Демонская кровь Маргариты

ГЛАВА 13 Тайна Павловки

— Тебе плохо, деточка?

Я испуганно обернулась и увидела старушку лет семидесяти в старом сером пальтишке и белом пуховом платке.

— Нет, нет. Ничего. Мне туда надо, — в отчаянии ткнула я пальцем в указатель.

Старушка проследила за моим взглядом, но не испугалась, как можно было ожидать, и даже удивления не выказала.

— А ни одно такси меня туда везти не хочет, — продолжила я.

— И не захочет, — понимающе улыбнулась старушка. — Место то темное, проклятое.

— Но там же люди живут, — не поверила я.

— Живут. Но то не люди уже. Ох, батюшки, да ты совсем продрогла, деточка. Пойдем, пойдем ко мне, я тебя чаем напою с вареньем. Пойдем.

Приглашение бабули — божьего одуванчика меня слегка насторожило, но сама старушка опасений не вызывала. Да и глаза у нее были такие яркие, синие-синие, добрые, внушающие доверие. И я пошла за ней, да и идти-то было недалеко.

Ее маленький, такой же старенький, но ухоженный домик был буквально в двух шагах на другой стороне дороги.

— А вам не страшно у кладбища жить? — покосившись на виднеющиеся неподалеку могилки, спросила я.

— Нет, деточка, — рассмеялась старушка. — Чего мертвых бояться? Бояться надо живых.

Ну, не знаю — не знаю. Может, приди я сюда неделю назад, согласилась бы, а так…

Старушку звали Зинаида Кирилловна, и она прожила в селе Павловское всю свою жизнь. А вот мама ее родилась как раз в деревне Павловское.

— А почему названия у них одинаковые?

— А потому, что сначала нашего села и в помине не было. Была церковь, кладбище и большая деревня — Павловка. Через нее дорога проходила из Владимира в Суздаль-Переславский почтовый тракт. Позже, в конце девятнадцатого века путь провели через село Борисовское, но дорога осталась. Многие тогда же туда и подались, кто на заработки, а кто ремеслу учиться.

Борисовское считалось зажиточным селом: была церковь, начальное земское училище, почтовая станция, восемь ветряных мельниц, трактир и целых две кузницы. Да и населением в полторы тысячи человек не каждое село могло похвастаться.

— Вы так много знаете об этом, — заметила я, грея озябшие ладони о теплые бока чашки с чаем. Зинаида Кирилловна прямо пир устроила для меня одной, с теплыми домашними ватрушками, шоколадными конфетами в хрустальной вазе, моим любимым вишневым вареньем и печеньем курабье. Вот что значит сельское гостеприимство. Разве в городе кто-нибудь вот так запросто пригласит незнакомца на чай?

— Еще бы мне не знать, милая. Я же библиотекарем сорок лет проработала, пока зрение подводить не начало. А сейчас и вовсе почти не вижу ничего. Внуки в город возили, очки заказали, а я ж в них и не привыкла ходить-то. Так, для чтения только и использую, да передачу с Малаховым поглядеть.

Да, теперь понятно, почему старушка не сбежала с криками от глазок моих огненных, когда я солнечные очки сняла. Повезло.

— А кто-то уже писал об этом? О Павловке?

— Нет, умельца не нашлось, но в библиотеке сохранились старые церковные записи, да домовые книги владельцев деревни.

— Владельцев? — заинтересовалась я.

Неужели в этом захолустье могло сохраниться что-то, принадлежащее семье бабушки? Вот так дела! Я даже рассчитывать не могла на подобную удачу.

— Вы имеете в виду книги тех самых дворян Вронских, что владели всей округой до революции?

— Ох, деточка, да ты… как же там говорит мой правнук… — старушка задумалась, пожевала губу и воскликнула: — О! Вспомнила! Он говорит: «ты в теме, бабуля». Ты, деточка, получается, тоже в теме? Интересуешься местной историей?

— Немного. Моя бабушка родом из этих мест, — уклончиво ответила я. — К сожалению, она умерла, а я только сейчас начала понимать, как много о ней не знала. Подумала, съезжу, приобщусь, так сказать, к корням, может и пойму что.

— Значит, и про проклятие твоя бабушка тоже знала? — странно насторожилась Зинаида Кирилловна, а я поспешила ее успокоить.

