Ход времени: Защита

Глава 11: Ритмы советской жизни

Дом культуры стоял на углу улицы, облупившийся, с растрескавшейся штукатуркой, будто здание пережило не одно идеологическое землетрясение. На фасаде — лозунг о трудовой доблести, под ним — дрожащие от ветра красные флажки. Внутри пахло старым деревом, сыростью и чаем из алюминиевых термосов.

Анна сидела в последнем ряду, сжимая на коленях сумку. Сбоку — два плотных мужчины в ватниках, один из них, по-видимому, работал на мясокомбинате: запах колбасы, впитавшийся в одежду, выдавал с головой. Впереди — ряды женщин в платках, суровых лиц, неулыбчивых и внимательных, но с затухающим в глазах огоньком.

— Товарищи! — С надрывом начал функционер в сером костюме на сцене. — В свете усиления антисоветской агитации, особенно среди молодёжи и интеллигенции, мы обязаны мобилизовать усилия по защите наших идеологических рубежей!

Кто-то из первых рядов неуверенно хлопнул. Остальные начали кивать, как по команде.

«Это собрание — как суд, только без приговора, но с тоской», — подумала Анна, стараясь сохранять нейтральное выражение лица.

Рядом с ней женщина в поношенном пальто наклонилась вперёд и шепнула:

— Девушка, вы, главное, кивайте. А то будут думать, что против.

Анна кивнула.

— Спасибо.

— Да не за что. Мне, вон, кум приказал — сходи. А я, может, картошку бы перебрала. Толку больше, — женщина усмехнулась, перекрестилась едва заметно, и снова уставилась на сцену.

— Особое внимание — на распространение клеветнической литературы! — Продолжал выступающий. — Так называемые «Фениксы», «Хроники», самиздат и листовки НТС — это удар в спину нашей Родине! Мы должны знать: кто распространяет, кто читает, кто молчит — тот соучастник!

Анна склонила голову, подражая общей интонации.

«В 2005-м за это бы уже адвокат написал бы жалобу. А тут — весь зал в согласием кивает. Коллективная имитация жизни», — мелькнуло у неё в голове.

Мужчина с мясокомбината неожиданно повернулся:

— Новенькая, что ли?

— С Москвы, — ответила Анна спокойно. — Юрист.

— А-а… Понятно, — он снова повернулся к сцене. — Тут у нас каждую зиму одно и то же. А вон в прошлом году — председателя сняли. За то, что скучно говорил.

— И что, этого не снимут?

— Так этот громче орёт. Заметно старается.

Анна почти улыбнулась.

На сцене функционер перешёл к чтению очередного постановления:

— Призываем к участию в организации публичных лекций, чтению политической литературы и усилению контроля над молодежью, особенно в части происхождения поступающей информации…

«То есть — следить друг за другом», — мысленно отметила Анна. — «Здесь не только суд — здесь каждый прокурор».

Она незаметно раскрыла сумку и взглянула на блокнот. Не записывать — слишком рискованно. Всё нужно держать в голове.

— А вы, девушка, давно в Ярославле? — Снова спросила женщина рядом.

— С осени. По распределению, — коротко ответила Анна, имитируя привычную биографию.

— А то вы не как местная. Прямая, будто из журнала. У нас тут пригибаться надо. Особенно с такими собраниями.

— Уже поняла.

— Вот и молодец. Улыбайтесь чуть-чуть, а то подумают, что вы серьёзная. У нас серьёзных не любят.

Анна чуть приподняла уголки губ.

«Выживать здесь — это спектакль. И чем тише играешь, тем дольше идёт пьеса», — подумала она, выпрямляя спину.

На сцене уже призывали организовать субботник и укрепить дисциплину в трудовых коллективах.

— Надо будет подписаться за резолюцию, — прошептала соседка. — Не забудьте. А то потом спросят, почему нет.

— Конечно.

«Ничего не изменилось: тогда — резолюции, теперь — подписи в протоколах. Только игра меняется, а правила всё те же».

Собрание тянулось ещё полчаса. Анна кивала, хлопала в нужные моменты, училась темпу этой странной, заторможенной жизни, где главное — не вырваться вперёд, а не отстать.

Когда вышла на улицу — зимний воздух ударил в лицо холодом, который был почти освободительным.

Она закуталась в шарф и пошла по заснеженной улице, не оборачиваясь.

Теперь она знала: чтобы остаться незамеченной, надо стать частью этой серой, медленно движущейся массы. Научиться кивать. И ждать момент, когда кивнуть будет невозможно.

