Кондитер Ивана Грозного

Глава 21

Наше возвращение произвело в деревне фурор. Я не удивился – мало ли чего там уважаемый человек наговорил, что мы ему, сирые да убогие? Поговорил да из головы выбросил, в лучшем случае – из-за непонятных «сирым и убогим» важных дел. Силуан и тем паче односельчане напоминать бы не стали из смирения и страха.

Нафиг, зрелища устраивать я не подряжался, поэтому лучше направить толпу мужиков на доброе дело. Поднявшись в телеге на ноги, я обратился к собравшимся:

- Двор батюшки Силуана в упадке. Тем, кто поможет ему крепость вернуть, по денге заплачу. Управиться нужно до заката.

Взрослых мужиков у телеги сражу не осталось – все как один ломанулись вперед нас к батюшкиному двору.

- Зря ты денег предложил, Гелий Далматович, - заметил Тимофей. – Теперича без них ничего делать не станут.

- Много они без них делали, - фыркнул я.

Не осуждаю мужиков – может и рады бы батюшке своему помочь, да своё хозяйство не пускает, а самоорганизоваться толпой людям как правило сложно: для этого нужен тот, кому «больше всех надо», и кто не убоится служить аккумулятором раздражения мужиков, которых «заставили» вкалывать там, где самим им ну вообще не уперлось.

- Тож верно, - согласился воин. – Только ежели человек однова хозяйство по миру пустил, другое пустит також.

- Может быть, - кивнул я. – Но это уж не моя беда будет.

Тимофей понятливо замолчал. Молодец, у меня своего пессимизма столько, что хоть вой, чужого даже с доплатою, а не то что даром, не надо.

Чисто одетый и обутый в новенькие поршни Федька тем временем наслаждался вниманием сверстников – по надувшимся щекам это хорошо было видно, и я буду последним, кто станет его одергивать и учить «не высовываться». Нельзя не высовываться, особенно сейчас, в строго иерархичном обществе. «Чувство ранга» здесь входит в число жизненно необходимых навыков. Система такая, а бороться с системой может и увлекательно, но победить ее невозможно в принципе – раздавит и не заметит. Нет уж, Федька – плоть от плоти современной Руси, и отвешивать ему подзатыльники я стану только если он начнет кусать кормящую руку или борзеть на тех, кто может чисто физически перерезать нам глотки.

К моменту, когда мы добрались до батюшкиного двора, там уже кипела работа – почти не обращая на хозяина внимания, мужики ровняли забор, снимали дверь с проема, починяли ставни, мазали оси телеги дегтем, а парочка даже забралась на крышу, чтобы снять с нее прогнившую солому и покрыть новой.

Увидев нас, попадья с громкими, нечленораздельными рыданиями бросилась к телеге и бухнулась около нее лбом в дорожную пыль, и разобрать получилось только отдельные слова:

- …Господь послал…Не думали не гадали…Кормилец…Доля нищая…

Радуется и благодарит Евпраксия, а у меня от этого ком в горле только крепчает.

- До конца дней своих за тебя молиться буду, Гелий Давлатович! – кланяясь на каждом шагу, направился до нас и Силуан. – Не чаяли мы удачи такой для нашего Кольки! – он ломанулся в дом и через десяток секунд вышел оттуда, волоча за руку плачущего «последыша».

Что я вообще делаю? Может тупо оставить добро под видом подарков, отдать мужикам оплату и вернуться в монастырь без чужого ребенка?

- Батя, я с вами хочу! – полные отчаянной мольбы слова мальчика больно резанули по самой душе. – Я репу таскать могу! Дровец подкладывать!

Можно мне проснуться в келье и понять, что это – сон?

Словно среагировавшая на жалобное мякунье котенка мама-кошка, попадья бросилась к сыну, схватив того в охапку, начав покрывать заплаканное лицо поцелуями и успокаивать:

- Родной мой... Не бойся. Гелий Давлатович добрый человек, он тебя в люди выведет… - голос ее сорвался, и шумно, с надрывом, всхлипнув, Евпраксия тонким, дрожащим от слез голосом, продолжила. – При нем в тепле да достатке жить будешь, а не пахать, как мы, грешные.

- Мама, не отдавай меня!!!

