Кондитер Ивана Грозного

Глава 19

Так далеко от монастыря я не забирался с самого своего появления здесь, ограничившись посещением «гостевого каравана», расположившегося тогда у северных ворот. Глядя на посад издалека – с монастырских стен, куда я пару раз чисто из любопытства забирался – да с колоколенки точной картины жизни местных крестьян да ремесленников не составить, ибо получалась вполне пасторальная картинка. А вот так, с телеги с запряженной в нее лошадкой…

С одной стороны, я мысленно крестился и благодарил Господа за то, что меня не «закинуло» в крестьянского ребенка, а того хуже – в крестьянина взрослого, да еще и обремененного женою, детьми и немощными старшими родственниками. Уровень ответственности чудовищный! Оплошал – всё, сидящие по лавкам дети смотрят на тебя голодными глазами, а жена тоскливо плачет, пытаясь отыскать в доме хоть что-то, чем можно их накормить. И что, что для «подселенного» меня они как бы чужие? Мрак!

Поежившись, я решил больше никогда не фантазировать на такие темы и вернулся к активному кручению головой. Епископ уехал вчера, а дождик закончился ночью. Август вспомнил о том, что он вообще-то месяц летний, разогнал тучки, раскочегарил солнышко, поднял легкий, теплый ветерок и расписал небо пронзительно-синими цветами. Едем по узенькой, извилистой грунтовке между налепленными без генерального плана поселения (то есть как Бог на душу положит, то есть – кривенько) домиками. Сохранивший остатки вчерашней влаги воздух пахнет землею, лошадкой, дымами кухонных очагов и – без этого никак – немного пованивает составленным из перегнивающих отходов, навоза и содержимого срамных ям купажом. Словом – всем тем, что и зовется «жизнью».

Низенькие, приземистые срубы были сложены из толстых, почерневших от времени и непогоды бревен. Крыши крутые, чтобы снег зимой не залеживался. Крыты соломой и дранкой, кое-где прямо на них росла жизнерадостно-зеленая травка. Окна даже на контрасте с монастырскими совсем крошечные, чтобы не выпускать тепло, затянуты бычьими пузырями, а снаружи оснащены ставенками.

Обязательный атрибут – сени, неотапливаемый «буфер» между суровым климатом Руси и теплой горницей. В них сушат и хранят травы, грибочки и прочее необходимое добро. Почти везде при избе, под единой с нею кровлей, имеется «хлупь» - хлев для скотины. От такого соседства зимою тепло и людям, и зверушкам. Пригодное для выпаса скотинки время года еще не закончилось, поэтому из «хлупей» доносится в основном хрюканье: коровы с козами да овечками сейчас лакомятся последними перед долгой зимой травами. Третий непременный объект во дворе – «поветь»: навес для хранения под ним телег, сох, борон и прочего нехитрого скраба.

Взирал я на обнесенные плетнями да «просеками» (горизонтально закрепленные между столбиками жерди) дворы почти с благоговением, которого никогда не суждено испытать местным. Не потому что они глупее и грубее меня, а просто потому, что им и в голову не могут прийти подобные мысли и чувства. Эти избы, простые, невзрачные, грубо сколоченные и лишенные за исключением редких «коньков» украшений, полны своей, особой «крепостью». Стоят они прочно, годами врастая в землю подобно своим хозяевам, их отцам, дедам и прадедам.

Чего стоят боярские интриги, войны и прочие кажущиеся неотъемлемыми атрибутами человечества «шалости» без крестьянина, на худых, сутулых плечах которого они и произрастают? На что способны они сами, без изработанных, покрытыми мозолями, словно пропитавшихся самою землею, крестьянских рук? То-то и оно.

Вот оно – извечное русское вневременье. Вот они, люди, на чьих трудах держится сама человеческая цивилизация. «В каждой горбушке пот хлебороба», и при этом до боли, до судорог душевных больно и обидно осознавать, что на долю крестьянина выпадают самые тяжелые испытания и лишения. Удивительно, но вместе с тем пробирает до печенок и ничем вроде бы необоснованная гордость за хлеборобов да гречкосеев и еще более необоснованная зависть к ним же: лето сменяется зимою, та – снова летом, идут года, складываются в десятилетия, те – в века, грабят и тянут из крестьянина последние жилы думающие о странном, сами в жизни и колоска не вырастившие, но хорошо умеющие махать острыми железками люди, а русская деревня живет своим, одним лишь ей присущим укладом, и меняются время от времени только технологии (печи, плуги и прочее) да строительные материалы.

