Кондитер Ивана Грозного

Глава 20

Отроились в этом сезоне пчёлки, переселять в новенький улей их нельзя, нужно ждать – к этому я был готов, потому что об этой особенности мне еще давненько рассказал Василий. Хорошо, что рассказал, иначе я мог бы опозориться, заявив, что Анастас просто боится или того хуже – ленится проводить эксперимент. Уговаривать его, тем не менее, пришлось больше часа – дорожит бортник унаследованными от погибшего два года назад от когтей и зубов волка отца пчелками, и правильно делает. Улей он осматривал пристально, пальцами по дощечкам водил, вопросов ух много задавал, и даже, кажется, лизнуть умудрился, но это мне могло и показаться. Но «уговорился».

Да не только «уговорился», но и умудрился оставить свой след в самой истории Руси, отпечатавшись не в какой-то там летописи, или учетных Государевых книгах, а там, куда просто так ни в жизнь не попадешь: в самом русском языке. Не понравилось ему слово «улей» применительно к «ящику» - «улей» от старославянского корня, обозначающего пустоту происходит, а в «ящике» не она, а рамки, вот и предложил Анастас называть это изделие «рамником». Попробовав слово на вкус, я согласился, внутри себя заодно порадовавшись – бортник теперь не просто приглашенный для эксперимента работник, а, считай, в разработке поучаствовал, а значит тоже будет трудиться не за страх, а за совесть.

Улей-«рамник» мы ему оставили прямо так, как привезли – с призванными сберечь дерево от влаги и зимнего холода условно-непромокаемыми тряпицами, не забыв стребовать слово беречь изделие как зеницу ока. Попрощавшись с Анастасом, мы поехали обратно и не стали отказываться от приглашения Силуана заглянуть в гости и к нему.

Ох и тяжелое осталось от этого визита послевкусие! Батюшка при всех своих несомненных достоинствах хозяином оказался никакущим: забор покосился, перекосилась и ведущая в дом дверь. Печка в доме дышала на ладан, а скудность накрытого заранее предупрежденной при помощи убежавшего вперед «последыша» Кольки заставила неуютно ворочаться совесть – это ведь лучшее, что есть в доме – и поэтому я ограничился кусочком киселя и глиняной чашкой кваса.

Так же поступили и Василий с Тимофеем. Хорошо, что бортник накормил нас как надо, но, справедливости ради, то густое настолько, что хочется назвать его «дубильным», варево, коим он нас потчевал в качестве основного блюда, с понятием «вкус» вообще никак не соотносилось, существуя словно в параллельной нормальной кулинарии реальности. Нет, не потому что приготовлено плохо, просто плюс-минус так же сейчас питаются вообще все, кроме социальной верхушки.

Пока мы сидели за столом, в дом сбежались узнавшие о гостях дети Силуана и Евпраксии, сформировав вокруг нас живописнейшее воплощение присказки «семеро по лавкам». На самом деле больше – одиннадцать, потому что старшие дочери и старший сын покинули родную деревню. Все-погодки, и мне грустно от того, что такое обилие помощников не больно-то помогает семейству Силуана вести хозяйство покрепче.

Впрочем, батюшку понять можно: поп деревенский с прихода жить должен, потому что прямые должностные обязанности без шуток отжирают ОЧЕНЬ много времени. Службами ведь они не ограничиваются – квалифицированный, верующий в свое дело (а Силуан именно такой) батюшка обязан все время держать пригляд за паствой, не гнушаться ходить по деревне и проводить беседы душеспасительного и воспитательного толка.

Тяжело ему – паства предпочитает не батюшке своему дары носить, а в монастырь: там-то благодати поболее, связь с Богом покрепче, а значит и молитва до Него доберется быстрее. Короче – Силуан вынужден окормлять паству в условиях жесточайшей конкуренции. Грубая аналогия из будущего – построили жилой комплекс, и заранее подсуетившийся коммерс открыл в одном из домов ларёк. Другие коммерсы, у которых денег и возможностей побольше, тоже не дураки, и появились рядом с ларьком два-три сетевых супермаркета, где цены ниже, а товарного разнообразия побольше. Сколько ларёк продержится в таких условиях? То-то и оно.

