Ход времени: Защита

Глава 14: Первые трещины

Свеча на столе горела неровно, пламя дрожало от малейшего сквозняка, отбрасывая неясные тени на пожелтевшие листы. Пахло воском, картошкой из кухни и холодом. Электричество снова вырубили — то ли профилактика, то ли преднамеренное совпадение. Анна встала, подтянула платок на лбу и опустилась обратно к столу, где лежала папка с делом Александра Гинзбурга.

Её пальцы были чуть скованы от февральского холода, но движения оставались точными. Она сняла резинку с папки, аккуратно расправила страницы.

На первом листе — обвинение по статье 70 УК РСФСР: антисоветская агитация. Формулировки — как по шаблону: «умышленное распространение клеветнических измышлений», «подрывная деятельность», «осознание преступного характера своих действий».

— Осознание, — тихо пробормотала она, прищурившись. — То есть мотив уже вписан в обвинение. Удобно. Без анализа, без экспертизы.

В коридоре заскрипели половицы. Анна мгновенно замерла. Под свечой поблёскивали обложки: папка, книга «История КПСС», подложенная для маскировки.

Тень на двери — чья-то. Потом — шорох.

Она вздохнула. Лидия. Кто ж ещё?

«Ну конечно, если я не сплю — значит, пишу донос. Или рассылаю листовки голубями».

Анна поднялась, проверила замок. Затем, крадучись, подошла к кровати, отодвинула половицу. В щели скрывалась коробка из-под обуви с аккуратно сложенными заметками — черновиками, выписками, чужими рассказами. Она быстро проверила, на месте ли всё. Закрыла. Засунула доску обратно.

Возвращаясь к столу, взглянула на сумку у стены. Внутри — остатки денег от дела Петрова. За эти деньги Григорий подкупил милиционера, принесшего копии документов по делу Гинзбурга.

«Я спасла мать — и вора. Теперь беру дело диссидента. За взятку. Отличная у меня адвокатская траектория: от норм Конституции до подвала с коробкой».

Она села, потёрла виски и снова взялась за чтение.

Страницы шуршали сухо, на бумаге проступали отпечатки пальцев того, кто держал их до неё.

«Белая книга». Материалы суда над Синявским и Даниэлем. Свидетельства фальсификаций, протоколов с расхождениями. Удивительно, как грамотно и сдержанно она была составлена. Ни одного прямого оскорбления, только факты.

Она записывала карандашом:

— Нарушение ст. 46 УПК — отказ в вызове свидетелей защиты.

— Протокол расшифрован неправильно — нет подписей обвиняемых.

— Не допущен адвокат по выбору, назначен штатный.

Раздался стук в стену — три раза. Потом — женский голос.

— Аннушка, вы уж извините, у нас утюг через ваш предохранитель работает. Вы не вскипятили там чего?

— Нет, Вера Павловна, — ответила она через дверь. — Просто свеча. Я скоро всё потушу.

— Ну и славно, а то Лидия уж бурчит, будто вы здесь химичите.

Анна улыбнулась, несмотря на напряжение.

«Да. Химичу. Статья 70. Готовлюсь к ней, как к аттестации».

Она снова склонилась над делом. Читала, вычёркивала, записывала. Рядом лежала «История КПСС», где в середине — вырезанное углубление, скрывающее аккуратно сложенные её личные заметки: даты, параграфы УПК, цитаты из уголовного кодекса.

Через окно в комнату проникал звук трамвая — глухой звон на стыке рельс и морозного железа. А следом — гудение уличного громкоговорителя:

— …На повестке дня — усиление трудовой дисциплины. Впереди — четвёртый квартал пятилетки. Коллектив завода «Красный Профинтерн»…

Анна вздохнула.

«Гинзбург, если ты слышишь это сейчас — держись. Я сижу в Ярославле, в комнате с коробкой под полом и книгой с дырой внутри. У нас с тобой разные камеры, но одна страна».

Она потянулась за чашкой — чай уже остыл, но это было неважно.

