Кондитер Ивана Грозного

Глава 24

Художественная нарезка фруктов – искусство нехитрое, научиться ему можно буквально за день, еще за недельку отточить навыки, и вуаля – можно нарезать всякое на достойном уровне. Этим я сейчас и занимаюсь – разделив яблоко на дольки, легкими движениями ножа надрезаю и поднимаю кожицу, формируя яблочных зайчиков.

- Здравствуй, Данила Романович, - спустя пару потребных для завершения текущего зайчика секунд после появления важного гостя в приемной, поприветствовал я его, подняв взгляд от тарелки.

«Мне мои, даже настолько никчемные дела важнее тебя, дядя» - такой сигнал.

Чувствуется. И должность в дядюшке чувствуется, и происхождение – стоит он на пороге, на меня с каменной рожей смотрит, а аура вокруг него такая, что подсознательно хочется в ноги ему упасть. И падали – видел я, как по устланным коврами дощечкам Данила по монастырю шел, совсем не обращая внимания на валяющихся в грязи по обе стороны своего пути людей: привык, и воспринимает это как неотъемлемую часть своей жизни.

Хреновый из меня аристократ – ногами по грязюке топтаться не гнушаюсь, сам на кухне вкалываю часами напролет, в поту да копоти (и мне это нравится, что самое-то для окружающих странное), поклонов к себе не требую – сами кланяются – и даже регулярно отвешиваю в ответ приветливые кивки. Даниле Романовичу такое и в голову-то не придет, и не потому что он хуже или лучше меня, а просто потому, что родился и вырос он в хардкорном феодализме русского образца.

Прежде всего – глаза. Карие, обрамленные морщинами, холодные, равнодушные, повидавшие – на такой-то должности «повидать» сам Господь велел! – все темные стороны ранней русской государственности, усталые от этого донельзя, но блестящие от могучего, стоящего за ними, ума. Высокий лоб венчался аккуратным пробором, торчащим из-под каноничной, комично-огромной, «боярской» меховой шапки.

Тело Даниилы Романовича было укутано в парчовый кафтан ярко-лазоревого цвета. На груди – золотой нитью вышитые «кружева». Такого же материала и цвета портки, а пояс – кожаный, инкрустированный драгоценными каменьями и золотом. Ступни – в мягких сафьяновых сапожках с загнутыми носами. Это – так сказать «верхнее исподнее», а поверх кафтана Данила Романович изволили носить шубу из меха куницы. Середина сентября – совсем не то время, когда шуба реально нужна, поэтому дядя ее не надел как полагается, а набросил на плечи.

Высокий – под метр восемьдесят. Седины – ни капли, ни в опрятно постриженной и уложенной бороде, ни в видимых из-под шапки волосах. Тем более никакого «солидного» животика – как и положено представителю воинской (а иной в эти времена на Руси считай что и нет) аристократии, Данила Романович сызмальства учился ездить на лошади, махать сабелькой да постреливать из лука, а потом, когда подрос, стал всю эту «физкультуру» регулярно применять на практике, пусть и не во время сечи с татарвой, а на тренировочных поединках и в регулярных, потребных по службе, разъездах по Руси. Здоровенный, жилистый, очень опасный даже как автономная боевая единица, мужик.

- Здравствуй, Гелий Давлатович, - поздоровался гость в ответ, отвесив мне короткий, но все же поклон.

- Присядь с дороги, Данила Романович, - пригласил я его. – А ты чего, батюшка Алексий на дверь глядишь, неужто гостей монастыря твоего без радости Настоятеля лицезреть оставишь? – согласованно «одернул» сделавшего вид, что хочет уйти, игумена.

Сигнала два. Первый – «я здесь самый главный». Второй – «от Церкви в целом и от настоятеля в частности секретов у меня нет».

- Косяк растрескался, - отмазался Алексей и сиротливо пристроился на скамеечке у правой стены.

Устало вздохнув, он прислонил к стене свой парадный посох, с коим и встречал дорогого гостя, перекрестился на Красный угол и изобразил на лице высочайшие смирение. Сигнал – «сами решайте, а я тут типа мебель».

