Ход времени: Защита

Глава 25: Свет надежды

Комната дышала утренней сыростью. Стены, когда-то белёные, теперь были покрыты пятнами, будто следами чужих жизней, оставленных наспех и навсегда. На окне — стекло в мелкой паутинке трещин, сквозь которое проникал неохотный рассвет. Где-то на улице грохнул ведро: дворник сгребал остатки ночного снега. От печки тянуло прогорклым углём.

На столе, под светом коптящей свечи, лежала папка с жёлтыми листами. Анна поправила шерстяной шарф на плечах, потянулась за карандашом и сделала пометку на полях протокола допроса Виктора Красавина.

«Статья 190-1 — клевета на строй. И 190-3 — нарушение порядка. Два года минимум. За что? За плакат. За правду».

Она провела линию под датой: 25 августа 1968 года, Красная площадь. Митинг против вторжения в Чехословакию. Молодой преподаватель, интеллигент, как под копирку с Дремлюги, но тише, осторожнее. Виктор не кричал. Он стоял.

— Стоять тоже преступление, — Анна произнесла вслух, почти шёпотом.

Слева от папки — другая. Меньше, но липкая на ощупь: спор за плиту в коммуналке. Две соседки — одна требует убрать кастрюлю, вторая — жалуется, что её пельмени «систематически недоварены». Анна приняла дело, получила восемь рублей — плату в конверте, без расписок.

«Я спасаю одного за свободу, и разбираю, кто чьей кастрюлей заслонил комфорку. Прагматизм против идеалов. И обе стороны платят».

Тень скользнула за дверью. Анна затаила дыхание, не поворачиваясь. Слышно было, как на лестнице шаркают тапки.

— Господи, опять Нина, — пробормотала она. — Шпионка с кастрюлей.

Она поднялась, подошла к половице у стены и аккуратно приподняла доску. Щель была узкой, но в ней помещалась коробка из-под «Мишки косолапого». Бумаги — списки свидетелей, черновики ходатайств, наброски речи. Под ними — часы. Анна глянула на стрелки: 06:04.

— Какой ты мне, к чёрту, адвокат, — пробормотала она, кладя туда и мелкое дело. — Коммунальный консультант.

Захлопнула коробку, аккуратно уложила доску. Снова села. Посмотрела на сумку в углу — та самая, в которой лежали деньги от Кравцова. Шерсть на ручке уже стёрлась, кожа треснула.

«Я не имела права его вытащить. Но вытянула. Деньги пошли на хлеб, уголь, Красавина. Мафия спонсирует свободу слова. Ну не абсурд?».

На столе зашуршала книга — «Ленинский комсомол», в обложке которой прятались заметки. Анна раскрыла её, достала аккуратный лист. Список связей, фамилия нужного человека — Степанова А.И., секретарь суда, «лояльная при встрече с рублём».

— Надо будет через Григория, — вслух сказала она и записала: 500 рублей. С видеоплёнкой.

Послышался стук в трубе. Печь заговорила. Из кухни доносились голоса:

— Клавдия, ты опять бельё кипятишь в чужом ведре?

— Моё оно. Я его с войны вожу!

Анна скривилась, взяла документы по делу Красавина, пролистала. В графе «доказательства» — показания очевидцев, листовка, фото.

«А где видео? Оно точно было. Сняли на плёнку. Осталась одна — у суда. Если Григорий пробьёт, можно подавать на прекращение. Факт отсутствия состава».

Она наклонилась к открытому окну. За стеклом Ярославль просыпался: женщины с ведёрками, мужчины с портфелями, дети в вязаных шапках. И всё это — под голос репродуктора:

— Граждане! Труд, дисциплина и социалистическая ответственность — путь к процветанию!

Анна усмехнулась.

— И видеоплёнка через подкуп. Всё по плану пятилетки.

Раздался тихий стук. Она вздрогнула, спрятала бумаги под свитер.

— Кто там?

— Это я, Нина. У тебя свечка не коптит? У нас уже чёрный потолок.

— Всё в порядке, спасибо.

— А ты что — всё работаешь?

— Дела.

— Мелкие, как я слышала. Ты с Тамарой из восьмой говорила? Про плиту?

— Улаживаю.

Нина помолчала.

— А ты с Красавиным тоже улаживаешь?

Анна посмотрела на дверь.

— Я просто делаю свою работу.

— Ну смотри. Тут у нас не Москва. Тут спрашивать будут.