Кухня коммунальной квартиры дышала паром, запахами поджаренной картошки, лука и дешёвого табака. Окно затянуто марлей, через которую с трудом пробивался синий свет уличного фонаря. Газовая плита постукивала, как старый двигатель. На стене висело расписание дежурств — аккуратно выведенные фамилии, галочки, подчёркивания карандашом.

Анна стояла у плиты в тёплом шерстяном свитере, поставив чайник. Он уже начал гудеть, когда сзади раздалось:

— Газ не казённый, товарищ Коваленко.

Вера Павловна, в очках на цепочке, не отрываясь от «Известий», положила газету на колени и посмотрела поверх очков.

Анна повернулась.

— Я только чай. Второй раз сегодня. Первый — утром.

— Вот именно, второй раз. А у нас тут, между прочим, не московская квартира с колонкой, — Вера Павловна подтянула шарф на плечи. — Тут всё на счётчик не поставишь, но за газ платим по норме.

— Так я ж не варю суп. Просто чайник, — ровно ответила Анна, выключая огонь.

Лидия, в цветастом халате, стряхнула с ножа каплю воды и вставила:

— У нас тут, знамо дело, не профсоюз, но если каждый по два раза в день будет кипятить — баллон быстро уйдёт.

— Газ магистральный, а не баллонный, — машинально отозвалась Анна и тут же поняла ошибку.

«Прокол. В 1968-м не всякая квартира знает такие слова».

Вера Павловна отложила очки на стол.

— Ой, как вы, товарищ Коваленко, хорошо осведомлены. Прямо энциклопедия, а не адвокат. Только у нас, знаете, всё по-другому. У нас — порядок.

Иван, рабочий с нефтебазы, наливал себе кипяток из чайника с потрескавшейся ручкой. Он хмыкнул:

— Порядок у нас, говоришь… А кто прошлую субботу не вымыл плиту? Опять я?

— Я вымыла! — Обиженно воскликнула Лидия. — Вон, спросите у Зины. Анна вообще тогда в суде была.

— Я каждый день в суде, — коротко заметила Анна. — Но плиту мою. Вчера была моя очередь, я дежурила.

— Так уж и каждый день, — буркнула Вера Павловна, — а чайник — как в столовой. У нас таких тут не любят.

— И за что же?

— За то, что выделяются. Умные, видите ли. Сумки у них кожаные, слова иностранные. Газ — магистральный.

Чайник выпустил остаток пара. Анна сняла его с плиты и поставила на подставку. Руки дрожали.

— Я не выделяюсь. Просто хочу попить чаю. Всё.

— А зачем вам два раза в день кипяток? — Строго сказала Вера Павловна. — Мы же все как люди — утром термос, вечером кружка. Не балуемся.

— Потому что я — как человек. И чай горячий люблю, а не остуженный с утра.

— Тон-то поубавьте, — вставила Лидия. — Тут не Москва. Тут — порядок.

Анна вдохнула, выдохнула.

«Тут за чайник судят, как за кражу. А ещё — с приговором».

— Простите, — сказала она, опуская глаза. — Больше не повторится.

Иван отхлебнул чай и фыркнул:

— Во, а то началось бы. Следом кто в ванну горячую полезет, потом кто на радиоприёмнике музыку громкую включает. А там и до милиции рукой подать.

Анна взяла кружку, чайник, и шагнула к двери.

— Я занесу всё в комнату. Никого не побеспокою.

— И правильно, — бросила ей вслед Вера Павловна. — А то за вами уже и на собрании шептались.

Анна не обернулась.

В коридоре пахло нафталином, пыльным ковром и щами. Лампочка мигнула. Она поставила чайник на табурет, оперлась спиной о стену. Сердце колотилось.

Она провела ладонью по волосам, расправила плечи.

«С завтрашнего дня — кипячу один раз. Всё остальное — на рынке или через знакомых. Быт — это тоже фронт. И я его возьму».

Пока чай настаивался, она слушала, как за стеной гремит посуда, как соседи спорят, чья очередь покупать соль.

Она была в прошлом, но знала: будущее в ней уже проросло.

Комната напоминала отсек подлодки — узкая, тёмная, с тонкими стенами, пропитанными звуками чужой жизни. Под потолком слабо поблёскивал кусочек облупившейся лепнины. На подоконнике лежали газетные щели, заклеивавшие щель между рамами. Электричество отключили два часа назад — без предупреждения, без объяснений.

Свеча, тонкая и неровная, купленная у бабки на углу за хлеб, медленно плавилась, оставляя жирную дорожку воска на жестяной подставке. Пламя дрожало при каждом сквозняке, будто само боялось быть замеченным.

