Демонская кровь Маргариты

ГЛАВА 7 Бабушкины секреты

— Рассказывайте! — потребовала я, разняв снова сцепившихся домового и нола.

Те пыхтели, недоверчиво поглядывали друг на друга, но в новую свару лезть не пытались. И то хлеб.

Сейчас, когда оба стояли передо мной, я с удивлением заметила в них некоторую схожесть. Оба метр длинной, оба седовласые, только нол был неровно острижен, что придавало ему некоторую лохматость, а у домового имелась длинная шевелюра, разделенная на прядки, закрепленные разноцветными резинками. Смутно знакомыми резинками.

Батюшки, да это же мои сто лет как утерянные резинки! Узнаю вот эту, зелененькую, подаренную когда-то Олей. Я надела-то ее всего раз, прежде чем резинка таинственным образом исчезла. Весь дом тогда перерыла, но так и не нашла. А она вот где все это время была. У домового. Так этот старикашка с дредами не только мое жилище оккупировал, но еще и все мои заколки уворовал? И не надо на меня так заискивающе смотреть своими черными глазками-бусинками, я все про тебя поняла, ворюга! Интересно, а если я пожалуюсь участковому, что домовой упер мои резинки, кого посадят — его в камеру, или меня в желтый домик?

Ох, о чем это я? Ах да, о внешности этих двоих. Итак, нол носил забавные усики над верхней губой, как у Эркюля Пуаро, закрученные вверх, придающие ему легкую сумасшедшинку. А крупный нос каплей и выпуклые глаза навыкате лишь добавляли свои штрихи в этот образ. У домового же была вполне обыкновенная седая, густая, пышная бородка и нос крючком, и походил он на доброго дедушку. Но меня этот добродушный образ больше не обманет. Знаем мы таких, ворователей чужого добра.

В одежде эти два товарища отличались кардинально. Тот, что темный остался все в той же бирюзовой униформе то ли дворецкого, то ли швейцара, на голове красовалась шляпа в виде котелка. Симпатичная. Весь его вид говорил о том, что он готов служить. А у домового вместо униформы были длинные шаровары, старинная рубаха с вышивкой, подпоясанная шнурком, красный жилет, а еще почему-то передник. Ноги обыкновенные, в лаптях, без всяких там козьих ножек и копыт. А вот головного убора не наблюдалось, но я успела заметить, с какой завистью он смотрел на котелок нола. Видать, резинок ему мало, за чужие шапки принялся. Ворюга в деле.

— Ты, — ткнула я пальцем в домового, — кто такой? Четко, ясно и по существу!

— Я домовой, — засмущался старичок-боровичок.

— Как звать?

— Михеем кличут.

— Что делаешь в моем доме?

— Так, живу я туточки.

— Давно живешь?

— Да как ваша бабушка, Раиса, пусть землица ей пухом будет, меня в свой новый дом пригласила, так и живу.

— Ты знал мою бабушку? — строго свела брови, дабы у индивида не возникло желания меня обмануть.

— Конечно. Для меня было честью служить такой замечательной светлой ведьме.

— Моя бабушка не была ведьмой, — убежденно возразила я и уперла руки в бока.

— Да неужели? — послышалось из аквариума. — Милочка, а что ты знаешь о своей бабушке?

— Я знаю, что она была заслуженным медиком, партийным работником, убежденной коммунисткой и не верила ни в бога, ни в черта.

— Ну да, ну да, — закивала рыба. — Прямо образцовая атеистка.

— Ты хочешь сказать, что я не знала свою бабушку?

— Я хочу сказать, что ты и себя-то не знаешь.

В чем — в чем, а в этом рыба была права. Я ничего не знала и не понимала. Но как поверить в то, что моя бабушка была какой-то там ведьмой из сказки, когда я знала ее совсем другой — обыкновенной?

«Чушь все это», — хотелось воскликнуть мне и отмахнуться от всех этих глупостей мифических, но стоящие напротив товарищи, воззрившиеся на меня ожидающими взглядами, и говорящая рыба в аквариуме, увы, мне такой возможности не дали. Вот они — мифические личности, вполне себе живые и, кажется, настоящие.

