Кондитер Ивана Грозного

Глава 18

Вспоминая свои переезды из прошлой жизни, я ёжусь даже в этой. Каждый раз, разгребая удивительные по своим масштабам завалы шмоток, предметов, техники и прочего я давал себе слово копить меньше «хлама», но ситуация повторялась снова и снова. Ну невозможно им не обрасти за хоть сколько-то продолжительное время! Каждый раз приходилось сидеть и часами фасовать всё нажитое: это вот в коробку, с собой взять, а это – в мешок мусорный, мысленно подсчитывая общую стоимость последнего. К финалу процесса она как правило достигает очень неприятной величины.

Первый переезд в новой жизни от прошлых отличался настолько, что, когда мы с Федькой и привлеченными мной к процессу трудниками перетащили наше добро в жилой корпус для самых уважаемых людей монастыря за одну ходку, я даже не поверил: а че, всё что ли? Вернувшись назад и под грустным-прегрустным взглядом «коменданта» Петра (покидаю вверенную ему недвигу) осмотрев опустевшую келью, уверился – и впрямь всё!

Тем не менее, имущество мое за прожитое в монастыре время удвоилось. Не в плане стоимости, а чисто по объему. Считаем: запасные «рабочие» шмотки для меня и Федьки, для него же – запасная одежка «парадно-выходная», две пары наших лаптей, его новенькие поршни, две наши личные деревянные ложки, писче-берестяные да бумажные учебно-канцелярские принадлежности и два мешочка – в одном, побольше, сухари, а в другом, поменьше, мясо сушеное. Чисто на всякий случай «заначил» - ворюга, да смилостивится Господь над его поганою душонкой, научил меня быть намного предусмотрительнее, чем раньше. А ну как бежать спешно придется? Вот хоть «паёк» с собой возьму. Вероятность этого маленькая, но никогда не нулевая.

Скоро добавятся зимние шмотки, еще две пары поршней, и пёс его знает что еще – я же здесь недавно, обо всех нужных «по жизни» вещах представления полного пока не имею.

Новенькое, «элитное» жилье на первый взгляд не шибко-то отличалось: те же два каменных этажа, те же крохотные окошки, узенькие коридоры да низенькие дверные проемы. Кельи, однако, здесь имелись качественно нового уровня: просторные, частью даже «двухкомнатные». За исключением батюшки игумена, которому по должности положены совмещенные с рабочим кабинетом и другими помещениями «апартаменты» с отдельным входом, важные для монастыря монахи кокетливо живут в маленьких, типа как моя прошлая, кельях, а «апартаменты» другие здесь предусмотрены для высоких гостей-мирян. «Богатыри» Государевы здесь и жили. Конкретно в моей, «двухкомнатной» келье обитал десятник, но о его ночевках здесь само собой ничего не напоминает.

Размер обеих келий позволил вывести планировку на новый уровень. У стен, как обычно, каменные «полати» с новенькими тюфяками, одеялами и набитыми соломой мешочками – моя привычка спать на подушке местным известна, вот и расстарались. У стен «подоконных», в обеих кельях, простенькие, но ладно сбитые столы с обладающими спинками стульями. Отлично – Федька может делать «домашку» (ему единственному ее задают, у других обучающихся ребят на нее времени из-за необходимости работать на благо монастыря нет, а сама концепция «домашней работы», когда я об этом спросил, вызвала у монахов-педагогов оторопь: ишь ты, чего грек придумал!), а я параллельно делать потребные мне записи. Перенесем потом стол из второй «комнаты» и приставим к этому, для удобства.

Еще здесь имеются личные очаги (и это печально, придется теперь «коптиться» и дома, а не только на кухне), которые сильно помогут нам осенью и зимою и пустой сейчас шкаф с полочками в моей комнате. Сундук я решил оставить прежний, хоть мне и предлагали выдать посолиднее – просто лень выгребать и заново складывать добро было. Во второй комнате тож сундук есть, теперь у Федьки есть собственное место для хранения вещей, и он с очень довольной этим рожицей припрятал в свой сундук подаренную ему Василием деревянную фигурку волка. Жест я оценил, но считаю его ответным – за «образок» тандыра и помощь с его возведением плотнику премия уже обломилась, а за улей добра ему прилетит и подавно. Но не сразу – сперва нужно продемонстрировать работоспособность, а это уже не раньше следующего года: зимой пчелки мёда не дают, отдыхают после трудов праведных.