Дядюшка тем временем при помощи придержавшего шубку и шапку, а перед этим смахнувшего тряпицей со стула отсутствующую пыль слуги уселся, а кроме слуги за его спиной встала пара воинов. Немного силового давления под благовидным предлогом соблюдения техники безопасности. Общался однажды с таким, любил парочку «быков» за собой таскать, да как, падла, горесть изображал – ох и рад бы, мол, от гнета охраны избавиться, да враги не дремлют…

- Гостей, я слыхал, на Руси хлебом-солью встречать принято, - улыбнулся ему я и пододвинул тарелку. – Отведай зайчиков моих, Данила Романович, окажи милость.

Сигнал «ты мне вообще доверяешь?». Важнейший, требующий от Данилы великого риска – все они тут под угрозой «потравы» ходят, она в эти времена забава сильно популярная. Не зря яблочки – светленькие они, чистенькие, любой чужеродный элемент на них сразу в глаза бросается, и этим я облегчил Даниле необходимость отвечать.

- Дивно, - оценил он мою работу. – Этакую красоту и кушать-то жаль, - каменное доселе лицо явило улыбку, с которой Данила «зайчика»-то в рот рукою слуги (и ведь даже капелькой жеста не говорил, чего хозяину требуется – не выучка у слуги, а талант!) и закинул, демонстративно-смачно вгрызшись почти лишенными прорех зубами.

Доверяет, получается.

- Спасибо на добром слове, Данила Романович, - поблагодарил я. – Люди вокруг меня нынче добрые, набожные да трудолюбивые, и благодарен я им от всей души за приют и помощь сироте чужеземному. Да только оценить высокой кухни им нельзя – перед Господом за то строже других отвечать будут. Останешься с нами до завтра, Данила Романович? На трапезу, кою своими руками приготовлю, расстараюсь ради человека, что по достоинству ее оценить сможет.

На виске жующего и слушающего меня Данилы задергалась жилка. Приехал ко мне тут, понимаешь, аж из Москвы в глушь нафиг не упершуюся, отложив свои без дураков государственной важности дела, а я в костюме чуть ли не прислуге тут юродствую, под фанатика кулинарного кошу. Бесит так, что хоть сейчас мне хлипкую шею многоопытными руками свернуть готов!

Чистосердечное мое в этой ситуации поведение дядей даже не рассматривается как версия – Палеолог таким быть может только умышленно, невзирая на возраст и былое социальное положение. Это – кровь, в которую дядюшка, как настоящий аристократ, верит еще крепче чем в Бога, ибо крови он своим положением и обязан. Юродствую – значит чем-то сильно недоволен. Значит – обиделся, а обиду себе позволить благодаря происхождению я могу. Не моя она проблема, а очень даже дядюшкина.

- Ежели дозволишь прямо сказать, Гелий Давлатович, - наклонился Данила над столом, укрепляя зрительный контакт и создавая иллюзию доверия. – Недостойно Палеолога самому на кухне спину над котелками гнуть.

- Грех во мне, Данила Романович, - потупившись, вздохнул я. – Бесы чревоугодия крепко в душе сидят. И тщеславен – Господь законы всего нашего мира установил, и даже то, что всё тяготеет к матушке-земле… - для иллюстрации я уронил со стола перо, и мы проводили его падение взглядом. – Есть закон Божий. Пропитывает воля Его все земное бытие, одному лишь Его замыслу природа подчиняется, и та ее часть, что питает наши бренные тела, вызывает у меня любопытство неуемное. Репа, к примеру…

Я со смаком и увлеченностью поведал растерявшемуся от такого поворота Даниле Романовичу и тихонько улыбающемуся настоятелю о способах приготовления репы – от банальной варки до ферментации по недавно освоенному нами рецепту.

Сигнал – «смотри, я же почти блаженный, ну зачем оно тебе?». Когда я замолчал, Данила попытался взять разговор в свои руки:

- Невелики грехи. За тобою я приехал, Гелий Давлатович. Повиниться, что не встретили тебя на Руси как подобает. Не из пренебрежения сие, и не из злой воли – не ведали мы попросту, какой великий человек собою Русь озарит словно солнышко весеннее, - Данила без видимых усилий над собой снял с головы свою смешную шапку и склонил передо мною голову.