— Хорошо, допустим, ты живешь здесь, и знал мою бабушку, — снова обратилась я к домовому. — Тогда почему я раньше тебя не видела?

— А за это надо твою бабулю поблагодарить, — снова вставила свои пять копеек рыба. — Это она запечатала твои силы.

— Зачем?

— Понятия не имею, — фыркнул представитель аквариумной фауны, — но ты можешь и сама узнать.

— Как?

— О, я знаю! — радостно изрек домовой и бросился в коридор.

Я и глазом моргнуть не успела, как он вернулся обратно с сундуком в руках, тем самым, вчерашним, из-за которого я чуть пальца не лишилась. Присмотревшись, поняла, что замок-то на нем открыт.

— Здесь ты найдешь все свои ответы, Маргариточка.

Я с опаской посмотрела на сундук, прежде чем его взять, и чуть не выронила. Тяжелый, зараза, оказался. Значительно тяжелее, чем вчера. Но я даже не удивилась этому странному обстоятельству. Устала удивляться, бояться начала.

Никогда прежде я не думала, что у бабушки могли быть от меня секреты, тем более такие… невероятные. И вот теперь… Что еще я там найду? Какие семейные тайны обнаружу? Да и надо ли их ворошить? Но, взглянув на не совсем уже глюки, поняла, что выбора нет, иначе я так и не пойму, какого лешего со мной случилось, и как все это исправить?

Дотащив сундук до дивана, я еще долго не решалась снять замок. Гипнотизировала старую резную крышку, втайне надеясь, что там ничего нет. Ну, а вдруг повезет? Хоть раз. Увы, мечта моя не сбылась, а внутри оказалось много чего странного и непонятного.

Сверху лежал какой-то куль, мешающий разглядеть, а что же там дальше. Я осторожно его коснулась, пощупала, медленно развернула и удивилась, поразилась даже. В обычную, пожелтевшую от времени, миткаль была завернута сорочка или даже платье, длинное, просторное, стального цвета, необычно другое — на ощупь это было что-то необыкновенное. Никогда такого не чувствовала, ткань словно из воды состояла: вроде твердая, с виду вполне привычная, а я словно водопад держу. Странно, непонятно, но приятно.

Под кулем оказались четыре шкатулки, все старые, все резные, все загадочные. Верхняя была тонкой и длинной. Я открыла ее и увидела нож, старинный, инкрустированный камнями. Не думаю, что драгоценными, но рисунок складывался в символ — ветка вишни с белыми цветами. По лезвию шла надпись на старорусском: «Не навреди» — главный слоган «клятвы Гиппократа». Чудовищно, что ее сейчас отменили. Бабушка бы от подобного произвола бушевала и письма в министерства строчила, если бы дожила. Для нее эти слова никогда не были пустым звуком, как и последующие:

«Получая высокое звание врача и приступая к профессиональной деятельности, я торжественно клянусь: честно исполнять свой врачебный долг, посвятить свои знания и умения предупреждению и лечению заболеваний, сохранению и укреплению здоровья человека;

быть всегда готовым оказать медицинскую помощь, хранить врачебную тайну, внимательно и заботливо относиться к больному, действовать исключительно в его интересах независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств;

проявлять высочайшее уважение к жизни человека, никогда не прибегать к осуществлению эвтаназии;

хранить благодарность и уважение к своим учителям, быть требовательным и справедливым к своим ученикам, способствовать их профессиональному росту;

доброжелательно относиться к коллегам, обращаться к ним за помощью и советом, если этого требуют интересы больного, и самому никогда не отказывать коллегам в помощи и совете;

постоянно совершенствовать свое профессиональное мастерство, беречь и развивать благородные традиции медицины».

Когда-то, заканчивая девятый класс, я подумывала пойти по бабушкиным стопам. А что? Больницу я знала, как и все «прелести» работы медиком: низкая зарплата, огромная ответственность, частое перегорание, когда черствеешь, постоянно сталкиваясь со смертью.