Устроил-таки зрелище – вон деревенские стоят, глаза на мокром месте, и я даже не хочу думать, какая именно часть действа цепляет их особенно сильно: не зависть ли к маленькому Николаю?

К черту! Я вообще-то доброе дело делаю, и все это понимают еще лучше меня! Ну поплачет попадья с Колькой, ну и что? Не помрут же от этого, а напротив, заживут сильно лучше. Малыш так и вовсе – непредставимо для той же попадьи лучше! Сейчас – очень больно и грустно, поэтому лучше укоротить этот момент и отвлечь пацана новыми впечатлениями.

Жестом указав Федьке следовать за мной и спрыгнув с телеги, я направился во двор, где Силуан напоминал «последышу» о важном:

- Не за тридевять земель тебя жить посылаем, в монастырь! Вон он, рукой подать! Помнишь же, как ходили туда, еще до обеда дело сделать и домой обернуться успели! Считай – вон, в дом Юркин переезжаешь, - указал рукой на двор через дорогу. – Рядом жить будем, просто дом у тебя будет большой!

Я подошел, опустился на корточки и поймал взгляд пацана:

- Жить в поле, в нужде вечной, не для светлой головы, Николай. Ты – смышленый, уважаемым человеком станешь, мамке с батькой да братьям с сестрами поможешь. Хочешь, чтобы не голодали они более?

Всхлипнув, «последыш» кивнул – хочет.

- Молодец, - похвалил я его. – Семья родная – она Господом одна дарована, нельзя забывать ее. Рядом жить станем, считай – соседи. Сделаешь чего нужно будет, да беги к семье на здоровье. И сам будешь сыт, одет, обут – как Федька вон, старший над тобою, - указал на помощника, заодно обозначив его ранг.

Маленький начальник приосанился и отрекомендовал меня своему первому подчиненному:

- Дядька Гелий добрый, работы не много дает, только учиться заставляет.

Что-то на этом моменте в голове жителей деревни перемкнуло. Позабыв обо всем на свете, они принялись выхватывать из толпы своих малышей и на вытянутых руках нести мне, многогласно и на все лады повторяя просьбу даже не купить у них «кадры», а взять просто так и даже под обещание «отслужить» со стороны родителей. Пока я готовился отступать и прятаться в доме Силуана, спрыгнувший с телеги и бегом направившийся ко мне, безжалостно расталкивающий людей перед собой тумаками, пинками и «тычками» дубиною Тимофей зычным криком заставил крестьян остановиться:

- Охолоните, окаянные!!! Чего прете дуром?! Никак бесы одолели? – загородив меня, он выписал дубинкой в воздухе пару угрожающих пируэтов. – Так я их мигом повышибаю – а ну подходи, кому не в мочь!

Сублимировав тестостерон в невнятное бурчание формата «пошел ты», крестьяне таки «охолонули», решив не приближаться, но взамен удвоили громкость и интенсивность просьб вывести в люди и их детей.

Ох, и рад бы, люди добрые, да не могу!

Шагнув из-за спины Тимофея и не веря, что это поможет, я поднял руку, прося возможности сказать. Народ, тем не менее, замолк.

- Не нужны мне помощники неграмотные! – заявил я. – Но вижу – люди вы добрые, посему… - повернулся к Силуану. – Четыре рубля в год буду платить тебе за то, что деток посадских грамоте да счету учить станешь!

«Зазор» в моих словах был достаточно широк, чтобы люди сами вписали между строк то, что хотели услышать: «когда научатся, тогда и возьму». Но чужие надежды – не моя проблема, достаточно и того, что маленькие крестьяне научатся крайне редким и ценным в эти времена навыкам. Кто захочет – реально захочет, это когда любые риски признаются ничтожными перед целью – тот сможет правильно их применить. Кто вообще для этих людей сделал больше, чем я?

Народ поставил своих малышей на землю, и гомон, приняв благодарный тон, возобновился с новой силой и оброс земными поклонами.

- Все, хорош! – попросил я. – Работа – не волк, в лес не убежит!

- Как? – заинтересовался батюшка Силуан.

- Не слыхал что ли? – удивился я. – Работа – не волк, в лес не убежит. Сиречь – перед глазами будет маячить несделанная, совесть бередить.