— Вы такие наивные, постоянно говорите тут не Москва, у нас по-другому, хотя на самом деле в Москве ещё жёстче, чем здесь, потому что столица.

Анна подошла к столу, села, достала чистый лист. На нём — набросок речи в защиту.

«Не преступник. Гражданин. Выступивший с мирным протестом. Нет состава. Нет вины».

Снизу на листе она приписала: Стратегия — через видео, через Степанову. Деньги — через Григория. Плиту — через Воронову. Баланс. Пока держу равновесие.

Она затушила свечу. Комната потемнела.

И всё же, сквозь утреннюю грязь и свечной копоть, сквозь сырость и подозрения, в этой тесной комнате была искра. Искра того, ради чего она пришла в этот чужой, скрипучий, но всё ещё живой мир.

Закоулок у водонапорной башни был чужд человеческому присутствию. Камень под ногами скользкий, сырой — будто недавно прошёл дождь, хотя небо было сухим. Тёмные пятна на стенах — ржавчина, плесень или чья-то история, которую лучше не трогать. Башня возвышалась, как страж, забытая всеми, кроме тех, кто знал, где искать тень.

Анна стояла в глубине переулка, сумка с книгой «Ленинский комсомол» прижата к боку. Валенки немного промокли, пальцы в шерстяных носках заныли от сырости.

Григорий вышел из-за башни, как будто из тумана. На нём — всё та же потёртая кожанка, сигарета болталась в зубах, искра вспыхивала и гасла при каждом его вдохе.

— Долго ты, Коваленко, — буркнул он. — Я уж думал, передумала.

— Я не из тех, кто передумывает, — отозвалась Анна, передавая свёрток. — Здесь всё.

Григорий взвесил его в руке, покосился на неё.

— Деньги чужие?

— Твои заботы кончились, когда ты взял конверт.

Он хмыкнул, достал из внутреннего кармана плоский пакет, обмотанный газетой. Передал ей.

— Запись демонстрации. Тихо сняли, случайно. Секретарша твоя чуть не наложила в штаны, но согласилась.

Анна приняла свёрток, проверила пальцами: плёнка.

— Чистая копия?

— Ха. Чище не бывает. Только учти — должок у нас теперь, Анна Валентиновна.

— Долг — только если ты ещё жив к завтрашнему утру, — сказала она холодно. — Если я с этим материалом попаду, ты первый, кого назову.

Он рассмеялся, туша сигарету о ржавую стену башни.

— Ой, как грозно. А ведь была ты в Москве приличной. Запросы писала. Архивы копала. А теперь вот — по углам, с кожаными типами.

— В Москве мне не приходилось спасать людей, которых завтра могут сломать в Лефортово.

— Ага. Только не забудь, кто тебе даёт шансы их спасать. Мы тут, между прочим, не за спасибо.

Она молча развернулась, прижав свёрток к груди, и пошла прочь. За спиной хрустнул камень — Григорий исчез, как и появился.

Комната встретила её тишиной. За окном уже темнело, свеча едва освещала облупившуюся стену. Анна вытащила плёнку, положила на стол. Рядом легла папка по делу Красавина — толстая, сшитая бечёвкой.

Она вставила плёнку в маленький, дребезжащий аппарат — его дали ей на время за «мылом, марлей и шоколадкой». Экран дрожал, изображение было серым, с рябью.

На экране — Красная площадь. Группа людей стоит, держат плакаты. Один показывает в сторону камеры — в руке бумага, но не развёрнута. Люди не скандируют. Стоят. Молча.

Анна приблизилась, всмотрелась.

«Нет выкриков. Нет насилия. Плакаты не читаются. Ни одного распространённого экземпляра. Ни нарушения общественного порядка. Ни агитации. Только стояли. Значит…».

Она резко взяла лист бумаги, написала от руки:

1. Митинг не носил организованного характера.

2. Плакаты не распространялись — нет состава массовой агитации.

3. Нарушение порядка не доказано: видеозапись — прямое опровержение.

Она посмотрела на строчки, потом на плёнку. На экране — Красавин, молодой, растерянный, но стойкий. Стоит с двумя девушками. Позади — серые фигуры, милиционеры.

— Ты стоял за нас. Теперь моя очередь.

Свеча качнулась. Анна откинулась на спинку стула.

«С этим материалом можно просить переквалификацию. Или хотя бы добиться экспертизы. Хоть зацепка».