Анна сидела за узким столом, склонившись над блокнотом. Переплет — серый, стандартный, на обложке — штамп юрконсульта. Внутри — её заметки, спрятанные под кальками с конспектами по Гражданскому процессуальному кодексу РСФСР.

«Свеча вместо лампы — это не романтика, а выживание. Не дай бог кто-то подумает, что я пишу что-то не то».

Она перевернула страницу, заштриховала угол ручкой. Где-то за стеной хлопнула дверь, кто-то громко кашлянул. Потом — тишина. Только мерный скрип наручных часов и потрескивание фитиля.

Половица у кровати — чуть вздёрнутая, замаскирована ковриком с пятном от керосина. Под ней — щель, завернутая в воск бумага, спрятанная так, как её учили на курсах по безопасности в 2005 году. Бумага, что могла вызвать интерес не только у соседей, но и у Соколова.

Шаги в коридоре.

Свет свечи вздрогнул. Дверная ручка пошевелилась — не открылась, просто скрипнула, будто проверили: заперто ли.

Анна сжалась.

— Товарищ Коваленко? — Послышался голос Лидии, приглушённый, вкрадчивый. — Это вы свечу зажгли?

Анна встала, подошла к двери и, не открывая, ответила:

— Да. Света нет, я читаю.

— А то, знаете, у нас же дом старый, проводка хлипкая. Соседка снизу боится пожаров. Может, лучше уж до утра?

— Свеча в банке. Смотрю за ней.

— Смотрите-смотрите, — Лидия протянула фразу с явной ноткой подозрения. — А то у нас уже один раз вон… чуть не сгорели.

Шаги удалились, скрип половиц стих.

Анна вернулась к столу. Пламя свечи почти село. Воск стекал на край подставки.

«Они не верят ни одному слову. И не обязаны. Для них — я чужая. А чужая, которая пишет ночью, — уже почти враг».

Она закрыла блокнот, спрятала его в ящик и затушила свечу пальцами через тряпку.

Темнота сразу наполнилась звуками: как будто с улицы в комнату вошёл целый мир — лай собак, гудок трамвая, кашель с лестницы.

На ощупь она добралась до кровати, легла, натянула на себя тонкое одеяло.

Холод прокрался под спину.

Но вместо страха пришла решимость.

«Хорошо. Значит, дальше — по-другому. Свеча — только по пятнадцать минут, заметки — днём, тайник — только под шум кухни. Всё остальное — как у них. Быт — закон. А я, чёрт побери, знаю, как его обойти».

Сквозь закрытые веки проступил оранжевый отсвет — где-то в другой комнате включили карманный фонарь.

Анна усмехнулась.

В темноте. Тихо. Как будто 1968-й год тоже шептал: «Только не высовывайся».

Но она уже знала — высовываться придётся. Только с умом.

Рынок в Ярославле гудел, как старый трактор: тяжело, с надрывом, и не переставая. Грязный снег под ногами перемешался с соломой, картофельной шелухой и лужами, которые обходили по периметру, словно болото. Над лотками с чёрствыми яблоками, кочанами капусты и мешками моркови висел выцветший плакат: Слава КПСС! — краска на букве «А» облупилась, словно на спор.

Анна стояла у деревянного прилавка, сжимая в руке заколку. Металлический блеск выбивался из общей унылой гаммы — чуть гламура на фоне грязной брезентовой скатерти, под которой лежали картофелины с ростками и нечищеный лук.

— Это что, импорт? — Хмыкнула торговка в ватнике, поправляя платок. — Или самоделка?

— Немецкая, — ровно ответила Анна. — С гравировкой. Почти не пользовалась.

— А мне что, гравировку в борщ, что ли? — Фыркнула женщина и кивнула на сетку с овощами. — Картошка — полкило, лук — чуть. Можем чуть укропа ещё.

Анна прикусила щёку изнутри.

«В 2005-м за неё можно было три кофе и маршрутку оплатить. Тут — укроп».

— Полкило картошки? — Уточнила она, поднимая брови.

— А что вы хотите? Вы тут все с характером, городские, — с прищуром сказала торговка. — А у нас зима. И вообще — без карточки я вам хоть что дам, спасибо скажите.

Анна посмотрела на других: у соседнего лотка молодая женщина прятала в рукав сигареты, полученные из-под прилавка, быстро сунула мешок с сахаром в авоську и юркнула прочь. Мужики у бочки с квасом лениво жевали семечки, обсуждая премии на шинном заводе.

— Ну? — Нетерпеливо протянула торговка.