А волосы-то чистые – моется важный государев человек, даже в пути далеком себе пачкаться не позволяет.

- Нет у Руси Святой вины предо мною, - ответил я. – Одно лишь добро и желание помочь ближнему видел я здесь. Спасибо, что проделал ради меня такой долгий путь, Данила Романович. Даже думать боюсь о том, насколько тяжела твою служба и насколько ценно твое время.

Доброе слово Даниле было приятно, и улыбка его вернулась на лицо в новом, чуть более искреннем, качестве.

- Поедем в Москву? Чего тебе, прости, батюшка, - вскользь, с высоты своего ранга, повинился перед настоятелем. – В глуши сидеть, Божьим людям беспокойство чинить? Чего люди о нас подумают? Живой родич Государя в монастыре под Москвою словно опальный сидит, да вины-то нет на тебе никакой. Нехорошо это.

Выслушав и сделав вид, что обдумал – давно уж обдумал, я же из времен побыстрее – я сначала спросил у Настоятеля:

- Большое ли беспокойство причиняю я монастырю, батюшка Алексей?

- Беспокойство чинишь большое, - с улыбкой ответил он. – Да доброе, пользу великую приносящее. Ежели и далее такое чинить станешь, от всей души за тебя Господа благодарить стану, как делал это с самого твоего появление в нашей скромной обители.

- Хорошо мне в глуши, Данила Романович, - признался я. – В Москву приеду, и начнут ко мне гости захаживать, разговоры вести душные да коситься нехорошо. Затем другие приходить станут, выведывать, о чем с первыми говорил, да свое, опять душное, предлагать. Прав ли я?

- Прав, - со вздохом признал Дворецкий всея Руси. – А ты и не знаешь никого, кто за кем да под кем стоит, кому чего надобно…

- Не знаю, - согласился я. – И узнавать не хочу настолько, что нутро в узел сворачивается. Не из гордыни, из нежелания навредить. А навредить-то я могу сильно сам того не желаючи – просто аки знамя вздернут над головами буйными, а я буду в тереме золотом сидеть пленником почетным.

- Можешь, - с совсем уж тоскливым вздохом признал Данила.

- На Русь я служить приехал – это главное, - продолжил я. – Кухня-не кухня, это неважно. Государю и державе ему Господом вверенной не токмо беду учинить могу, но и пользу великую, - обозначил лояльность старшему родственнику. – Но – не в Москве, и не через разговоры душные, а здесь, в глуши, - наклонившись через стол, я шепотом на ухо выложил козырь. – Как думаешь, Данила Романович, поможет Государю нашему Греческий огонь?

Дядюшку аж подбросило на стуле – в самое сердечко легендарное «вундерваффе» попало, и в голове нарисовались дивные картины сгорающих заживо татарских племен и пылающие стены условной Риги.

- Не быстро, - сел я обратно. – Через пять лет – слово даю, сделаю, но стараться буду сделать раньше, - обозначил срок негласной просьбы не пускать ко мне важных гостей.

Я – не нефтяник и даже не химик, но методом проб и ошибок да с Божьей помощью…

- Я передам твое желание Государю, - пообещал Данила Романович. – Но, ежели будет на то его воля…

- Подчинюсь, как и всякий добрый житель Святой Руси, - подтвердил я лояльность.

- Не ожидал я здесь отмытого юродивого встретить, - поделился разочарованием Данила Романович.

- Иннокентия-то? – притворился я дурачком. – По пути встретили?

- Тебя, Гелий Давлатович, - фыркнул дядюшка.

Формально – не оскорбление, а даже комплимент, но все всё понимают.

- Жарко в шубе-то поди? – посочувствовал в ответ я.

- Привычно, - не обидевшись, ухмыльнулся Данила и заметил. – Похож ты на деда очень, Гелий. Лет через десять и не отличить будет.

- Не видел, не знаю, - вздохнув, развел я руками. – Но спасибо тебе, Данила Романович.

- Письмо Гелий читать отказался, - влез в разговор батюшка.

- Прям так и «отказался»? – удивился Данила. – Там же…

Быстро прикрыв уши ладонями, я зажмурился и заявил:

- Не слышу и не вижу! – после чего аккуратно приоткрыл один глаз, убедился, что дядюшка ничего не говорит, и убрал ладони с ушей.