Объяснение помогло достичь понимания, и мужики вернулись к работе, а заодно, осознав, что Силуан теперь, коли уж учить детей станет, станет и «связующим звеном» между ними и мной (значит способен повлиять на скорость переезда ребенка в монастырь), а значит нужно проявить энтузиазм, в огород брызнули дамы.

Далее я припахал помощника:

- Бери шмотки, - кивнул на телегу. – А потом помоги матери Кольку переодеть, - указал на дом. – Евпраксия, слышь?

- Слышу, батюшка-кормилец Гелий Давлатович! – бросившись на землю, попыталась поцеловать мне сапог попадья.

- Да хорош тебе! – чертыхнувшись, отступил я. – Силуан!

- Ну-ка вставай, дура, куды ртом своим поганым сапоги иноземные поганить лезешь? – совсем неправильно меня поняв, батюшка за платок и волосы под ним рывком поднял супругу на ноги.

Хардкорный средневековый патриархат, что с него взять?

«Вразумив» попадью звонкой пощечиной, Силуан установил внешний контроль:

- А ну быстро Кольку переодевать!

Схватив сына за запястье, Евпраксия шмыгнула в дом, следом со свертком вещей туда вбежал Федька, а я решил немного позаботиться о своей репутации:

- Не как за вещь за Кольку плачу тебе, батюшка, - отвесил Силуану легкий поклон. – А показываю – не голытьбе ребенка на обучение передаете, да в благодарность великую за работника доброго!

Да пофигу оно на самом деле окружающим – не на органы, да и ладно.

***

- Ты только, слышь, - авторитетно наставлял Федька маленького подчиненного. – Хозяина позорить не смей, сопли не рукавом вытирай, а тряпицею – приедем, я те такую, как хозяин говорит, «спыцальню» дам! А по утрам, Колька, бегать у нас с хозяином заведено. Ты – маленький, много не пробежишь, но это ниче, подрастешь – больше сможешь…

Не верю я, что что-то «зашито» прямо в гены. Просто правы были коммунисты, когда говорили, что «бытие определяет сознание». Пресловутое чувство ранга Колька неосознанно впитывал с момента, когда начал понимать хоть что-то. В этой связи, облачившись в чистую, пусть и сильно «на вырост», рубаху, новенькие лапти и умывший рожу в бочке при помощи явно узревшего в действе древний мотив метафорического перерождения Силуана, мальчик попросту не мог не ощущать на себе завистливо-восхищенные взгляды остающихся жить в деревне ребят и не испытывать от этого приятные чувства.

Они, вместе с Федькиным «забалтыванием» и вдолбленным нами пониманием того, что семья-то вот она, рукой подать, помогли «последышу» успокоиться и перестать грустить о разлуке с мамой, папой, братьями и сестрами. Вот те грустить прямо сейчас продолжают, потому что они вообще-то тоже грамоте и счету обучены, а я забрал самого младшего, сиречь – бестолкового.

Ох, грехи мои тяжкие. Ничего, уже привыкаю, и может даже в какой-то момент научусь спокойно стоять, пока кто-то «поганит сапоги своими губами». Социальный строй и его обычаи меняются долго. Естественным образом – за столетия. Ценой большой крови – лет за двадцать-тридцать в эпоху газет, железных дорог и телеграфа. Здесь… Здесь – вообще никак, и даже пытаться глупо.

В монастыре Колька, как ясно из слов Силуана, раньше бывал, но лишь в малой, нужной отцу «по делу» части, поэтому, когда мы въехали в ворота и спешились, он крутил головой с широко открытым ртом.

- Жизнь в монастыре трудная, но Богоугодная, - на правах старожила объяснял порядки Федька. – Я тебе потом все покажу и расскажу, главное – сопли об себя не вытирай, слышь?

Быстро убрав доселе тянувшийся к носу рукав за спину, Колька шумно втянул сопли поглубже и заявил:

- Слышу.

- На, - вынув из сумы тряпицу, Федька прислонил ее к носу малыша.

«Последыш» высморкался к веселью проходящих (уверен, умышленно) мимо нас группок монахов и послушников. Улыбаются, по-христиански радуясь за нового помощника.

- Идет грек, богатства ведет! – вдруг раздалось справа, из-за угла землянки вышел Иннокентий.