Анна положила заколку на край стола.

— Давайте мешок. И укроп — щепотку, как обещали.

— Вот и договорились, — фыркнула та и протянула сетку. — Другой раз сразу говорите по-человечески, а не гнёте спесь.

Анна взяла овощи. Мороз ударил в руки — перчатки были в сумке, но доставать их среди этого толчка было не с руки. Она отошла чуть в сторону, к треснувшему деревянному столбу, и наблюдала за движением.

Старик с деревянной тростью ругался с молочной продавщицей, пытаясь выбить «лишний стакан сметаны за прошлый раз». Девчонка лет шестнадцати предлагала спичечные коробки в обмен на пуговицы — и нашла охотника. Дальше, ближе к шалашу из полиэтилена, шла возня: Григорий, с проседью в висках, продавал сигареты без акциза. Пачку — за яйцо. Две — за обрывок ткани.

«Бартер — это не прошлое, это основной способ тут выжить», — поняла она, выдыхая пар.

Анна опустила руку в карман. Остался один швейцарский лосьон — сувенир, пробник. В Москве это было бы мелочью. Здесь — шанс.

— Девушка! — Услышала она за спиной голос.

Обернулась. Молодая продавщица с соседнего ряда смотрела на неё с любопытством.

— Это… Вы, случаем, не та, что в суде выступает? Коваленко?

Анна напряглась, сжав сумку.

— А что?

— Да ничего… Просто вы так спорите… как по телевизору! — Девушка засмеялась. — Мне бы так с мачехой — она бы рот не открыла!

Анна улыбнулась краем губ.

— Сначала научитесь с картошкой договариваться, потом — с мачехой.

— Ох, это да… — протянула та. — Вы тут у нас прям знаменитость.

Анна кивнула и пошла прочь, унося сетку с овощами и груз чужих взглядов. Снег под ногами скрипел, а в воздухе стоял запах печёного лука, мокрых перчаток и безысходности.

Но в этот раз она не чувствовала отчаяния.

«Я добыла продукты, — подумала она, крепче сжав сумку. — Значит, могу. Значит, не пропаду».

Гастроном пах квашеной капустой, холодной плиткой и безнадёжностью. Люди толкались у прилавка, отогревая ладони о пухлые авоськи. Громкоговоритель над входом хрипло доносил:

— Славные победы трудящихся Ленинградского вагоностроительного! План выполнен на 103 процента!

И это звучало особенно абсурдно на фоне пустых полок и угрюмых лиц.

Анна стояла в очереди, крепко прижав к боку сумку. Внутри — обёрнутая в платок зубная щётка, блокнот и надежда, что сегодня ей повезёт.

«Мыло. Всего лишь мыло. Брусок. В XXI веке оно было в каждом номере гостиницы, на каждом углу — и никому не нужно. А тут — как кусок золота».

Перед ней женщина в зелёном пальто вытаскивала из кармана измятые талоны и прикладывала их к прилавку с серьёзностью, достойной нотариуса. Продавщица — плотная, с заломленным белым колпаком и надменной чёлкой — пересчитывала талоны, не поднимая глаз.

Анна шагнула вперёд.

— Одно хозяйственное. Если есть.

Продавщица молча подняла взгляд, окинула Анну с головы до ног и прищурилась.

— Талоны где?

— Какие?

— На мыло, — сухо произнесла она. — Без талонов мыла не получишь. Следующий!

— Подождите, — Анна нахмурилась. — Я работаю. У меня трудовая…

— Работай хоть маршалом, — буркнула продавщица. — Талоны от ЖЭКа. Без них — гуляй. Следующий!

Пожилая покупательница позади фыркнула:

— Тоже мне, столица нашлась.

Анна отошла в сторону, стараясь не выдать раздражения.

«Выдохни. Это не суд. Тут по-другому. Не выиграешь словом — ищи другое оружие».

На выходе из гастронома сквозняк пах рыбной консервацией и прогорклым подсолнечным маслом. Над дверью, под лозунгом «Труд — дело чести», облетела буква «Д» — теперь надпись казалась особенно ироничной.

На углу, где торговали молоком, она увидела знакомую фигуру. Григорий стоял, прислонившись к стене, в фуфайке и синих штанах, курил папиросу без фильтра. У ног — холщовый мешок. Периодически к нему подходили люди, и он незаметно что-то передавал в руки.

Анна подошла, аккуратно.

— Григорий.

Он обернулся, прищурился.

— А, юристка. Что-то не так?

— Мне нужно мыло.

Он усмехнулся уголком губ.