Отдельно стоит упомянуть кувшинчики для кваса – чтобы не ходить лишний раз, ежели попить захочется – и самые настоящие плетеные из толстых нитей паласы на полу. «Красные углы» отдельно упоминать не стоит, но не потому что я на них внимания не обращаю – просто они есть всегда и везде. Зато заслуживают внимания висящие в нем Образки: в прошлой келье они были крохотные, потемневшие от времени и – прости, Господи – откровенно никудышно написанными, а вот здесь даже серебряная окантовочка есть. Настоящие культурно-исторические и религиозные ценности, ежели смотреть на них с высоты XXI века. Да здесь почти любой предмет какую-никакую, а ценность для историков будущего представляет, хотя бы на уровне «положим в мини-музей при школе». Чудно́ мне об этом думать, и, порою, увидев особо симпатичное изделие, я не могу не остановиться и не полюбоваться мастерством предков.

Но привыкаю – имевшееся поначалу ощущение словно я живу в ожившем музее или там историко-этническом аттракционе с живыми, никогда не выходящими из образа актерами, постепенно уходит в прошлое. Ко всему человек привыкнуть способен, и уже не только тело не обращает внимания на укусы блох, клопов и порою ползающих прямо по лицу во время сна тараканов, но и разум. Речь моя тоже прогрессирует, наполняясь привычными местным словами, а часть их я научился использовать иначе, чем в прошлой жизни: «арматура» та же совсем иное здесь значение смеет, и таких примеров изрядно. Ох и развернулись бы на моем месте толковые филологи да историки! Жаль, что я не из последних, а еще больше жаль, что я не инженер/строитель/врач (вот бы я был стоматолог, это ж какая благодать!) или представитель иной, гораздо более важной для человечества профессии. Ладно, делай что должно, и будь что будет.

Словом – новые хоромы мне понравились, и я благодарен батюшке игумену за то, что он велел мне переехать: сам бы я не попросил, потому что даже не подозревал, что здесь такое имеется. Полагал, что в скромных кельях все живут, а статус определяется добавлением к ним условного квадратного метра и богатством «Красного угла».

***

За три коротких дня своего пребывания в монастыре Владыко Евфимий успел полюбиться всем, поэтому к северным воротам, через которые епископ нас покинет, собрались все. Почти все – Иннокентия после его бегства из столовой никто не видел. Народ особо не беспокоится – юродивый частенько так пропадал и раньше, а еще он как минимум жив: то в одной, то в другой части монастыря время от времени можно услышать тихий, наполненный неизбывного горя плач, который сразу же перемещается в другое место, если кто-то активно пытается найти источник. Жалко Иннокентия, но жалко – оно и у пчелки есть, однако она пашет, а значит и мы должны.

Улей был сделан Василием уже к вечеру первого дня, обновленная кутья за ужином произвела фурор, и теперь старая и новая будут чередоваться через раз. Вчера был скоромный день, и я порадовал монастырскую братию двумя новыми лакомствами.

Первое – улучшенные сырники. Сначала мы с помощниками отделили творог от сыворотки, затем творог смешали с яйцами и небольшим количеством муки и меда. Сверху – распаренные зернышки мака и немного сушеных ягод. Из получившейся массы мы вылепили лепешки и запекли в печи с почти дотлевшими угольками. Добиться желаемого мной золотистого цвета не удалось – печь остыла слишком быстро – но лепешечки все равно получились офигительно вкусными, нежными и пористыми. Батюшка игумен в восторге – дави по нёбу языком да наслаждайся, жевать вообще не надо.