Батюшка, однако, крест свой нелегкий несет смиренно и с достоинством, равно как и попадья его, Евпраксия. Ей тоже ох как непросто: седенькая, высохшая аки веточка срубленная, ссутулившаяся от тяжелой работы и груза прожитых лет. Ей лет-то еще немного по «будущим» меркам, чуть за сорок, но лицо ее словно собрано из одних лишь морщин, суставы рук раздуты артритом, во рту не осталось ни единого зуба, а в глазах едва-едва теплится жизнь. Всю себя в детей вложила без остатка, и не только метафорически, а вполне физически: попробуй-ка пятнадцать лет к ряду детей рожать, при этом вкалывая по хозяйству и скудно питаясь, посмотрим, сколько здоровья останется.

Ни слова жалобы от батюшкиной семьи мы не услышали, одну лишь лейтмотивом звучащую в их словах и молитвах благодарность Господу за то, что все детки выжили и растут здоровыми, хоть и сказывается на их телах недостаток питательных веществ и повышенная трудовая нагрузка.

Доселе я полагал, что обилие детей (сыновей, дочери-то, прости-Господи, в убыток идут, «за ними» же приданное давать нужно) способствует процветанию крестьянского хозяйства, но… Но ежели у главы семьи времени и навыков на хозяйство не хватает, откуда у детей, как говорят в народе, «тяма» возьмется? Вон Илья, шестнадцать лет ему, работник уже хоть куда, но… Но не научили его толком ничему, а из неоткуда ничего не берется. Я-то знаю, я-то в прошлой жизни тоже о сыновьях на месяцы цельные забывал, и получил закономерный результат. Эх, чего уж теперь.

Хорошие, добрые, верующие, всегда готовые помочь ближним всем, чем могут, люди. Им бы пособие какое по «многодетности», хотя бы в виде приданного для девок, вплотную к возрасту «на выданье» подошедших, да нет ничего подобного и в помине. С голоду не помрут, ибо поля с огородом возделываются хоть как-то да односельчане с монастырскими помогут, и Слава Богу.

Я сломался на моменте, когда батюшка уверенно заявил, что Господу было угодно наказать его за гордыню (которой нет) гибелью старенькой кормилицы-коровы. Новую, ясен пень, им купить не на что. Неправильный я капиталист, мне бы батюшке с попадьей выдать что-то в духе «на кой нищету-то наплодили» или «почему бы не попросить у Церкви перевода на другой приход», а то и вовсе полномочия с себя сложить, начав уже уделять все свободное время личному хозяйству, но…

- Говоришь, батюшка, грамоте Николай ваш обучен да счету?

- Обучен, голова золотая у него.

Лично лояльных людей у меня нет, а жить я здесь собираюсь долго. В этом мире «лично лояльных» купить можно, и те же наемники будут строго придерживаться условий контракта, послушно умерев за «патрона» в случае нужды, но лучше взрастить тех, кому можно спокойно доверить спину, интересы и имущество самому. А этот еще и грамотный.

- Один я на Руси Святой, благо Господь за всеми чадами своими пригляд держит. Дела мои множатся, и со временем оных станет так много, что сам уследить не смогу никак. И дела сии не благородны и просты, как труд добрых землепашцев, а грамоты да счета требовать станут. Отпусти со мною Николая в монастырь. Слово даю – в обиду не дам, грамоте учить продолжу, а как подрастет – в уважаемые люди выведу, станет мне опорою. Тяжко вам будет без работника, знаю, и за помощника грамотного да счету обученного добро уплачу: коровою, конем да припасами на зиму.

Репутация у меня в этих краях уже сложилась – одесную от самого Настоятеля сижу, отмечен вниманием епископа и «суперзвездного» юродивого, относительно богат, загадочного, но однозначно знатного происхождения – но меня все равно поразило до глубины души быстрое согласие батюшки и попадьи. Им и в голову не пришло, что я могу оказаться садистом, маньяком или другой какой мразью. Впрочем, я ж в монастырь Николая забираю, рукой подать, а ежели «чудить» начну в дурную сторону, никакая репутация не убережет – добрые средневековые русичи мразей давят без всяческих сожалений. Тем не менее, чудно мне это, а еще было чудно, что батюшка Силуан – первый в этой жизни человек, который со мной торговался в сторону уменьшения своей прибыли. Я, однако, был неумолим, и, ударив по рукам, отправился со своими в монастырь, пообещав вернуться с оплатой вечером.