Неправильный я капиталист какой-то. Мне так-то положено смотреть на этих людей на как минимум потенциальных потребителей с никчемной покупательной способностью, а как максимум – с презрительной ухмылкой, как на неспособный «начать с себя» и «прийти к успеху», лишенный «предпринимательской жилки» скот.

Не получается. Вон со двора своего, прервав починку тележного колеса, кланяется нам мужичок бородатый да волосами «клочно» подрезанными, в рубаху серенькую с заплатами на локтях, такие же, но с заплатами на коленях, штаны да лапти одетый, и я совсем не против приветливо кивнуть ему в ответ. Вон детки на дороге прямо в городки (ох древняя это забава!) играют, им мне жаль, что наша телега заставила их временно прерваться, уйти с дороги да склониться в поклонах. Возраст у деточек тот, что и не понять, кто мальчик, а кто девочка. Босые все, из одежки только рубахи безразмерные, латанные-перелатанные, а горящие на чумазых мордашках глаза смотрят на чистых и хорошо одетых нас так, как не смотрят их ровесники из будущего даже на своих любимых суперзвезд из интернета. Не игры прерванной жаль, а времени детского: в этом времени все, кто способен ходить, способен и трудиться, и на игры времени остается с гулькин нос.

Мы – это я, управляющий телегой Василий (он в местных краях человек авторитетный, поможет бортнику везомый нами улей «презентовать»), Тимофей и еще один местный авторитет – батюшка Силуан, «хозяин» местной церквушки. Монастырь – он для отрекшихся от мирского «черного» духовенства или хотя бы достойных его приюта гостей, а окормлять крестьян на местах должно духовенству «белому», вот и занимается этим батюшка Силуан во вверенной ему небольшой деревянной церквушке, которая на фоне монастыря с его каменными стенами, зданиями да добротным храмом выглядит словно вон та копающаяся в огороде женщина в сереньком платочке и стареньком, испачканном землёю домотканом платье среди пышного бала образца Петербурга XIX века. И не в том здесь дело, что монастырь из посадов да округи все соки выпил, а в том, как распределяются дотации из Центра.

Лет Силуану глубоко за сорок, а точно я не спрашивал. Обветренное да загорелое лицо его изрезано морщинами, многое говорящими о батюшкином характере: «птичьи лапки» и глубокие борозды в уголках губ – склонность к улыбке. Глубокие канавки на лбу – умение хмуриться на накосячившего прихожанина. Из-под могучих седых бровей смотрели на мир глаза цвета спелой ржи. Смотрели устало, но удивительно живо – давно здесь батюшка, многое повидал, но выгореть до автоматически воспроизводящего одни и те же действия биоробота не захотел. За высокими залысинами начинались когда-то темные, а теперь густо украшенные сединой волосы. Такого же цвета была и широкая, окладистая, длинная борода. Я в бородах людей Божьих уже поднаторел, поэтому считал вложенный в нее батюшкой посыл «умеренного аскетизма».

Заслуживает внимания и выправка – такую я видел и буду видеть у монахов с опытом, нет в ней ни капли гордости (это как у меня и аристократии местной), но полна она привычным достоинством перед лицом Господа. Поношенный, но чистенький подрясник из грубого темно-коричневого сукна проглядывал из-под простой черной ризы, вылинявшей в районе плеч от солнца и дождей. На шее поблескивал наперсный крест из бронзы, явно доставшийся батюшке от предшественника. Ноги батюшки покоились в стареньких, потертых, но все еще добротных поршнях.

- Карпом его звать, - проследив мой кивок, «заочно» познакомил меня с мужиком батюшка Силуан. – Работник добрый, хозяйство справное, шестеро детишек у них с Марфой. Вон, - указал на вернувшихся к игре ребят. – Меньшой их, Андрейка, палкою метит.

Мы посмотрели на Андрейку – да, действительно «метит палкой» в другие палки.

- Добро́, - порадовался я за семейство Карпа, решив не думать и тем более не спрашивать о том, сколько деток они бы имели без страшного в своей казенности словосочетания «детская смертность». – А тот, что у забора стоит? – спросил, отследив задержавшийся на самом маленьком игроке взгляд батюшки.