Второе – «сметанник безысходности», как я его про себя назвал: нормальный сметанник, а тем более чизкейк, сейчас приготовить невозможно. Взяв самую жирную, отстоявшуюся сметану, медок погуще да яйца, я добавил в смесь немного ржаной муки и запек в печке, придав форму высокого пирога. Блюдо получилось рыхловатым, норовило развалиться, из-за несовершенства печки не удалось добиться идеальных текстуры и цвета, но пирог все равно получился по современным меркам удивительно нежным и вкусным – последнее не стал бы отрицать и гурман-сладкоежка из будущего. Впрочем, хвалить он бы тоже не стал, ограничившись скупым «жрать можно».

Еще я хотел сделать грушево-сливовый взвар, но из-за все того же убожества печки потерпел первое и от этого оказавшееся весьма для меня болезненным поражение. Изо всех сил пытаясь выдержать пригодную для томления сливово-грушово-медовой смеси температуру, я добился не сладкой, насыщенной густой массы, а блеклого, невнятного вкуса жиденького варева. «Пипл», что называется, «схавал» бы и так, причем с удовольствием и не заподозрив подвоха (нормальный компот уровня казенной столовки будущего получился), но моя профессиональная гордость такое убожество на столы подать не позволила. А еще я ощутил просто невыносимую потребность признаться начальству в том, что накосячил. Мог бы варево тихонько утилизировать и заявить, что так и было задумано, но… Это же вранье, грех, а я в этой жизни и так вру да лицемерю на каждом шагу. Тяжело быть циником, когда вокруг безусловно Верующие люди, поэтому, погоревав над котелком, я набрался мужества и дошел до батюшки келаря, как на духу признавшись ему в том, что перевел-таки продукты впустую.

Утешив меня, Николай сходил со мною посмотреть на варево, снял пробу, посмотрел на меня как на умалишенного, повздыхал, попробовал снова, крякнул и признал мое право кулинара не потчевать людей тем, что я сам не считаю достойным. Далее он дал мне право решать – либо варево отправляется на корм свиньям, а я, как мы изначально и договаривались, плачу штраф, либо утилизирую неудачу иным, но пригодным для употребления людьми, способом.

Я выбрал второе: смешав варево со ржаной мукой, я оставил кадку у теплой печки. Среду варево создало какую надо, опара получилась весьма активной и ароматной, и уже на ужине братия по достоинству оценила пышный, влажноватый хлебушек с приятно-сладкой, фруктовой кислинкой.

Параллельно, силами Ярослава, двух лучших монастырских печников и приданных к ним рабочих, рядом с руинами кузни (уже не руинами, впрочем, крышу и стены починили быстро, но работы в ней покуда приостановлены), где нашлось достаточно свободного места, идет сооружение экспериментальной печи «по образцу тех, что в холодных провинциях Ромейской Империи пользовали» (консерваторам оно понятнее, чем «я придумал»). Всё, что знал, я печникам рассказал и начертил, а дальше только методом проб и ошибок. Экспериментируют, короче, и под это дело я выделил десять полновесных рублей из открытой для меня епископом «кредитной линии». Долгий процесс будет, и я очень надеюсь, что мужикам удастся собрать работающий прототип хотя бы до зимы.

Собравшиеся у ворот жители монастыря молились, грустили, кое-кто даже плакал от избытка чувств, и дружно мокли под противным, холодным мелким дождиком. Словно тоже решив погрустить, небо спряталось за унылыми серыми тучками, лишив мира красок и тепла: прохладно сегодня. Не так чтобы очень, но совсем не та благодать, что стояла на дворе еще вчера. Неприятно швыряющий влагу во все стороны несильный, но порывистый ветер трепал начавшие желтеть кроны деревьев, ворошил солому на крышах и заставлял братию придерживать скуфьи с рясами.

Серая хмарь скрывала привычные глазу «дали» за мутной пеленой, наполняла мир мириадами порождаемых дождем и ветром, тревожащих звуков, и, как оно в такую погоду и бывает, невольно возникало чувство словно окружающий мир сжался до маленькой области из монастыря с ближними посадами, а Владыко со своей свитою собирается не в относительно короткую дорогу в сотню верст (это в моей голове оно так, для этих времен дорога очень даже дальняя), а за саму Ойкумену.