— Вряд ли. Ее семья уехала из этих мест еще до революции, но завещала похоронить ее на вашем кладбище.

— Да, место здесь святое, благословенное. Оно и спасло мою матушку от проклятия страшного.

— Расскажите, — взволнованно попросила я.

Старушка помолчала, на меня пристально посмотрела и уселась обратно на стул.

— В ту страшную ночь бежать ей пришлось. Отец-то ее в деревне старостой был. А как грянула революция, как подняли голову опьяненные столичными речами местные пьяницы, как заговорили о свободе угнетенного народа, так и приказал он семье собираться. Чуял, что беде быть. Но не успели они, чуть-чуть не успели. В тот вечер отец какой-то обеспокоенный был, мужики к нему приходили, а он ругался на них, прогонял, отговаривал. А к ночи ушел, долго его не было, домашние уж спать собирались, но тут он появился, белый весь, глаза огромные, страшные, кинулся к жене, говорил что-то о зле, зле великом, схватил семью в охапку и велел в церковь бежать. А страшно было, путь-то не близкий, да еще через лес, да мимо кладбища. Он нас чуть ли не силой выталкивал, но тут снаружи топот да крики услышал, мужиков местных в окно увидел, хмельных, наглых, безумных каких-то. Тогда он домашним приказал в окно прыгать, а сам пошел с мужиками разбираться. Но мама не приняла его слова всерьез, осталась вместе с младшими братьями да сестрами…

Пока Зинаида Кирилловна увлеченно рассказывала об истории своей семьи, я заметила нечто странное: иногда она оговаривалась, заставляя подозревать, что это не мать ее, а она сама там была.

— Матушка тоже хотела остаться, да только кольнуло что-то внутри. А когда в горницу мужики ворвались, а один отца избитого за собой волочил… она и не поняла, как в окно сиганула, да побежала что было сил. Остановилась на краю деревни, опомнилась, возвратиться хотела, да тут увидала вдалеке зарево пожарища, поняла, что усадьба горит, а оттуда в небе что-то страшное на деревню надвигалось. Ни до, ни после я ничего подобного не видела, буря то была: грозная, страшная, всепоглощающая…

Зинаида Кирилловна снова замолчала, встрепенулась, словно опомнилась и засуетилась по кухне. Горячий чайник снова на плиту поставила, конфеты в полную вазу положила да так, что те на стол попадали, а я, повинуясь какому-то внутреннему чутью, взяла и накрыла ее руку своей.

— Знаете, а моя бабушка из тех самых Вронских была. Младшая дочь, а меня в честь старшей Маргаритой назвали.

Мои слова старушку не напугали, наоборот, она вдруг вскинулась, снова пронзительно на меня посмотрела и заплакала. А я поняла одно — наша встреча с Зинаидой Кирилловной вовсе не была случайной.

Успокоившись, Зинаида Кирилловна продолжила рассказ: как до церкви сквозь бурелом лесной пробиралась, как в дверь колотила, как в ноги батюшке местному кинулась, как плакала все, долго плакала, а за окнами такое творилось…

— Наутро стихло все, я собралась уже в деревню идти, но отец Федор остановил, тоже почувствовал, что в буре той что-то страшное, злое было, и это что-то в деревне осело. Он мне остаться и предложил. Приглянулась я ему, а по весне мы свадебку сыграли, тихую, скромную, да и зажили при церкви, пока власть новая Федю моего не арестовала. Его позже в лагерь отправили, а я здесь осталась его дожидаться. К тому времени уже детки были, да и село наше разрастаться начало.

— А ваши родные? Что с ними стало?

— Погибли они в ту ночь. Те, кто семью твою, деточка, погубили, и мою щадить не стали. Дом наш занял новый староста, да только счастье-то никому из них это злодейство не принесло. С тех пор никто из той деревни уехать так и не смог.

— Как так?

— А вот так. Пытались по первой торговцы, да те, кому злодеяние это поперек горла стало, да повернули все назад. Словно барьер какой их сдержал, сильный барьер, мощный, как церковная земля, на которую они ступить не могут. Так и вышло, что деревня осталась там, а здесь возникло село Павловское.