Её взгляд упал на сумку в углу. Там — деньги, остаток от сделки с Кравцовым. И вины. И решения.

«Я продала кусок совести — чтобы спасти кого-то другого. Счёт открыт. Сальдо минус. Но Красавин будет жить не в лагере».

Она достала папку, аккуратно вложила туда плёнку. Заперла ящик. Проверила замок.

За дверью снова послышались шаги. Голос Нины:

— Всё-то у неё горит по ночам. Не спит, всё пишет… странная.

Анна усмехнулась.

— Пишите, Нина, донос. Только подпись не забудьте.

Она вернулась к столу, взяла чистый лист и заголовок: Ходатайство о приобщении видеозаписи к материалам дела.

За окном шёл лёгкий дождь. Каменная башня осталась позади. Впереди — суд. И правда. На этот раз — с доказательствами.

Зал Ярославского областного суда был наполнен тяжёлым, вязким воздухом — не от жары, а от напряжения. На стене висел выцветший портрет Ленина, над столом судьи — облупленный герб. Вонь старого лака, сырости и мокрых пальто после утреннего дождя разъедала ноздри. Сквозняк трепал занавески у окон, и всё же было душно.

Анна стояла у стола защиты. Простое платье, тёплый свитер, валенки — не маска, а форма выживания. Она не смотрела на публику — ощущала их без слов: взволнованные студенты, партийные наблюдатели, пара журналистов, явно из местной газеты.

Судья Орлов листал материалы, глаза его почти не отрывались от бумаг, но Анна знала — он всё видит. Даже когда не смотрит.

— Свидетель, фамилия, имя, отчество, — голос судьи ровный, без паузы.

— Яковлев Алексей Павлович. Старший сержант милиции.

Он стоял неуверенно, потел, теребил ремень шинели.

— Приступайте к перекрёстному допросу, — кивнул Орлов.

Анна сделала шаг вперёд.

— Старший сержант Яковлев, вы участвовали в задержании гражданина Красавина двадцать пятого августа прошлого года на Красной площади?

— Да.

— Обстоятельства?

— Группа лиц стояла с плакатами. Нарушение общественного порядка.

— Уточните. Какие именно действия, по вашему мнению, нарушали порядок?

— Они… стояли с выражением… протеста. Это уже нарушение.

— Вы видели, как Красавин раздавал плакаты?

Сержант моргнул.

— Не раздавал. Но он стоял с группой.

— То есть вы не видели у него в руках никаких агитационных материалов?

— Ну… плакат вроде был.

Анна наклонилась к столу, подняла плёнку.

— Видеозапись с демонстрации, предоставленная следствию. Момент задержания. Вот Красавин — обратите внимание: руки опущены, ничего не держит. Подтверждаете, что это он?

— Похож… да.

— Значит, вы не можете утверждать, что он держал плакат.

— Ну… в толпе же все были…

— Уточните, сколько человек было на площади?

— Человек семь.

— Семь. Из которых вы помните, что именно Красавин что-то держал, но плёнка это опровергает.

— Я мог ошибиться…

— Вы под присягой, товарищ Яковлев. Ошибка — не основание для обвинения.

— Протестую, — раздался голос Соколова. — Адвокат оказывает давление на свидетеля.

Анна даже не повернулась.

— Я задаю вопросы, ваша честь. Напоминаю, статья 190-3 УК требует конкретных действий — призывов, агитации, отказа подчиняться.

Михаил поднял глаза. Сдержанно кивнул.

— Возражение отклонено. Продолжайте.

— Вы слышали, как Красавин что-либо выкрикивал?

— Нет. Он молчал.

— Вы лично слышали, чтобы кто-либо из группы призывал к свержению строя?

— Нет.

Анна сделала паузу. Обвела взглядом зал. Тишина, лишь скрип пера Соколова.

— Тогда поясните: на каком основании вы задержали человека, который не выкрикивал лозунгов, не держал плаката, не оказывал сопротивления?

— Он был среди них…

— Среди кого?

— Среди демонстрантов.

— А если бы он проходил мимо?

— Он стоял.

— Стоять на площади — это преступление?

Сержант замялся. На лбу — блестящий пот.

— В тех условиях…

— Спасибо, — резко прервала его Анна. — У меня больше нет вопросов.

Судья закрыл папку.

— Свидетель может быть свободен.

Яковлев ушёл быстро, почти спотыкаясь. Сзади зашептались — коротко, возбуждённо.