Даже в мои времена любое расставание могло стать последним – человек-то, как говорил классик, «внезапно смертен», а здесь и сейчас понимание этого накрепко зашито даже не в головы, а самые сердца людей. Многие из тех, кто успел прикипеть ко словно воплощающему в себе все лучшие Христианские качества, безукоризненно вежливому, умному и не отказавшему в благословлении никому из просивших несмотря на плотный график визита епископу более никогда его не увидят. Не потому что умрут, прости Господи, а потому что никогда не знаешь, кого куда и зачем «разведет» такая плохо прогнозируемая штука как Жизнь.

Епископская подвода уже запряжена лошадками и готова к долгому пути. Стоящий сапожками на мокрой, но не успевшей покуда превратиться в грязь земле Евфимий благословил возницу и повернулся к нам. Возглавляющий нас игумен сделал шаг вперед:

- Владыко… - голос его слышали все, но при этом он казался парадоксально тихим и наполненным светлой печалью. – Три дня – срок малый для Ока Грозного, но великий для сердца. Не судию в тебе мы обрели, но брата. Прости нам наши немощи земные.

Мы вслед за настоятелем поклонились и перекрестились. Лицо Евфимия озарилось печальной улыбкой, и мягким, но звучным, полным самой настоящей любви к ближним голосом он ответил:

- Полно тебе, батюшка игумен. Не немощи видел я здесь, но рвение. Не упущения, а тихий, как этот дождь, труд во славу Божию.

Растроганная братия издала почти синхронный всхлип, и слезы на глаза навернулись не только у самых чувствительных. Взгляд епископа тем временем скользил по лицам, на краткий миг останавливаясь на каждом.

- Видел я, как батюшка Митрофан в трапезной Поучения выводил дрожащим не от старости, но от усердия голосом. Видел, как там же батюшка Варлаам страннику лучшие куски отдавал, а сам малым довольствовался. Видел, как добрый послушник Кирилл, едва глаза ото сна отворив, по дрова бежал, словно не ко труду тяжелому, а на праздник.

Отмеченные епископом люди залились краской, заплакали с новою силой и опустили глаза в землю от скромности.

- Труд и усердие каждого из вас видел я, братья, - продолжил Евфимий. – Каждому из вас доброе слово сказать желаю, да не станут труды ждать. И теперь вижу вас я, под холодною моросью стоящих аки овечек смиренных, не желающих с пастырем своим расставаться. Сердце мое сжимается от зрелища сего.

Епископ взял небольшую паузу, чтобы перевести дыхание, продумать дальнейшие слова и дать старым проникнуть в сердца стоящих перед ним. Даже я проникся, хотя прекрасно осознавал риторические приемы, коими оперирует умница-Евфимий, чего уж про местных говорить?

- Но послушайте меня, чада мои возлюбленные. Разве от того, что луч солнечный скроется за тучей, свет его исчезает? Нет! Даже невидимый согревает он землю! Я уезжаю в Москву, но дух братолюбия, что мы здесь вкусили, останется со мной, согрев остаток века моего земного и вечность Небесную. И, верю, с вами.

После еще одной небольшой паузы Евфимий перешел к заключению:

- Не печальтесь же о временной разлуке! Радуйтесь тому, что Господь сподобил нас встретиться здесь как братьев во Христе! Сегодня вы проводите меня, а завра али послезавтра кто-то из нас отойдет ко Господу, и мы встретимся в Селениях Праведных. И там уж не будет ни слез, ни дождя, ни горьких прощаний!

Владыко широко перекрестил нас.

- Мир сей – лишь притвор пред вратами Царствия Небесного, и обитель ваша – один из светлейший и прочнейших углов в притворе этом. Храните этот свет, братья. Храните друг друга. И молитесь обо мне, грешном.

Евфимий обнял игумена, отвесил нам поясной поклон – мы конечно же низко поклонились в ответ – и, решительно отвернувшись, ловко вскочил на телегу. Возница тронулся, подвода со скрипом выехала за ворота. Глядя ей вслед, мы с подачи Настоятеля затянули тихую, почти сливающуюся с шумом дождя, молитву, и стараниями Владыки ничего, кроме радости от неизбежной встречи в Царствии Господнем не было в наших голосах.