Бабушка всегда говорила: «Когда смерть и страдания человека перестают тебя трогать и становится все равно, то это первый признак твоей собственной смерти, как медика». И я была с ней полностью согласна.

В эту профессию приходят по-разному: кто-то, как я, по родительским стопам, кого-то призвание зовет, а кого-то душа. Меня тоже звала. И я зашла в местный медицинский колледж, а там, прямо при входе, на стене была выбита эта клятва, только в немного уменьшенном варианте. Я долго на нее смотрела, проникалась, а вечером пришла к бабушке и заявила, что буду подавать туда документы. Бабуля выслушала меня, серьезно так, а после усадила в кресло, отложила вязание и сказала то, что надолго меня обидело. Она сказала, что это не мое, я не справлюсь, что медиком надо родиться, а она во мне ничего подобного не видит. Я тогда сбежала в свою комнату и долго плакала в подушку, пока бабушка не пришла, не погладила меня по волосам и не сказала:

— Не переживай, цветочек, ты найдешь свое призвание, в другом найдешь, и людям помогать будешь, как того твоя душа просит.

Бабушка ошиблась: свое призвание я так и не нашла, если только можно считать призванием мою мышиную возню в архиве корпорации «Немезида».

Отложив кинжал к сорочке, я взялась за следующую шкатулку, побольше. В ней лежали камни, всякие разные, от речной гальки до искусственного жемчуга любой расцветки и размера. Ничего драгоценного тут тоже не наблюдалось, а значит, неведомый клад раскопать в бабушкином сундуке мне не светило, но для меня эти камни хранили отпечаток ее жизни.

Я никогда не видела ее с ними, но могла представить, как она их перебирала, раскладывала на синей шелковой тряпице, в которую были завернуты несколько флаконов с порошками непонятного содержания. Открыть их я не рискнула, потом у нола или домового поинтересуюсь, не опасны ли снадобья?

Здесь же обнаружились и старые карты таро, очень изношенные, и вызывающие во мне недоумение. Неужели домовой прав, и моя бабушка все же была ведьмой? Ведь судя по степени потертости, ими пользовались долго и часто.

В третьей шкатулке лежал шар, настоящий, как у гадалок, похожий на тот снежный шарик, что мне подарили на Новый год. Я даже не поленилась подойти к серванту, достать подарок и сравнить оба варианта. Они в самом деле были похожи, только тот, который из шкатулки абсолютно прозрачный, а в подаренном по-прежнему творилось что-то непонятное: серый туман, огненные вспышки и полное отсутствие понимания, как же эта штука работает.

Я честно пыталась вчера найти выключатель, или вход для батареек, но ничего похожего не обнаружила. Но и вглядываться вглубь этого водоворота опасалась. Вдруг еще что-то жуткое привидится, вроде рогатого субъекта, подозрительно смахивающего на нашего нового босса.

А самая интересная и важная информация лежала в нижней шкатулке, закрытой на крючок. В ней были письма, какие-то бумаги и старые фотографии.

Взяв в руки самое первое, верхнее письмо, я узнала на конверте бабушкин почерк. Она всегда очень красиво, правильно писала, а я завидовала. Сама пишу отвратительно и неразборчиво, как многие доктора. Письмо было адресовано мне, но я не спешила его открывать. Испугалась.

На кухне в одном из ящиков гарнитура лежала старая коробка из-под обуви. И там бабушка хранила свои рецепты, важные бумаги, свидетельства, письма от подруг, там же лежал сейчас мой паспорт и диплом. Когда бабушка умерла, я просматривала их и ничего необычного не заметила, а здесь… даже от конверта, казалось, веяло силой.

Под письмом лежали старые черно-белые фотографии, и первая же меня особенно заинтересовала. На ней моя совсем молодая бабушка была с подругами, а внимательно присмотревшись к остальным девушкам, я с величайшим изумлением узнала в одной из них черты Валентины Ивановны, тети Вали — моей коллеги по архиву, и тети Нины — бабушкиной подруги, у которой долго лечилась после предательства моих, якобы, друзей.