И пошли вы к псу под хвост, никчемные в эти времена рудименты из будущего - не торговля детьми это, а инвестиция в кадры с одной стороны, и забота о лучшем будущем для «последыша» с другой.

***

Телега везла нас домой, а я изо всех сил старался не смотреть на провожающих нас взглядом жителей посада. Сильно меня бытом семьи Силуана приложило, и абстрагироваться при помощи мыслей о «русском вневременье» уже не получалось. Живые люди вокруг. Монастырь-то, несмотря на необходимость без дураков серьезно, а не как мы с Василием да Ярославом, трудиться, почитай что санаторий – кормят, поят, выделяют койко-место, одевают. Жизнь такая, конечно, на любителя, но вести даже не «полу», а совсем голодное, как крестьянам, существование не приходится.

Силуан-то такой не один, по всей Руси «худых» хозяйств ничуть не меньше, чем «средних» али «крепких» (это как у бортника) рассыпано. Сидят пресловутые «семеро по лавкам», одну буханку хлеба на всех делят, причем растягивая на два-три дня, остальное время в лучшем случае пробавляясь репой да жиденьким кваском.

Вон пацаненок лет четырех на нас смотрит, пальцем в носу ковыряет. Одет как при неолите – в одну набедренную повязку, что дает прекрасную возможность рассмотреть торчащий из-под грязной, загорелой кожи скелет и нездорово-выпуклый живот. Вырастет он метров до полутора (если не помрет, прости-Господи и пошли малышу здоровья и многих лет жизни!), в двадцать пять будет считаться уже пожилым, и к этому времени, ежели Господь будет к нему милостив, будет у него своих таких «кроманьонцев» не меньше трех-четверых. В тридцать – уже старик, здоровье ни к черту, и каждый день может стать последним. И вся жизнь – здесь вот, в сельхозработах и животноводстве. Что он увидит в этой жизни? Максимум – ближайший городок, а в остальном – горе и нищету в самых жестоких их проявлениях.

Ох, грехи наши тяжкие. Вспомню-ка лучше крепкое хозяйство бортника, его щекастеньких да нормально одетых деток, посмотрю вон на тех, получше питающихся малышей, у которых пусть и плохонькие, но рубахи – а нафига ребенку новую выдавать, он же ее быстро в негодность приведет - и поговорю со спутниками:

- Тимофей, а какой с твоего поместья прибыток, ежели не секрет и ежели за год посчитать?

Немного в местном ценообразовании уже разобрался, но нужно продолжать собирать статистику – мне в какой-то момент придется много торговать и платить людям зарплаты.

- Да какой там секрет, - отмахнулся Тимофей. – Довольствие денежное мне Владыко положил два рубля на год. С поместья… - он пожал плечами. – Год от году по-разному, бывает и те ж два рубля, а бывает и все семь. Точно, ежели начистоту, не знаю – хозяйством жена занимается, да старший мой, Алексей, я туды шибко не лезу, служба у меня нынче легкая, коня с-под меня да арматуру портить, слава Богу, считай и не кому, пущай копится деньга, у меня три дочери вслед за старшим народилось, будет им приданое, - оживившись от пришедшей в голову мысли, он ухмыльнулся. – Тебе-то, Гелий Давлатович, ужо жениться пора, может Алёнку мою возьмешь? Я тебе за нее десяток коз с козлом, корову да десять рублёв серебром дам.