- А это последыш мой, - расплылось в улыбке лицо Силуана. – Николай. Умненький он у нас, хоть и последыш – шестой годок пошел, а уже буквицы выучил да счет какой-никакой.

- Молодец, - похвалил я средневекового первоклашку. – А всего у тебя деток сколько?

- Пятнадцатью нас с попадьёй Господь благословил, - перекрестился батюшка. – Девять сыновей да шесть дочерей. Сперва три девки народились, ныне уж дом наш покинули, а дальше и первенец подоспел, ныне во Владимире при Храме дьяком служит, у самого двое деточек, - Силуан вздохнул, но улыбка его стала только шире. – Не видал их покуда, но да ничего, ежели Господу угодно будет, еще на этом свете свидимся.

- Куды прешь, дурная?! – шикнул на выбежавшую прямо под копыта тощую курицу Василий.

Много здесь кур по дворам да улицам бегает, и я даже не представляю, как… Впрочем, а зачем «представлять»?

- Батюшка, а как эти добрые люди отличают своих кур от чужих? – спросил я Силуана. – Вот эти две, например, одинаковые, - указал на роющихся в земле около скамейки, идентичной окраски и размера, «пеструшек».

- Да то кажется, будто одинаковые, - с улыбкой ответил батюшка. – А ежели она при тебе цыпленком еще бегала, ни в жизнь не спутаешь.

Ну да, логично.

- Споры бывают, конечно, - продолжил он. – Да то со скуки больше, по осени поздней да по весне ранней – летом скучать некогда.

Дом бортника, в отличие от моих ожиданий, не больно-то отличался от окружающих. Ну дранка на крыше посвежее, ну ставенки кокетливою резьбою украшены, а так… Огород – в наличии, хлев – тем более. Наслушавшись Василия, я считал бортников едва ли не элитой современного общества, но забыл сделать в голове оговорку «современного крестьянского общества». Живет-то бортник явно лучше других, медком имеет возможность гораздо чаще других лакомиться, но продукт-то важный как для внутреннего рынка, так и для экспорта – последнее так и вовсе переводит мед в разряд продуктов «стратегических», а это всегда и во все времена приводило к повышенной налогооблагаемости оного. Не может бортник себе позволить «с профессии» жить, вот и приходится хозяйством заниматься не меньше, чем другие.

- Анастас! – позвал бортника Силуан, когда мы остановились у калитки.

Вокруг тут же началась суета – захлопали входные двери домов да хлевов, из-за построек, с огородов, выбрались на дворы соседи: надо ж посмотреть, чего тут делается. Не осуждаю – если в несоизмеримо более безопасные и сытые времена такое поведение можно списать на одно лишь любопытство (что тоже не порок), то здесь любая нестандартная ситуация в родной деревне может обернуться смертельными проблемами. Хорошо, что у нас не такой случай.

- Чаво тебе, батюшка? – раздался откуда-то из-за бортниковского дома лишенный всяческого уважения к «пастырю», тонкий, но определенно мужской голос.

- Сюды иди, гость иноземный с монастыря до тебя приехал, - не обидевшись, ответил Силуан.

Я начал что-то подозревать - может не такой уж батюшка для местных и авторитет?

- Грек чтоль? – продолжил расспрашивать невидимый бортник.

- А у нас чего, иноземцев в округе много? – спросил в ответ батюшка.

Василий с Тимофеем начали тихонько похрюкивать в бороду от смеха.

- Других как будто нет, - неуверенно ответил Анастас.

- Мне что, с палкою до тебя самому идти? – начал расстраиваться негостеприимством батюшка.

- А и иди! – гоготнул Анастас. – Третьего дня в яму срамную гвоздь обронил, авось отыщем палкой твоей, я все одно здесь.

- Тьфу, срамник, - сплюнул батюшка. – Обождать нужно, - добавил для нас.

Начавшее было подниматься в душе негодование от такого пренебрежения нами улеглось обратно в спячку – такое важное дело как «сидение на яме» прерывать нельзя, здесь я целиком на стороне Анастаса.

- На солнышке чего бы и не подождать? – с удовольствием потянулся я, подставив лицо теплым лучикам.