Анна сделала шаг назад, почувствовав дрожь в коленях.

«Он сломался. Не подкуп, не шантаж — вопросы. Просто вопросы. Всё, как в двухтысячных».

Но взгляд Орлова задержался на ней дольше обычного. В нём была тень — не симпатии. Подозрения. Или тревоги.

Соколов записывал что-то лихорадочно. Не смотрел на неё. Это было хуже.

«Теперь он будет искать. Он не проигрывает без боя».

Анна подняла глаза на Красавина. Тот слегка кивнул ей — не с благодарностью, а с уважением.

Она почувствовала, как лёгкость заполнила грудь, несмотря на душный воздух и сквозняк.

Зал Ярославского областного суда снова погрузился в напряжённую тишину. Запах старого лака, влажных пальто и мокрой фанеры впитался в стены. Лампы под потолком потрескивали, отбрасывая неровный свет на стол защиты. Анна стояла прямо, обе ладони покоились на расшатанной крышке стола. Перед ней — видеоплёнка в бумажном конверте, копия протокола задержания и отпечатанный на машинке лист с выдержкой из статьи 123 УПК РСФСР.

«Дышим. Всё как в 2005-м, только без ноутбука и кондиционера».

На скамье подсудимых Красавин сидел с выпрямленной спиной, лицо бледное, но спокойное. Весь его вид был вызовом — не гордыня, а убеждённая, простая стойкость.

— Уважаемый суд, — голос Анны прозвучал громче, чем она ожидала. — Защита ходатайствует о признании ареста гражданина Красавина незаконным в связи с нарушением установленной процедуры.

Публика в зале затаила дыхание.

Михаил Орлов поднял голову. Строгий костюм подчёркивал официальность, но его глаза… в них было то, что придавало Анне странную, осторожную уверенность.

— Продолжайте.

Анна взяла копию протокола.

— Согласно представленным материалам, задержание произошло двадцать пятого августа. Протокол составлен — двадцать седьмого. В деле отсутствует ордер, а согласно статье 123 УПК РСФСР, задержание без ордера допускается исключительно при наличии признаков преступления.

— Он находился в группе лиц, нарушающих порядок, — раздался резкий голос Соколова.

Анна не обернулась.

— Это мы уже обсудили. Плёнка, представленная в материалах дела, подтверждает, что гражданин Красавин не держал агитационных материалов, не выкрикивал лозунгов, не совершал действий, способных нарушить общественный порядок.

Она подняла конверт с видеозаписью.

— Суду уже продемонстрирована запись. Повторю: он стоял молча. Ни листовок, ни плакатов.

Скрип пера Соколова вновь прорезал тишину.

— Протестую. Адвокат манипулирует формулировками, подменяя правовую оценку субъективными интерпретациями.

— Товарищ судья, — спокойно сказала Анна. — Я лишь цитирую положения уголовно-процессуального кодекса. Призываю суд основываться на нормах действующего законодательства.

Михаил слегка постучал молотком по столу.

— Возражение отклонено. Защита, продолжайте.

Анна глубоко вдохнула.

— Дополнительно обращаю внимание суда: гражданин Красавин до задержания не имел судимости, характеризуется положительно, работает преподавателем. Его действия, даже при широкой трактовке, не представляют общественной опасности. Учитывая отсутствие состава преступления, прошу признать арест незаконным и освободить Красавина из-под стражи.

Соколов прищурился.

— Вы хотите, чтобы мы признали действия милиции ошибочными? Это подрывает доверие к правоохранительной системе.

— Я хочу, чтобы суд был справедлив. Даже в рамках той системы, которую эта система защищает.

Михаил на секунду задержал взгляд на ней. В его лице ничего не изменилось, но губы едва заметно дрогнули — может быть, от уважения, может, от понимания.

Анна сделала шаг вперёд.

— Товарищ судья, я прошу рассмотреть не только правовые, но и человеческие аспекты. Красавин не совершал насилия. Он не клеветал. Он лишь присутствовал среди тех, кто осмелился сказать — пусть молча — что думает иначе. Это не преступление. Это — совесть.

В зале повисла тишина. Кто-то в глубине кашлянул.

«Громко сказала. Слишком. Ну и пусть».

Анна положила руку на плёнку.

— Он не угроза. Он — пример.

Михаил кивнул.

— Суд удаляется для принятия решения по ходатайству.