А ведь я даже предположить не могла, что бабушку с тетей Валей могла связывать такая тесная дружба. И теперь стало понятно, почему она все эти годы так меня опекала, беспокоилась, переживала, советы давала. Она заботилась о внучке своей, так рано ушедшей, подруги…

Еще на одном старом снимке бабушка стояла рядом с высоким парнем в шляпе и так на него смотрела… с любовью и счастьем. Никогда ее такой не видела. Для меня она была бабушкой, строгой, серьезной, немного усталой, степенной, просто бабушкой. А я ведь ни разу не задумывалась, что мою маму не аист принес, что у бабушки тоже должна была быть своя история любви, а у меня дед.

Какая же я глупая, совсем не интересовалась прошлым своей семьи, а теперь и спросить не у кого. Что за мужчина рядом с ней стоит? Мой дедушка?

Я долго разглядывала его, насколько позволяла старая фотография. Высокий, статный (бабушка по сравнению с ним воробышек худосочный) мужчина в форме (военный что ли?). Волосы прямые, короткие, лоб высокий, мужественный подбородок, нос с горбинкой и очень выразительные глаза, взгляд такой… вроде фотография, а кажется, что прямо на меня смотрит, с укором каким-то.

Пока всматривалась в его глаза, вдруг вспомнила, как когда-то о нем упоминала тетя Нина. Если я правильно поняла, то он был женат и поэтому они с бабушкой не были вместе. Но фотографию его она хранила, а значит, любила. Безразличных так бережно не хранят.

На следующей фотографии стояли в обнимку пять женщин, трое из них знакомые, остальные две — нет. Все красивые, юные, улыбающиеся. Странно другое — на девушках были старинные платья начала двадцатого века, длинные в пол, в кружевах. А на обратной стороне бабушкиным почерком было выведено: «Валентина, Анастасия, Людмила, Янина и я. 1920 год».

— Это невозможно.

Бабушка ошиблась, ведь если подсчитать, то всем этим женщинам сейчас должно быть далеко за сто, а моя бабуля умерла в шестьдесят, тете Вале и того меньше.

— Бред какой-то! — фыркнула я и с опаской перевернула последнюю фотографию.

Лицо на снимке я узнала бы из тысячи.

Как часто я вглядывалась в него, навещая семейную могилу, как часто обращала к нему свои мысли, рассказывала о случившейся со мной ерунде. Мама такая красивая, русоволосая с длинной косой, улыбчивая, счастливая, с кокетливой родинкой над верхней губой, которая, увы, не передалась мне. У меня даже сердце заныло от грусти. Я не успела ее узнать, она умерла сразу же после моего рождения.

Когда-то, подростком, я винила себя в ее смерти, но бабушка со всей присущей ей твердостью и уверенностью заявила, что я ни в чем не виновата, что виноват мой подлый отец, которого бабушка ненавидела всем сердцем. Я ей поверила, вообразив, что мой папаша вероломно бросил мою чудесную, добрую маму, а она, бедняжка, так сильно его любила, что сердце ее светлое не выдержало боли и остановилось, дождавшись моего рождения. Я тоже стала ненавидеть отца и никогда у бабушки о нем не спрашивала. Даже сейчас мне было совсем не интересно, кто он. Если бросил беременную женщину, значит — негодяй, и этим все сказано.

Отложив дорогой сердцу снимок, я взяла в руки большую кожаную тетрадь, похожую на ежедневник. Она тоже была запечатана замком, вот только ключа от этого замка в шкатулке не было.

Покрутив тетрадь, я решила оставить разгадку этой тайны на потом. Снова взяла в руки бабушкино письмо, предполагая, что именно в нем найду все ответы, и не ошиблась.

«Дорогой мой цветочек.

Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет рядом с тобой…»

Я всплакнула. Только бабушка так меня называла — «цветочек». Для меня она всегда была самым близким, самым родным человеком, я думала, что давно смирилась с ее утратой, но нет — эта рана до сих пор не зажила.