— Так значит, именно в этом состоит их проклятие?

— Не только, — покачала головой Зинаида Кирилловна. — Люди в деревне этой живут долго, а вот детишки с тех пор рождаться перестали. Те, что были, вырастали, женились и умирали, а их родители — те, кто в злодеянии участвовали, и те, кто знал о нем, живы до сих пор. Говорят, что они и не умрут, пока проклятие снято не будет.

— А вы? Уж простите, но в ту пору вам сколько было? Лет семнадцать? Но на стосемнадцатилетнюю старушку вы никак не тянете.

— Права ты, деточка, не тяну, и детишками меня Господь не обделил. У меня их семеро, а внуков и правнуков целая деревенька наберется. И за это, моя милая, я должна твою родственницу благодарить — Маргариту. В ту страшную ночь, когда я через лес к церкви бежала, ее встретила. Увидала, как она идет, в белом платье, волосы длинные на ветру, как змеи, извиваются, лицо белое-белое, без кровиночки, а глаза черные, зрачки всю радужку заполнили, я и обмерла вся, испугалась, на колени упала, креститься начала, а она схватила меня за руки, в глаза мои распахнутые глянула и сказала:

— Жаль отца твоего, — говорит, — хороший человек был. За него тебя спасу. Будешь жить, любить, детишек родишь много, зло и несчастья обходить стороной тебя будут, а если и случатся, то переживешь их легко, без ран в душе. Жизнь у тебя будет долгой, необычайно долгой, но ни болячки, ни немощность тебя не коснутся.

— Знала я, что за такой подарок платить придется, — вернулась к реальности Зинаида Кирилловна. — Маргарита и об этом поведала.

— Век минует и еще шестнадцать лет, и в сочельник встретишь ты, аккурат напротив своего дома, девушку, на меня похожую. Приведи ее к себе, чаем напои, да и расскажи все как есть, без утайки. Тогда отпустит тебя проклятие, и конец жизни свой ты встретишь с радостью, но коли ослушаешься меня и уедешь раньше времени из этих мест…

— Она не договорила тогда, да я и так не посмела бы. Потому за Федей своим в Сибирь не поехала, да предложения детишек и внуков погостить отвергала. Все боялась, что тебя пропущу. Хоть и сказала Маргарита, что ждать тебя не скоро, но все равно боялась. А вдруг в дороге, да в пути со мной что случится? Или там, за селом этим, мне так понравится, что возвращаться не захочется.

— А Маргариту вы больше не встречали? Не знаете, что с ней случилось?

— Нет, милая. Больше я о ней не слышала до сего дня.

— Вы думаете, это она то проклятие наложила?

— Тебе виднее, деточка. Семья Вронских всегда была необычной, что родители, что дочки их. Знаю одно — все, что сказала тогда Маргарита, сбылось. И про детей, и про зло, и про Феденьку моего. И про тебя тоже сбылось.

— Значит, теперь вы свободны?

— Наверное. И я рада этому. Я свой век прожила, хорошо прожила, правильно. Зла никому не желала, да не делала, старалась жить по совести, да по божьим законам, осуждать не спешила, но и другим не дозволяла. Да, милая, я готова идти дальше, да и Феденька уже давно меня заждался. Пора мне, деточка, пора.

Я поняла, о чем хотела сказать Зинаида Кирилловна. Каждый должен прожить то, что ему отмеряно, бабушка тоже так считала. А искусственно укорачивать или удлинять свою жизнь способны только трусы, те, кто жизни или смерти как огня боятся. Да, это я могла понять, не понимала другого — что мне-то со всеми этими знаниями делать? Ведь я ехала сюда сегодня только для того, чтобы набрать немного земли, да маму с бабушкой навестить, а получилось, что узнала еще одну страшную тайну моей семьи. И этой тайной стало проклятие целой деревни.

Могу предположить, что Маргарита, давая Зинаиде Кирилловне такие указания на мой счет, сделала это не просто так. Но чего она хотела? Чтобы я его сняла? Или вынесла из всего этого какой-то жизненный урок? Если первое, то как я, без году неделя, как ведьма, могла бы его снять? Это просто нереально. А если второе, то я этого урока и вовсе не понимаю. Единственное, что я могла сказать точно — у Маргариты, скорее всего, был тот же дар видеть будущее, что и у моей мамы, иначе как бы она могла обо мне рассказать? Но не значит ли это, что вся наша жизнь уже заранее предопределена? Написана кем-то там наверху?