Тишина в зале была невыносима.

Когда Михаил вернулся, голос его был по-прежнему спокоен.

— Ходатайство защиты удовлетворено. Арест признан нарушающим установленную процедуру. Меру пресечения изменить на подписку о невыезде.

За спиной Анны прошёл ропот. Соколов застыл, сжав блокнот.

Анна почувствовала, как тепло разливается в груди.

«Ещё не победа. Но шаг».

Она обернулась и встретила взгляд Красавина. Тот медленно кивнул. Без слов, но ясно: «Спасибо».

А потом её взгляд снова скользнул по Михаилу. Его лицо оставалось строгим, но в уголке губ — тень улыбки.

Зал Ярославского областного суда будто замер в ожидании. Пыльные лампы под потолком потрескивали, отбрасывая неяркий свет на натёртые до блеска скамьи, потёртые лакированные панели и суровые лица присутствующих. Запах лака и сырости, впитавшийся в стены со вчерашнего дождя, стелился под потолком, придавая моменту ощущение нерушимой тяжести, будто само здание следило за происходящим.

Анна стояла у стола защиты — руки сложены на обшарпанной деревянной поверхности, перед ней — протоколы, бумажный конверт с видеоплёнкой и тонкая папка с её пометками.

На скамье подсудимых Красавин тихо опустил голову, но лицо его было спокойно. Глаза — усталые, но ясные.

Михаил Орлов поднял руку и стукнул молотком по столу.

— Прошу тишины.

В зале стихли даже шёпоты.

— Суд выносит решение.

Анна почувствовала, как ладони вспотели.

«Давай, Михаил… Видел же, что у них ничего нет…».

Михаил медленно поднялся, раскрыв лежащую перед ним папку — аккуратно, как будто случайно, оставляя один из внутренних листов открытым. Его взгляд скользнул к Анне, задержался, и только потом он снова обратился к залу.

— Учитывая представленные доказательства, а также ходатайство стороны защиты об исключении доказательств, полученных с нарушением статьи 123 УПК РСФСР…

Анна сдержала дыхание.

— …суд признаёт действия, приведшие к задержанию гражданина Красавина, нарушающими установленную законом процедуру.

Шорох в зале.

— С учётом характера события, отсутствия призывов к насилию, мирного поведения подсудимого и отсутствия ранее судимостей…

Он посмотрел на Красавина.

— Суд признаёт гражданина Красавина невиновным и освобождает его из-под стражи.

Анна услышала, как кто-то за её спиной выдохнул с облегчением. Красавин повернул голову к ней и просто смотрел — взглядом, полным благодарности. Не словами, не жестом, а тишиной.

Соколов резко вскочил.

— Судья Орлов, я требую внести протест на место!

Михаил спокойно сложил руки.

— Ваш протест будет зафиксирован. Но вердикт оглашён.

Соколов сжал блокнот, перо скрипнуло между пальцами. Он бросил взгляд на Анну, в котором читалось: Я запомнил.

Анна собрала папки и, подойдя к Красавину, тихо сказала:

— Вас выпустят сегодня. Отдохните. Мы ещё обсудим, как всё оформить — с учётом резолюции и статьи.

— Спасибо, — его голос был хриплым. — Вы… спасли меня.

— Просто делаю свою работу.

«И хожу по краю, с каждым разом ближе к провалу».

Когда публика начала расходиться, Михаил задержал её взглядом. Положил ладонь на раскрытую папку, не закрывая её.

— Товарищ адвокат, — сказал он негромко. — Можете подойти?

Анна подошла ближе. Михаил отодвинул одну из страниц. Под ней лежал лист с пометками допроса свидетеля, не вошедший в дело.

— Вам, думаю, будет полезно. Материал пока не приобщён.

Анна взглянула на него — он будто и не смотрел на неё, но уголки его губ были едва заметно приподняты.

— Благодарю, — коротко сказала она и убрала лист в свою папку.

Сзади послышался голос Соколова:

— Проверка обязательно будет. Я направлю запрос в область.

Анна обернулась:

— Ваше право. А моё — защищать тех, кто не виновен.

Соколов отвернулся.

Когда она уже шла к выходу, Красавин остановился у дверей, задержался.

— Я думал, здесь меня просто сломают, как всех… А вы… Спасибо.

Анна улыбнулась.

— Не благодарите. Это только начало.

И, выходя из душного зала, она впервые за всё время позволила себе вдохнуть полной грудью.