«… Если ты читаешь мое письмо, значит, меня уже нет рядом с тобой, и я не могу тебе все объяснить сама. Мне очень жаль, и я надеюсь, что ты уже достаточно взрослая, чтобы справиться со всеми трудностями, которые несет твое непростое наследие. Цветочек мой, ты знаешь, что я не люблю долго ходить вокруг да около, поэтому расшаркиваться не стану. Дядя Михей, домовой, которого я попросила спрятать до поры до времени этот сундук, поможет тебе во всем разобраться, но думаю, к этому моменту, ты и сама кое о чем начала догадываться. Да, я ведьма — потомственная светлая ведьма, и род наш уходит корнями в глубокую древность.

Я родилась в 1900 году в большой дворянской семье. Наш предок был князем Владимиром Вронским, что с сыном своим Даниилом бились против Золотой Орды на святой Суздальской земле в четырнадцатом веке. Под Суздалем в деревне Павловской и было наше родовое гнездо. Там я родилась, там же родились две мои любимые сестры. Я была младшей, самой мелкой и не такой талантливой, как они. Родители были добрыми людьми: отец занимался врачеванием, и мне привил любовь к медицине, а мама управляла поместьем. Моя старшая сестра Маргарита, да, милая, в ее честь я тебя и назвала, была самой талантливой из нас, самой сильной и смелой. Ты очень на нее похожа и внешне, и внутренне…».

Очень сомневаюсь. Бабушка всегда была в отношении меня слишком предвзятой.

«…Ты очень на нее похожа и внешне, и внутренне. Такая же неуемная, не желающая жить по навязанным другими правилам. Как же я ее любила, восхищалась ее внутренней силой, красотой, бесстрашием…».

Говорю же, бабушка предвзята. Я отнюдь не бесстрашна, стесняюсь многого, боюсь, да и живу по инерции, особенно после ее смерти. Скорее я синий чулок, теперь уж точно.

«… Моя средняя сестра Наталья отличалась более мягким, скромным, добросердечным нравом. Она одна из нас в свои восемнадцать была помолвлена и собиралась замуж. Но неожиданно грянула революция, и в нашу семью пришла беда.

Злой маг-чернокнижник увидел Маргариту и возжелал ее, но знал, что пока мы рядом, пока семья держит оборону, ему до нее не добраться. И тогда негодяй разжег огонь ненависти в сердцах наших крестьян.

Они пришли ночью, злые, жестокие, полные гнева. Родители отказались бороться с ними. Отец думал, что они не причинят вреда тому, кто столько всего сделал для них, тому, кто лечил их, обеспечивал деньгами, скотом, зерном, землей и работой. Он слишком верил в людей, он был слишком благородным, слишком светлым и поплатился за это.

Люди не вспомнили доброты, позабыли о милосердии, они превратились в стадо жаждущих крови зверей и убили родителей. Мне тогда чудом удалось спастись, но Наташе, увы, нет. Маргариту же забрал чернокнижник.

Почти год я искала хоть какие-то ее следы, упоминания о негодяе, но они оба как в воду канули. И я отчаялась, бесцельно бродила по миру, от села к селу, от города к городу, пока не встретила светлую ведьму, которую ты знаешь как тетю Нину. Она и вытащила меня из пучины боли и отчаяния, научила всему, что я знаю, познакомила с такими же светлыми ведьмами, как я сама. Они стали мне семьей на долгие годы…»

Я остановилась ненадолго, смаргивая слезы, которые капали мне на руки. Я так боялась, что они попадут на бумагу и размоют драгоценные строчки. Бабушка… разве могла я представить, как много боли она в себе хранила?

«…Прошло время, моя боль притупилась, грянула Вторая мировая война. Мы с подругами не могли прятаться в тылу и спокойно смотреть, как гибнут наши мужчины, как жестокий враг попирает родную землю, заливая ее кровью и болью русских людей. Но что мы могли? Только помогать раненым, исцелять, по мере своих сил, чтобы другие, обычные люди, не узнали о нашей природе. Увы, но мои способности оставляли желать лучшего. Я не могла исцелять, как моя подруга Ася, но пыталась соединить крупицы своей магии с земной медициной. Заговаривала бинты, инструменты, облегчала боль раненых. Так я и познакомилась с твоим дедом Андреем. Тогда, в суматохе и горе войны темные и светлые работали на одно общее дело — спасти наш дом, нашу землю от великого зла. А твой дед… я влюбилась в него с первого взгляда. И мне было все равно, что он темный, что нас разделяют законы, природная вражда, сама наша суть… Я просто любила его, а он меня.