— Неужели с вашим положением — и в дефицит попали?

— Не по адресу оказалась. Без талонов — ни шагу. А у меня только паспорт.

— Паспортом тут только с продуктовой базы можно зайти — да и то если родственник, — протянул он, стряхивая пепел. — Хозяйственное, значит?

— Самое обычное. Чтобы стирать и не привлекать внимание.

Он помолчал, потом вздохнул, покопался в мешке. Вытащил завернутый в газету брусок серого цвета.

— Одно. На первое время.

Анна взяла осторожно.

— Что взамен?

— Потом поговорим. Ты же понимаешь, я не за спасибо работаю. Но ты — нужная. Не дура, к системе не лезешь, зато толк в бумагах знаешь. Пригодишься.

Она кивнула.

— Благодарю. И… если что — приходи.

Он фыркнул.

— Мне к вам, юристам, только за приговором. Но если запахну — найду. Ты не пропадай.

Анна сжала мыло в ладони, ощущая его шероховатую поверхность, и пошла прочь по скользкой мостовой. Воздух пах дымом и чьими-то гренками. Сумка стала чуть тяжелее.

День стоял серый, с рыхлым снегом под ногами и влажным воздухом, от которого перчатки быстро намокали. Библиотека на улице Советской оказалась в здании старой купеческой усадьбы — с облупленным фасадом, каменной лестницей и двойными дверями, через которые входили, будто в храм. Только вместо икон — портрет Брежнева и лозунг: «Книга — лучший друг трудового человека».

Анна вошла, сжимая сумку и паспорт. Внутри пахло пылью, чернилами и чем-то кисловатым, будто подгнившими картофельными мешками в подвале. Воздух был неподвижен, как на складе.

За стойкой сидела библиотекарь — женщина лет шестидесяти, с густой седой косой, толстыми очками и лицом, напоминающим бухгалтерский отчёт. Она взглянула поверх очков.

— В читальный? Абонемент? — Деловито, без приветствия сказала она.

— Мне нужен доступ к юридическим материалам. Уголовный кодекс, УПК… если есть.

Бровь библиотекаря приподнялась, будто услышала не просьбу, а вызов.

— Для доступа к специальному фонду требуется разрешение. Вы юрист?

— Адвокат, — коротко кивнула Анна, доставая паспорт. — Ищу актуальные нормы.

— Разрешение из исполкома есть?

Анна замерла. Механизм бюрократии заклинил в голове.

— У меня есть дело в суде, — она попыталась сохранить тон спокойным. — Мне нужно свериться с положениями, связанными с показаниями, подлежащими исключению.

Библиотекарь не сдвинулась.

— Извините. Только по направлению. Или с пропуском. Пропагандистская литература — вон там, — она указала сухим пальцем на ряд полок, у которых дремала пара мужчин в ватниках.

«Тут даже законы под замком», — сдерживая вздох, подумала Анна.

Она прошла вглубь зала, к книжным стеллажам. Полки стояли, как в казарме: ровно, строго, бесстрастно. «История КПСС», «Речь тов. Брежнева на XXIII съезде», «Великий путь советского народа». Ни одного правового сборника.

Анна обошла по кругу стеллаж, мельком поглядывая на других посетителей. Один читал газету, облокотившись на подоконник. Другой медленно перелистывал брошюру с названием «Пролетарское право», задевая губами указательный палец перед каждым поворотом страницы.

Она достала из сумки блокнот, сделала вид, что записывает цитаты. Но внутри всё клокотало.

«Мне нужен хотя бы УПК. Хоть 156-я. Без текста я слепа. А в суде ошибок не прощают».

Возле окна библиотекарь откашлялась и поправила табличку «Разговаривать запрещено». Её взгляд — прямой, как линейка, — скользнул по Анне.

Анна подошла ближе к стойке.

— Простите… а если через знакомых? Без исполкома?

— Мы по уставу работаем, — отрезала библиотекарь. — Личные просьбы не проходят.

Анна кивнула, как бы соглашаясь. И вышла, крепко прижимая сумку.

На улице снег стал гуще. Она встала у фонаря, вдыхая сырой воздух.

«Григорий. Только он. Противно — но придётся. Закон под ключ — у него».

Она направилась в сторону рынка, где по вечерам Григорий грелся у чайной, закутавшись в фуфайку, и говорил с людьми так, будто держал в руках их талон на жизнь.

Теперь ей тоже нужен был его ключ. К знаниям. К страницам. К тем статьям, которые она знала наизусть — но которые теперь могли лежать под замком в ярославской библиотеке, как контрабанда.