«Одного вытащила. Один жив. Значит, стоило».

Но где-то в глубине — в тени мыслей — уже пульсировал страх: Соколов не отступит. И чем больше побед, тем выше цена.

Квартира судьи Орлова встретила Анну мягким светом лампы, запахом старых книг и неуловимым ароматом липового чая. Сразу за порогом её окутал покой — не тишина, а именно покой: чуть скрипнувшие половицы, приглушённые шаги Михаила в носках, тонкий детский смех и шорох карандаша по бумаге.

— Проходите, — сказал Михаил, придерживая дверь и кивая вглубь комнаты. — Артём у себя.

Анна кивнула и, сжав ремень сумки, шагнула внутрь.

В комнате было тепло — не от батареи, а от света, ткани, запаха быта. Обои выцвели, но были чистыми, мебель простая, деревянная, натёрта до блеска. В углу, у окна, стоял детский столик. Артём сидел на стуле, наклонившись над листом бумаги. На столе — разбросанные карандаши, а рядом плюшевый медведь в выцветшем вельветовом жилете.

Анна сняла валенки, неуверенно шагнула ближе.

— Это дом? — Спросила она, присаживаясь рядом.

Артём поднял глаза. Ему было лет пять, не больше. Он кивнул.

— Наш. Вот тут папа, тут я. А тут… — он замер, не дорисовав третью фигурку.

Михаил тихо поставил чайник на плиту на кухне.

— Иногда он рисует маму.

Анна почувствовала, как в груди сжалось.

«Саркома. Два года назад. Значит, сам растит. Значит, ночами читает и гладит по спине. А утром — в суд».

Артём вдруг поднял к ней глаза:

— А вы судья?

— Нет, я… адвокат.

— А это страшно?

— Иногда. Но когда удаётся спасти хорошего человека, становится… светло.

Он кивнул, будто понял.

Из кухни донёсся звук — Михаил наливал воду в чайник.

— У нас только липа и индийский. Заварить какой?

— Липу, — отозвалась Анна. — Спасибо.

Она провела пальцем по столу — краешек листа дрожал от сквозняка, шевелились крошки стёрки.

— Артём, а можно я нарисую?

— Держите, — он протянул ей зелёный карандаш.

Анна сделала два неуверенных штриха — крышу, трубу. Рука дрожала.

— У вас… красивый медведь.

— Это Тёма. Он всегда со мной. Мама сказала, он — хранитель.

Анна сдержала ком в горле.

«Он судья, но его сын — как свет в этом мраке».

Михаил вернулся с подносом. Две чашки и конфетница с «Дюшесом».

— Простите за скромность.

— Я… не из тех, кто привередничает.

Он сел рядом, напротив. Артём вновь погрузился в рисование, а Михаил смотрел на Анну поверх чашки.

— Товарищ Коваленко. Вы понимаете, что на вас уже пишут?

— Кто?

— Кто надо. В юридическом управлении обсуждают, что вы «опасно грамотны». И слишком смелы.

Анна поставила чашку.

— Товарищ судья, я спасаю невинных, но боюсь тени. Каждое заседание — как канат над провалом.

— Я это вижу.

— Вы ведь тоже рискуете. Сегодня, в зале, вы…

— Помог вам. Да.

Они замолчали. В тишине слышно было только, как Артём рисует и время от времени глухо шмыгает носом.

— Я знаю, что значит слухи, — сказал Михаил. — Моя жена… её тоже обсуждали. До болезни.

Анна кивнула.

— Мне жаль.

— Не надо. Он справляется, — Михаил посмотрел на сына. — Я не сразу понял, что он рисует дом с тремя окнами, хотя нас только двое.

Анна стиснула руки.

— Он чувствует. А ещё… даёт надежду.

Михаил усмехнулся:

— Артём, покажи, что нарисовал.

Мальчик протянул лист. На нём был дом. Три фигуры. Трое, взявшиеся за руки.

— Это вы, папа и Тёма, — объяснил он.

Анна улыбнулась, почувствовав, как в горле першит.

— Спасибо, Артём. Это самый тёплый рисунок, что я видела.

Он кивнул и полез за новым карандашом.

Михаил встал, подошёл к полке, достал книгу.

— Справочник по УПК. Старое издание. Хочу вам дать. Там есть формулировки, которые уже не в ходу. Могут пригодиться.

Анна взяла книгу, прижала к груди.

— Спасибо.