Когда я поняла, что беременна, то испугалась. Все противоречия, все наши табу вдруг стали очень важны. Я не знала, что делать, ведь мой ребенок… я боялась, что его не примут, что он станет изгоем, чужим и в моем мире, и в мире Андрея. И я сделала ужасную глупость — я сбежала, ничего ему не сказав. Написала записку, что больше не хочу с ним быть, и уехала подальше от подруг, от него, спряталась от всего мира.

Позже, когда твоя мама, родилась, я узнала, что Андрей женился, и пожелала ему счастья. Постаралась забыть и посвятить всю себя Томе. Нет, я не винила его, сама, глупая, все испортила. Да что теперь говорить, поздно все. Жизнь не возвратить назад, не повернуть вспять.

Тома знала, что она наполовину темная, знала она и об отце. Наверное, если бы она захотела встретиться с ним, я не стала бы возражать, но она не захотела. Мы жили тихо, мирно, спокойно в глухой деревушке на севере, вдвоем и были счастливы.

Тома росла красавицей. Все деревенские парни заглядывались на нее, даже сваты ко мне не раз приходили, но уходили ни с чем. Мою дочь не интересовала ни магия, ни замужество, она хотела стать врачом и долгими ночами штудировала все книги по медицине, которые мы только могли найти. В шестидесятых она поступила в столичный институт, и впервые уехала от меня в город. Я с большой тоской в сердце ее отпустила, но хотела для дочки лучшей жизни, самой лучшей. Я хотела, чтобы она, как и я, нашла свой собственный путь.

В начале 1980 года Тома снова поступила в институт. Поскольку мы стареем очень медленно и можем долго пребывать в том возрасте, в котором нам удобнее всего, то Тамара Вронская перестала существовать и появилась Тамара Рязанцева. Я тоже перебралась из деревни в столицу, устроилась в больницу медсестрой и продолжила любимое дело. Но все это время мне не давали покоя две вещи: судьба моей любимой сестры и то, что Тома так и не встретила за более чем сорок лет жизни настоящую любовь.

Гром грянул через год, когда она, как одна из лучших студенток, поехала от института в Чехию. Через неделю меня вызвали в КГБ и сообщили, что моя дочь пропала в Праге. Описать невозможно, как я перепугалась, задействовала тогда все свои связи, чтобы выехать за границу на ее поиски.

Целый месяц я тайно искала ее. Не могла привлечь ни инквизицию, ни Европейский магический Совет. Я боялась, что меня снова затянет тот другой мир. Слишком привыкла жить среди людей, привыкла не выделяться.

Настоящее чудо помогло отыскать мою девочку, чудо и одна замечательная светлая ведьма с большими связями. Она тоже когда-то отказалась от всего ради любви к обыкновенному человеку, и именно она свела меня с главой Серебряного клана оборотней…»

— Оборотней?! — воскликнула я, оторвавшись от письма. Как такое возможно? Неужели в моем мире не осталось ничего обычного? Никакой опоры, и даже моя всегда такая прагматичная бабушка так легко пишет об оборотнях, словно речь идет о погоде. Как? Как ко всему этому относиться? Нет, мне нужно успокоиться, иначе я просто свихнусь.

Но на кухне наткнувшись на домового, я вздрогнула и как никогда раньше захотела, чтобы всего этого не было. Чтобы никакие домовые не протягивали мне дымящуюся чашку чая с ромашкой, и никакие нолы не следовали по пятам, преданно заглядывая в глаза. Как бы хотелось…

Чай подействовал, я успокоилась, смирилась и продолжила чтение.

«…Глава клана Серебряных волков помог мне найти мою дочь, потерявшую голову от любви. И я хотела бы за нее порадоваться, но не могла, потому что в спутники жизни моя девочка выбрала демона…».

