд уже клали, а теперь пока ритм опять нащупают продуктивность просядет.

Постучав костяшками пальцев по верхнему кирпичу, Иннокентий приложил к нему ухо. «Послушав» десяток секунд, скривился от отвращения и смачно плюнул в самый центр будущего тандыра, отправившись ко второму.

- Тьфу, нечистая! – ругнулся себе под нос Ярослав.

- Принесла же нелегкая, - вздохнув, уныло опер подбородок на ладони Василий.

Второй и третий прототипы на данный момент представляют собой фундамент с опалубками, и старцу пришлось опуститься на корточки да потыкать застывший раствор второго пальцем, а третий и вовсе лизнуть. Энергично вскочив на ноги, Иннокентий, даже не глянув на нас, спокойно направился к калитке, бурча на ходу:

- Три чаши сложили, да одна для воды мертвой, что не поит. Другая – для вина тихого, доброго. Третья – для мёда пьяного, что опрокинет пьющего в самые небеса, и да покарают они его за дерзость.

Возвестив пророчество, юродивый замолчал и бодрым шагом, дергаясь головой аки голубь, покинул наш закуток.

- Не закрывай, Гриша, - попросил стражника Василий.

С открытой калиткой небось быстрее проветрится.

- Ну че, Ярослав, бросать? – спросил у начальника послушник с мастерком.

- Мож второй выстроим да и все? Чего время терять, ежели Божий человек все уже рассказал? – с надеждой на безделье и обмывание тандыра заглянул мне в лицо Ярослав.

- Я словам Божьего человека не менее твоего верю, - соврал я. – Да только батюшке келарю было обещано три тандыра. Так-то можно было бы поведать ему всю эту удивительную историю, - решил для оптимизации дальнейшего общения «спалить» собственные навыки стратегического планирования. – Да только мы уже разок его сильно расстроили. «Единожды соврав, кто тебе поверит?».

- Это которое Евангелие? – заинтересовался Василий. – «Кто поверит», - уточнил запрос.

От Козьмы Пруткова.

- Не Евангелие это, - покачал я головой. – От богатырей Государевых слышал, - перевел стрелки на невозможный к проверке источник. – В общем, - хлопнул ладонью по доске, отсекая дальнейшие прения. – По плану работаем, заодно цену слова Иннокентия проверим.

Поежившись, Ярослав предался самобичеванию:

- Не нам, сирым, слова юродивого проверять.

- Правильно, - поддержал «подельника» Василий.

- Может и так, - пожал я плечами. – Но работать будем на совесть – слыхали же сами, юродивый о трех тандырах нам рассказал. Из них один исправным будет, а ежели мы один всего и построим, только Господу одному известно, что будет.

- Правильно! – поддержал плотник в этот раз меня.

- Работаем как работали, - повторил я.

- Чего встали? Работаем, - продублировал работникам Ярослав.

Мужики заняли позиции, а мы с мастеровыми остались сидеть.

- Принес, дядька Гелий! – появился в калитке Федор с запотевшим кувшинчиком в руках.

Не сидеть же ему весь день на теплом солнышке с нами, он же наемный работник, а значит должен работать.

- Спасибо, - забрал я у него кувшин. – До обеда че хошь можешь делать.

Работать должен, но очень щадяще – ребенок все-таки.

- К друзьям сбегаю, они в поле сейчас, и сразу же обратно, - предупредил меня Федька и убежал.

Пригубив холодного кваску, я поделился кувшинчиком с мастеровыми.

- Благостно, - крякнул Ярослав, вытер с бороды попавшие капли и передал посуду Василию.

Сперва понюхав, тот ненадолго приложился к горлышку и с удовольствием заключил:

- Ммм, медовый! – после чего приложился уже как следует.

- А может того… - блеснул глазами Ярослав. – Покрепче?

- Не, - отмахнулся я. – Хошь, сам пей, а я лучше поостерегусь.

- Нет, батюшка келарь точно перед обедом обнюхает, - вздохнул каменщик.

- А мёд у монастыря свой? – перевел я тему.

Ульев в привычном мне виде я в этом мире не видел, а там еще проще тандыра. Припасу пока, мне здесь жить долго, и «ухнуть» все ценное, что есть в голове во славу и процветание Церкви, конечно, богоугодно, но мне же тоже не только для себя родного надо.

- И свой, и караваны гостевые возят, - ответил Василий. – Из Черниговских земель самый лакомый, - облизнулся.

- Из Брянских, - поспорил Ярослав.

- Из Черниговских.

- Из Брянских.