Из-за дома, на ходу завязывая поясок, вышел одетый в такие же, как и у всех, домотканые серые рубаху да портки, тощий низенький – метра полтора росту наберется, не более – молодой, лет двадцати пяти, рыжий мужичок со скудной, навроде моей, бороденкой. Фасон одежды такой же, но заплат нет, а на ногах – не лапти, а поршни. Такая вот разница в достатке между бортником и его односельчанами.

- Доброго дня, гости дорогие, - с поясным поклоном поздоровался он с нами. – Простите за встречу неподобающую.

- И тебе доброго дня, Анастас, - ответил за нас Василий. – Спутников моих Гелием и Тимофеем звать, по делу мы к тебе.

- Не осталось мёду, Василий, - моментально среагировал бортник.

- У тебя-то и «не осталось»? – хохотнул тот.

Машинально – старые знакомцы же. Опомнившись, плотник добавил:

- Да и не по него мы в такую даль перлись. Ворота отворишь, али нам к Никанору ехать?

Конкурент, видимо, потому что услышав его имя, Анастас тут же метнулся к «воротам» - куску плетня – приподнял его, сняв с крючков, и отнес в сторону, позволив нам въехать на двор.

- Да чего к Никанору? - делая дело, бубнил бортник. – Зачем старика беспокоить? Тяжко ему, колодку ели волок нынче, скоро и вовсе дела старшому своему передаст, а тот хоть и старшой, да бестолковый.

«Колодка» - это современная разновидность улья. То же самое дупло, но выдолбленное в срубленном и потому пригодном к переноске бревне.

- Колодки-колодками, а гостей поди с голой жопой не встречает, - заметил Василий.

Мы заржали, батюшка Силуан хмыкнул в бороду, а Анастас и не подумал смутиться:

- Так незваных гостей и жопой голой не спугнешь.

Мы не обиделись и с удовольствием поржали снова.

- А норовом дурным – запросто! – ухмыльнулся Василий. – А ну-ка, Сивка, назад давай, к Никанору поедем.

- Да ты чего, обиделся чтоль? – вновь убоялся Анастас имени конкурента. – Я думал шутим мы – что тебе, что батюшке, что гостям иноземным, - отвесил мне отдельный поклон. – А тем паче воином Церкви Святой мы завсегда рады. Аксинья! – рявкнул в сторону дома. – А ну быстро стол накрывай, да не жалеючи! – подтвердил «радость» на практике. – Медку нету, да кувшинчик малый, как знал, для гостей дорогих сберег, - подмигнул Василию.

- Ну, коли «кувшинчик», - смилостивился плотник.

«В ногах», конечно, «правды нет», но, ежели за потенциального партнера поручились достойные доверия люди, можно переговоры и побыстрее провести, чтобы время не терять. Я бы так в этом случае и сделал, чтобы поскорее вернуться в монастырь, но в этом времени так не принято – пришлось идти в дом Анастаса.

Мы миновали сени с пучками сушеных трав на потолке, ларями с добром и некоторым количеством сельхозинвентаря и вошли в пропахшую гарью горенку, стены и матица – несущая балка – были покрыты гладкой, блестящей копотью, особенно концентрированной в районе «волокового» окошка под потолком. Копоть – это не только беда этих времен, но и польза: она бережет дерево от гнили и убивает насекомых. Убивает так себе, но без нее было бы хуже.

Помимо гари, горница пахла остатками вчерашней трапезы и человеческими телами. Повезло мне все-таки с местом жительства: общие помещения в монастыре большие, из-за чего вонь как бы «размазывается», а в келье не воняет вовсе: я ж там только сплю, а остальное время никто потом и прочими телесными выделениями топчан не пропитывает.

Помимо лавок, здесь имелись полки с кухонной утварью, пара простеньких сундуков, конечно же Красный угол с настоящей лампадкою (у людей победнее ее заменяет лучина), а на полу лежала немного потрескавшаяся от времени и нагрузок глинобитная печь, пламя в которой прямо сейчас раздувала «наряженная» в подкопченное длинное платье, платочек и те ж поршни женщина лет двадцати трех. Узрев узкую полоску белой шеи, я моментально вспомнил о том, что физиология у меня подростковая со всеми вытекающими и перевел взгляд на иконы, вознеся Господу благодарность за то, что в монастыре женщин нету. Лучше не буду на хозяйку дома смотреть, так оно спокойней будет.