Нет, я и без этого письма догадалась, что я наполовину… вроде как демон, но… весь ужас происходящего до меня дошел только сейчас.

«… Впервые за шестьдесят лет я пожалела, что в моей дочери течет темная кровь, ведь если бы она была чистокровной светлой, их союз был бы невозможен. Тома убеждала меня, что я зря волнуюсь, что демон любит ее, что это неотвратимость судьбы, а я понимала, что никакие мои слова ее не переубедят. Моя Тамара тогда, как никогда до этого, напоминала мне Маргариту, которая точно также, с той же упрямой убежденностью говорила маме о своей безумной любви к темному, оказавшемуся жестоким чернокнижником, погубившим нашу семью.

Я уехала. Не могла смотреть, как моя девочка рушит свое будущее. Не могла видеть это чудовище, которое она выбрала в спутники жизни, просто не могла. Я днем и ночью молилась за нее, чтобы одумалась, чтобы страсть эта не стала для нее роковой, но, увы, мои молитвы не были услышаны. Через три с небольшим года моя девочка возникла на пороге, страшно измученная, глубоко беременная тобой. Она умоляла меня спрятать, защитить ее и тебя. И тогда я впервые за много лет пересилила себя и разыскала Андрея. Я просила его о помощи, умоляла спасти мою… нашу с ним дочь.

Он сделал все, спрятал нас так, как только мог. Мать и дочь Рязанцевы перестали существовать и родились бабушка и внучка Снегиревы. Тома умерла у меня на руках, и я не в силах была ее спасти, но защитить тебя была обязана…».

— Но что случилось? — прошептала я, глядя на письмо, словно оно могло дать мне ответы.

«… Похоронив дочь, я пообещала себе, что магия никогда больше не заберет у меня близких. И я сделала все, чтобы запечатать твои силы. Прости меня за это. Прости, что я так боялась тебя потерять. Наш мир не такой радужный, как может показаться, и добро в нем идет рука об руку со злом. Оно сгубило мою семью, сгубило мою дочь, оно чуть не погубило тебя…».

— Чуть не погубило меня? А это еще что значит?

Но письмо не дало мне ответа и на этот вопрос. Лишь только:

«… До двадцати лет твоя демонская кровь никак не проявляла себя, но она проснулась, чуть не погубив тебя точно так же, как это случилось с твоей матерью. Мне стоило огромных усилий запечатать твои силы на пять лет, променяв их на свои…»

— Что это значит? — воскликнула я, впервые обратившись к рыбе, и повторила последнюю прочитанную фразу.

— Насколько я понял, твоя бабка отдала годы жизни за то, чтобы запечатать твою сущность.

— Годы жизни? То есть она… отдала свою жизнь за мою нормальность?

— Похоже на то, — как-то очень сочувственно отозвался рыб, или как его там…

«… Пять лет спустя мне пришлось снова повторить этот ритуал. Я знала, что времени у меня не осталось, но не могла позволить ему забрать тебя…»

— Ему? Кому ему?

«…Цветочек, я ни о чем не жалею. Ни о чем. Ты всегда была моей радостью, светом моей жизни, и эти годы с тобой были самыми лучшими, самыми счастливыми из всех. Я так горжусь тобой, так горжусь…

Мне бы хотелось, чтобы мир магии никогда тебя не коснулся, чтобы ты прожила свою обычную, простую жизнь, и чтобы этот чертов демон никогда тебя не нашел. Хоть и знаю, что это невозможно. Надеюсь только, что когда это случится, ты будешь готова. И прошу: никогда не забывай, что пусть на половину ты и демон, но на четверть ты светлая ведьма. И только ты сама можешь решить, как тебе жить и кем быть.

С огромной любовью, бабушка».

Дочитав письмо, я еще долго плакала. А после перечитывала его снова и снова, пока не заучила наизусть.

Да, прав был рыб: я не знала ни себя, ни бабушки, ни своего наследия. И теперь начала осознавать, что никакие это все не глюки, я не сошла с ума, просто пришло время пробудиться ото сна и понять, кто, а точнее — что я такое.