Чистый! Драная, нуждающаяся в заплатках, грубая сермяга еще влажная – недавно отстирывал в какой-то бочке. Лишенное слоя грязи, но не копоти – это нормально, долго и кропотливо, с мылом и горячей водой оттирать нужно – лицо юродивого не больно-то отличалось от грязной версии себя, но мокрые, неопрятно висящие остатки волос и борода лишились копившихся годами колтунов и остатков всего подряд. Не блох – от них спасения нет. Даже торчащие из-под сермяги запястья и торчащие из рваных штанов коленки сияли условной, видимой только на контрасте, чистотой. Верхние, густо покрытые седыми волосами части ступней успели запылиться, а нижними Иннокентий ходит по нашей грешной Земле.

- Здравствуй, Иннокентий, - от души поклонился я юродивому.

Он помог мне с епископом, а теперь проделал ОЧЕНЬ серьезную работу над собой, смыв многолетний слой грязюки. Я полагал, что он на такое неспособен, но, похоже, я нечаянно послужил неким «триггером», от которого Иннокентия проняло до глубины души.

- Здравствуй, Гелий, - поклонился он в ответ. – Спасибо тебе мое сердечное! Думал, грехи мои ношу, а выходит душу свою плесенью гноил.

- Господа благодари, Иннокентий, - перенаправил я благодарность. – Грехи твои Господь давно простил, ибо каялся ты крепко. Прости и ты себя.

- Тяжел грех мой, - посмурнел лицом юродивый. – Сказать тебе?

- Федька, веди Кольку домой, - велел я помощнику и выдал пару денег. – Попроси у батюшки Федора тюфяк, одеяло…

- И подушку! – перебил он, сцапал монетки с руки, схватил «последыша» за руку и быстро зашагал дальше. – Все сделаю, дядька Гелий! Мы сейчас к батюшке Федору пойдем, ты – слышь – поклонись ему уважительно, а он те за это тюфяк помягче отыщет! – продолжил наставлять маленького подчиненного.

Скучно Федьке было: от бывших друзей да ровесников из принятых монастырем сирот он оторвался из-за статуса. Нет, играет с ними в свободное время, подкармливает чем Бог послал, но не более – чужой он им теперь. Еще есть соученики из «элитного» класса местной школы, но даже они для Федьки «мелковаты». А здесь – готовый младший брат. Еще один мой ходячий «гештальт». А дальше что будет? Сеть школ-интернатов, ПТУ и учебно-производственных комбинатов? А что, нормально звучит.

- Дети – что солнышко в небесах, - улыбнулся юродивый. – Но и солнце, бывает, по голове что камнем бьет, - посмурнел снова. – Камнями воробьев с поля нашего гонял я малым. Соскользнула рука, проломил я Юре камнем голову, - судорожно вздохнув, замолчал.

- Царствие небесное рабу Божьему Юрию, - перекрестился стоявший неподалеку монах.

- Царствие небесное! – откликнулся другой.

- Царствие небесное! – поддержали остальные пятеро.

- Велик грех, - не стал я обесценивать копившиеся десятилетиями чувства Иннокентия. – Но не стоит он жизни такой, Иннокентий. Простил тебя Господь давно уж, - повторил, положив руку на худое плечо юродивого. – Поживи по-людски срок жизни земной оставшийся… - о, идея! – Многое ты повидал, со многими людьми беседовал, в голове твоей – вся Русь Святая тобою виденная. Я батюшку писаря помочь попрошу – ты ему расскажи чего видел и слыхал.

- Житие мое? – с ужасом отшатнулся Иннокентий. – Куда мне, убивце грешному да сирому! – перекрестился. – Червем жил, прости, Господи, грязью да нечистотами душу свою травил.

- Да не житие! – поспешил успокоить я его. – Просто рассказы твои, память – не о тебе, а о людях, коих ты повидал и о случаях интересных, что видел и слышал. Не житием сие зваться будет, а «Рассказы странника Иннокентия».

А еще мне нужно записать и заказать перепись сказок для передачи Силуану и местным монахам-учителям, потому что сказки и вообще литература много способствуют формированию личности.

- Рассказы, стало быть, - успокоился юродивый.

- Рассказы, - подтвердил я. – Господь простил, а они станут твоим искуплением в мире земном.

- Спасибо, Гелий Давлатович, - отвесил мне Иннокентий низкий, земной поклон.

Будет потомкам литературный памятник.