- Из…

- На Оттоманщине пчелы редкость, - выкатил я выдуманный факт, чтобы перевести спор в конструктивное русло. – Как вообще мёд с воском добывают?

- Ну как же!.. – приосанился Ярослав, приготовившись объяснять.

- Ты щас расскажешь! – пренебрежительно перебил его Василий и принялся объяснять сам, игнорируя обиженно сопящего напарника. – Угодья бортные по семьям бортницким расписаны, по наследству передаются…

- Это у людей, не у монастыря, - пояснил для меня Ярослав, проигнорировав обиженно насупившегося плотника.

- А как угодья обустроены-то? – не услышал я главного.

- Так дырка в дереве, - пояснил Василий, недоуменно посмотрев на меня. – Ты чего, совсем дурачок, Гелий?

Не буду его больше квасом поить. Ничего личного – просто характер у него поганый.

***

Батюшка келарь, которого я «поймал» после обеда, торговался аки самый бессовестный рвач на рынке, и я уже почти смирился с утратой изрядной суммы, но помог старый-добрый свободный рынок: сидящие на скамейке перед «офисом» батюшки келаря и торгующиеся мы услышали стремительно несущуюся по монастырю благую весть:

- Караван гостевой приехал! Караван гостевой!..

Купцы в монастырь да посады приезжают регулярно, но на моей памяти впервые. Интересно.

- Ну а чего, отрока грамоте учить – дело благое, - засуетился Николай. – Треть уступлю, - «расщедрился» на скидку.

Суетится, значит купцы его монополию на писчие принадлежности подрывают. И подрывают сильно, если аж на треть этакий жлоб подвинулся. Но жлоб, поэтому один черт получится сильно дороже, чем у «гостевого каравана».

- Негоже монастырь объедать, батюшка, сам говоришь – мало их, чернил, - поднялся я со скамейки. – Пойду до гостей, может у них хоть уголек да дощечки найдутся, - горько вздохнул, имитируя острый приступ совестливости.

- А работать кто будет? – не без ехидства спросил Николай.

Пушкин в эти времена еще не родился, поэтому отдуваться приходится самим.

- Ярослав с Василием тоже чай не дураки до каравана не сходить, - сослался я на цеховое право лениться. – Работы немного осталось, до заката всяко управимся, батюшка, а других строить покуда нельзя. Федьку учить нужно, я на то зарок дал.

- Ну, когда цену непомерную тебе загнут, вертайся, авось и сговоримся. Только трети уже не будет, - великодушно предложил он.

- А вам не нужно разве для нужд монастырских поторговать? – спросил я.

- То не твоя забота, Гелий, - пробурчал в ответ батюшка.

Сердится, что не выгорело гастарбайтера облапошить.

- К батюшке келарю купцы сами приходят, с подарками да уважением, - похвастался стоящий перед входом в келарскую обитель «боевой прислужник».

- Спасибо, - поблагодарил я его за ответ и пошел к источнику суеты – северным воротам.

Шел не один, а в степенно, без всякой суеты, шагающей к воротам группке монахов и послушников десятка на три человек. Жизнь здесь Богоугодна, но скучна – ежели и не купить чего, так хоть поглазеть. Это – еще и причина того, почему везде, где я попадаю в скопление народа, начинается:

- Гелий, расскажи про это!

- Нет, расскажи про то!

- Ишь, насели! Нет уж, Гелий, рассказывай лучше про…

И я рассказывал, мне же тоже скучно. Как вариант – даже скучнее, чем другим, потому что часами сидеть без дела, вести медленные разговоры и много созерцать окружающую меня Русь я не привык, а они с этим родились и выросли.

- О, Федька! – прервав рассказ, заметил я спешащего ко мне, ловко обходящего обтянутые рясами да подрясниками ноги, помощника. – Это вот, братья и батюшки, Федор, помощник мой. Ежели прибежит к кому с просьбою от меня, прошу в шею сразу не гнать, а хотя бы выслушать.

- Да ты чего, Гелий, мы ж к тебе со всей душой, - обиделся на такое предположение Павел.

- Мы, конечно, не греки, да своим помогать приучены, - вроде как поддел, а вроде как и приятно сделал изначально недолюбливавший меня Андрей.

Народ покивал и позитивно побурчал на нас с Федькой. Не только я привык к монастырю и его обитателям, но и они привыкли ко мне. Привыкли, приняли, полюбили – за исключением отдельных представителей – и в разумных пределах постараются мне помочь, если что-то случится. Гостеприимный мы, русские, народ, и это, как и многие другие достоинства (и недостатки, чего уж там), у нас от предков.