- Мало! – примерил на себя роль свата Василий. – Жених-то, чай, не калика босоногий, а уважаемый человек! Сам подумай – кого попало Его Высокопреподобие с Его Преосвещенство рядом с собою сажать не станут. И это на шестнадцатом-то годе жизни! Далеко пойдет Гелий Давлатович, не удивлюсь ежели однажды и впрямь, как собирался, при кухне Государевой трудиться станет, да не абы кем. Уже сейчас – богат. Норов, опять же, добрый, зазря дочку твою поколачивать не будет, а жить она станет в тереме красивом, с обслугою. Какие тут десять коз? Да за такого жениха семье твоей веками расплачиваться придется!

- Двадцать коз, три коровы и одиннадцать рублёв? – добавил Тимофей.

- Да ты что! – возмутился плотник. – Он же ж грек! Много ль греков на Руси? Ни у кого такого зятя не будет, токмо у тебя!

- Четыре коровы?

С удовольствием слушая шутливый торг, я обдумывал одну важную, совсем упущенною из виду поначалу вещь. Я со своей «вскрывшейся» родословной и неизбежными в будущем капиталами являюсь одним из завиднейших женихов на Руси. Это одновременно и высочайшего уровня козырь, если я смогу его удачно разыграть, и еще одна «черная метка» на моей бедовой голове. Не удивляюсь, если дня через три – столько Владыке требуется, чтобы добраться до Москвы, поговорить обо мне с начальством, тому – поговорить еще с кем-то, а что знают трое, то знает и вся Русь – московская элита встанет на уши. Недельки две нужно уважаемым средневековым русичам, чтобы переварить новость, а после они начнут подыскивать мне невесту, привычно плетя паутину интриг и крепко почесывая в затылке придумывать как разыграть столь интересную фигуру, как вынырнувший из небытия Палеолог. На тандыры с кухнями им плевать, будут охотиться чисто за фамилией.

- Десять коров и тридцать два рубля серебром, - пошел «ва-банк» Тимофей. – Нету больше.

- На «нет» и жениха нет! – ехидно завершил торг Василий.

Мы со смехом въехали в северные ворота монастыря, отдали телегу с лошадкой на попечение «дежурному» труднику, и я обозначил цель:

- До батюшки келаря надо.

- Прости, Гелий Давлатович, - плотник отвесил поклон. – Сходил бы я с тобою хоть на край света, да сделано дело, другими теперь заняться надобно.

- И то правда, - признал я. – Спасибо за рамник, Василий.

- Тебе спасибо, что не забываешь сироту твоего, Гелий Давлатович, - улыбнулся Василий и отправился по своим делам.

Ну а мы с Тимофеем отправились в «офис» батюшки келаря. По пути я за половинку медового пряничка подрядил первого попавшегося пацана отыскать Федьку и передать ему, чтобы шел туда же и ждал нас. Николай на рабочем месте нашелся, и следующие сорок минут мы с ним торговались так, что у меня аж голосовые связки и уши заболели. Пусть и Палеолог я, пусть и одесную от самого Настоятеля сижу, но такого понятия как «честная рыночная цена» батюшка келарь принципиально не признает. Хочешь «рыночные», на рынок и ступай, милый человек, а здесь у нас монополия.

Впрочем, если бы игумен с епископом не относились ко мне вот так, я мог бы и забить, тупо отсыпав Силуану денег с напутствием скататься куда-нибудь на ярмарку, а так – ничего, получилось сторговаться, пусть и дороговато.

Обратно в посад мы ехали настоящим маленьким караваном из пяти телег, за которыми шествовали две коровы и лошадка. В телегах – греча, рожь, овес, немного ткани на пошив одежки детям, «пачка» волчьих шкур для пошивки того же, но на зиму (на всех не хватит, но как-то же они без меня зимовали, значит какая-то одежонка имеется), а остальной «объем» добил сеном: нечем Силуану коровок и лошадь зимой кормить, их же в хозяйстве не было, а значит и толку заготавливать корма тоже не было.

Федька ехал с нами – он мне нужен, во-первых, для демонстрации Силуану с попадьей в качестве успешного «кейса», а во-вторых для успокоения младшего коллеги. Психика в эти времена у людей покрепче, потому что привыкли с самой смертью рука об руку жить, но все равно шестилетний пацаненок не может в этой ситуации не бояться и не грустить из-за разлуки с семьей. Пусть его Федька тормошит да забалтывает, так оно лучше будет.