— О чем задумалась, милая? — тронула меня за руку Зинаида Кирилловна.

— Да я все никак понять не могу, что мне дальше делать?

— Это уж тебе самой решать. Но если моим советом не побрезгуешь, ты должна снять проклятие. Не вправе люди за злодейство наказывать. Это только Господь бог наш может решить, кто прав, а кто виноват. А ежели встал человек на этот путь, то не уподобляется ли он сам этим злодеям? Там ведь не только виновные были — проклятие и детей, и младенцев коснулось. А они-то в чем провинились? Грех это, великий грех, и тетя твоя, на него решившись, душу свою светлую да чистую во тьму обратила. И сдается мне, что она тогда еще, повстречав меня, хотела от греха этого освободиться. Только зло, гнев, да жажда мщения глаза ей застилали.

Права, ой как права Зинаида Кирилловна. Да и кому, как не мне во всем этом разбираться? Только боязно очень. Чем больше живу в этом новом, магическом мире, тем сильнее он меня затягивает, да так, что, кажется, и не вырваться. И неужели тетя Нина права, и мне уже никогда не стать прежней, обыкновенной тридцатилетней неудачницей Маргаритой? А если так, то кто же я теперь — ведьма, демон, или кто-то еще?

— Ну, что деточка, не передумала еще в деревню проклятую съездить?

— Не передумала, — тяжело вздохнув, покачала головой я.

— Тогда пойдем, знаю я, кто тебя отвезет, — проговорила Зинаида Кирилловна.

Уже на крыльце, в ожидании неизвестного, но явно бесстрашного извозчика, я спросила:

— Что вы теперь будете делать?

— К деткам поеду — всех повидаю, со всеми попрощаюсь. Детки мои, словно птицы, разлетелись по миру, и не соберешь теперь. Разве что на похороны мои.

— Грустно как-то.

— Не обо мне грусти, я счастливую жизнь прожила, ни минуточки потраченной не жалею, да и чувствую, что все дела земные уже сделаны, пора и честь знать. Внучка у меня есть — Любушка. С мужем своим, смутьяном да пьяницей живет, терпит его, горемычная, а уйти не смеет, некуда ей. Я все эти годы помочь никак не могла, боялась все, что коснется ее проклятие мое, а теперь словно камень с души. Домик ей отпишу, раз проклятие больше не опасно. А вот и Митрич.

Я проследила за взглядом старушки и наткнулась на старую «буханку» с красным крестом на коричневом боку.

— Не бойся, деточка. Митрич водителем раньше на «скорой» работал, часто вместе с медиками в деревню ездил. Один из немногих, кто не боялся.

— Эй, Митрич, довезешь девушку до Павловки? — прокричала Зинаида Кирилловна, когда из «буханки» выбрался низенький толстячок в большом черном полушубке и такой же черной шапке-ушанке.

— Да от чего ж не отвезти, — громко пробасил мужичок прокуренным голосом. — Для тебя, Кирилловна, все что угодно. Сейчас только своей скажу.

Мужичок скрылся в соседнем доме, а мы с Зинаидой Кирилловной остались стоять у ее дома. Напротив виднелось кладбище, чуть в стороне остановка, а за ней большая розовая церковь, красивая, старая. Сколько времен она пережила?

— Спасибо вам.

— Да не за что, деточка, не за что. Тебе спасибо. А ежели помощь какая понадобится, или остановиться где, я внучке про тебя скажу, и ключ вот здесь под кадкой цветочной оставлю.

Я кивнула, еще раз поблагодарила, а тут и калитка скрипнула, и мужичок в полушубке вернулся.

— Иди, детка, иди. Благослови тебя Господь.

— До свидания, — пробормотала я, помахала рукой и поспешила к машине.

Вот так и поехала я по заснеженной дороге в сторону загадочной деревни Павловка на старой, подпрыгивающей «буханке», вместе с веселым мужичком с папироской в зубах, под сопровождение песен Владимира Семеновича Высоцкого. Митрич большим поклонником его творчества оказался.