Они снова замолчали. Только тикали часы. Где-то за окном зашипел трамвай.

«Я вошла сюда — адвокат на грани. А выхожу… почти родной».

Но тревога уже стучала изнутри. Слухи, прокуроры, Соколов. Михаил — не броня. Но сейчас — опора.

Она встала, поправив шарф.

— Мне пора. Спасибо за чай. И за доверие.

— Я вас провожу.

Артём подбежал, вручив ей медвежонка.

— Он только на время. Когда страшно.

Анна опустилась на корточки, обняла мальчика.

— Спасибо, Тёма. Ты настоящий мужчина.

Михаил открыл дверь. Свет из подъезда был холоднее.

— До встречи в суде.

Анна обернулась.

— Или вне его.

И вышла в ночь, прижимая к груди книгу, плюшевого медведя и слишком живое чувство, с которым ещё не умела справляться.

Коридор коллегии адвокатов Ярославля встретил Анну глухой тишиной и запахом сырости. Узкое пространство, где обои отошли от стены, а лампы тускло мигали под потолком, напоминало ей подъезды старых московских домов, но с одной разницей — здесь всё дышало надзором.

— А я говорила, не просто она… — донёсся женский голос за приоткрытой дверью приёмной.

— Да у неё связи, не иначе, — отозвался мужской, хрипловатый, с намёком.

Анна не остановилась. Прошла мимо, не оборачиваясь. Сумка прижата к боку, взгляд — вперёд.

«Тут мои победы — повод для сплетен. В Москве они приносили уважение. Здесь — подозрения».

Она свернула влево, к своей комнате, где печь потрескивала, словно сердясь на сквозняк.

— Анна Николаевна, — голос сзади, знакомый. Нина. — Поздно как… Опять в суде допоздна?

— Да, по делу Красавина.

Нина сжала губы.

— Говорят, вас проверять будут. Неофициально пока.

— Кто говорит?

— Все.

Нина кивнула на приёмную.

— Не стоит давать поводов. У нас тут не Москва.

— Я заметила. Спокойной ночи.

Анна вошла в комнату, прикрыв за собой дверь.

Печь потрескивала неуверенно, выдыхая редкими порциями тепла. На столе лежали журналы, список ходатайств, карандаш, обгрызенный до основания.

Она сняла пальто, закуталась в свитер, села на корточки у пола. Потянула половицу — под ней коробка из-под сапог, обёрнутая газетой «Правда».

Открыла. Внутри — часы, чуть светящиеся, как будто тянулись к ней воспоминаниями о митинге. И ещё — листы с пометками, схемами, чужими именами. Подпольные списки. Связи. Слова, которых в 1969 году не должно было существовать.

Анна прижала ладонь к часам.

«Я не шпион. Я просто адвокат. Из будущего. И я делаю всё, чтобы спасти настоящих».

Стук каблуков в коридоре. Шёпот.

— Она у себя.

— А что она сделала с делом Дремлюги? Уж больно гладко всё прошло.

Анна встала, подошла к двери, приоткрыла, заглянула в щёлку. Силуэты двоих у окна приёмной. Один с папкой, другой с пальто на руке.

Она вернулась к коробке, уложила туда заметки. Добавила часы. Закрыла. Придвинула половицу. Осторожно, беззвучно.

Села на край кровати. За стенкой слышался кашель, скрип кровати, звук выключателя.

«Каждая победа спасает одного, но приближает меня к краю».

На подоконнике стояла почтовая открытка — Ярославль, кремль, белые башни. Анна взяла её, повернула. Чистая. Ни слова.

Она подумала о Михаиле. О том, как он смотрел на неё через чашку чая.

«Он судья. А я — риск. Но его сын — свет. Ради этого можно остаться. Ради него. Ради тех, кого ещё можно спасти».

Стук в стену. Нина.

— Свет погаси. Проверка идёт.

— Сейчас.

Анна выключила лампу. Комната погрузилась в полумрак. Печь треснула, выпустив язык света.

Она легла, укрывшись шерстяным одеялом, слыша, как за стеной кто-то переговаривается шёпотом.

Страх грыз. Но под этим страхом — решимость.

Сон не шёл. Она прислушивалась: шорох, хруст, дыхание ветра за окном. В таких ночах 1969 года времени казалось больше, чем в любом году 2005-го.

Анна сжала край одеяла.

«Я здесь. И я останусь. Пусть шепчутся».