- Твоя воля, - признал за мной право на неведение (или просто не поверил) Данила.

А мне и смотреть на самом деле не надо – даже бекграунда очень поверхностно знакомого с историей достаточно, чтобы по начавшейся вокруг меня «тряске» вкупе с фамилией понять, что у меня права на трон есть. Не наш, Византийский, и реализовать это право мне не суждено (да я и не хочу!), но репутационная «плюшка» что надо.

Подумав, Данила сменил тему:

- Скажи – как погиб брат мой?

Настоящий отец этого тела, Давлат. "Брат" не прямо "брат", а слово для обозначения родственности и классовой солидарности. Я этого конечно не знаю, врать на эту тему приходится впервые, но уверенно выдам заготовленную, непригодную к проверке от слова «совсем», легенду:

- Не знаю всего, и за правдивость ручаться не могу – сам не видел. Слыхал, убийцы Юлия.

Некоторое время Данила пытался давить меня взглядом, с высоты своей профессиональной деформации пытаясь по мимике считать потенциальную ложь, но на меня в прошлой жизни полные беспредельщики еще и не так смотрели, а дядюшка, во-первых, родня, а во-вторых, что бы там кому не казалось, государственный аппарат Ивана Грозного живет по установленным для самого себя законам. «Кровавые репрессии» - это на самом деле цепочка юридически правильных судебных процессов с положенным по законам наказанием преступника. Технически сломать мне шею дядя может в любой момент, но не станет – нельзя ему на такой должности так круто оступаться.

- Того, что в Риме? – прервал он затянувшуюся паузу с не читающимися эмоциями в голосе, снова натянув на лицо «покерфейс».

- Того, еретического, - подтвердил я, заодно обозначив однозначную приверженность Православной ветви Христианства. – Мучали его, тайны выпытывали, да не вышло у лиходеев папских ничего. Отец сказал им лишь то, что хотел, уже на пороге смерти: мол, Вера Истинная лишь на Руси Святой осталась, и для укрепления в ней пошлет Господь русичам холода суровые, на многие годы вперед.

Средневековый климатический оптимум кончился, впереди Малый ледниковый период, но как это объяснишь, а главное – докажешь жителям средневековой Руси? Пророчество убиенного Далмата, порожденное в мучениях, гораздо удобнее: оно носителям мистического мышления понятно, достаточно грозно звучит, передано достаточно высокородным человеком в достаточно высокопоставленные уши, а значит вполне может дойти и до Царя, усилив его и без того великие и нескончаемые тревоги. Он же тут самим Господом поставленный начальник, а значит пусть за всех и отдувается.

Еще одна пауза, но Данила давить взглядом не пытается – напротив, как-то жалобно смотрит на демонстрирующего чудеса выдержки игумена. А ведь с ним «легенда» не согласовывалась, и он все это слышит впервые. Или не верит? Не может не верить – слишком много он обо мне знает, и человек я в его глазах не иначе как Богом поцелованный.

- Род Палеологов – плоть от плоти самой Веры Христианской, - задумчиво протянул Алексей. – И коль осталась благодать на одной лишь Руси Святой, кому как не Палеологу предостережение об испытании тяжком нести? Не из ненависти Господь испытания шлет, а из любви великой. Предупреждение сие призвано помочь нам достойно подготовиться и преодолеть испытание Его, не с гордынею, но со смирением и радостью от усердного труда в сердцах и молитвах. Гелий Давлатович, дозволишь ли тайною сей с Его Высокопреосвещенством поделиться? Кому, как не ему об испытании тяжком печься?

- Буду очень благодарен, батюшка Алексей, - благодарно поклонился я. – Спасибо, Данила Романович, - поклонился и гостю. – Что в такую даль приехал и дозволил мне душу облегчить. Тяжко было в себе это носить, но клятву давал строгую.

По лицу Данилы пробежала отражающая лихорадочный мыслительный процесс волна. Поднявшись со стула, он заявил:

- Письмо Государю отправить надобно. Степан, - обратился к слуге. – Неси потребное.

На пергаменте поди писать будет. Немного завидую, но сам намерен пользоваться бумагой – она мне больше нравится.