— Не уснули ещё? — Раздался голос за дверью. Это была Лидия.

Анна поморщилась, медленно подошла и приоткрыла дверь.

— Нет. Материалы читаю.

— Всё читаете. Всё вас интересует. Не устаете?

— Работа у меня такая. Я же — москвичка.

Лидия с прищуром посмотрела на неё:

— Москвичка — и в коммуналке. Странно как-то.

Анна кивнула:

— Бывает. В Москве тоже крыши текут. А я — не партработник. Юрист.

— Юристов — полно. А такие, как вы, — один на весь подъезд. Ну ладно. Смотрите, свечу не забудьте потушить. А то у нас как-то у Панкратовых пожар был — от газеты.

— Не забуду. Спасибо.

Дверь закрылась. Анна вздохнула, вернулась к столу.

Вся её жизнь теперь помещалась между коробкой под полом, дыркой в книге и чайником без крышки. Но сердце билось ровно. Чуть учащённо — но ровно.

Она сделала ещё одну запись на полях:

— Допрос в отсутствие адвоката. Нарушение ст. 63 УПК. Приложить судебную практику 1961 года.

Пламя свечи качнулось, осветив стены, обои с выцветшими розами, сумку с деньгами, аккуратно поставленную в угол.

Анна прижала пальцы к виску.

«Я не преступник. Я просто делаю то, что должны были делать они. Но не делают».

Она взяла новую страницу. И продолжила писать.

Переулок за зданием суда казался вырезанным из другого города. Узкая полоса мокрого асфальта, ржавые мусорные баки под бетонной стеной и чёрные провода, свисающие с покосившегося фонарного столба, создавали ощущение задника для подпольной сцены. Холодный ветер гнал по земле бумажный фантик и поднимал в воздух запах сырости, перемешанный с дымом дешёвых сигарет. Свет фонаря мигал, отбрасывая на кирпичную кладку прерывистые тени, словно сама улица дышала неровно.

Анна стояла у стены, прижав сумку к боку. Её пальцы были замёрзшими, но крепко сжимали ручку. Под пальто она чувствовала, как бешено стучит сердце. Шарф поднимался и опускался вместе с дыханием.

— Опаздываешь, — сказал Григорий, отталкиваясь плечом от стены.

Его голос был низким, сиплым, с чуть слышной насмешкой. Он затянулся сигаретой и выдохнул дым в сторону бака.

— Меня в коридоре Лидия тормознула, — Анна посмотрела ему прямо в лицо. — Пришлось сделать вид, что уронила ключ.

Григорий кивнул, будто одобрял импровизацию. Он вытащил из внутреннего кармана свёрток в коричневой бумаге и протянул её.

— Здесь всё. Протоколы допросов, обвинительное заключение, расписка об ознакомлении и справка о сроках следствия.

Анна открыла сумку и достала конверт с деньгами. Бумажные рубли были уложены ровно, перевязаны ниткой.

— Это всё, что осталось с дела Петрова.

Григорий взвесил конверт в руке.

— Тяжеловато. Надеюсь, не макулатура?

— Проверь, если хочешь. Я не играю в дурацкие игры.

Он разорвал нитку, заглянул внутрь, пересчитывать не стал. Просто убрал в карман и кивнул.

— В следующий раз будет дороже. Менты начали дергаться, боятся, что за тобой кто-то стоит.

— Никто за мной не стоит, — Анна сказала это с подчёркнутой усталостью.

— Вот именно, — Григорий усмехнулся. — И это плохо. Самые уязвимые — одиночки.

Анна отвела взгляд, замечая в глубине переулка силуэт мужчины в сером пальто. Тот замер у угла, как будто прислушивался.

— Мы закончили? — Она сжала свёрток.

— Пока да, — Григорий затушил сигарету о кирпич. — Но запомни: теперь ты не просто адвокат. Ты — связанная.

— Я связана делом, — сказала она и развернулась.

Её шаги звучали глухо по мокрому асфальту. Сумка стучала о бедро, под мышкой пульсировал свёрток — словно горячий.

Дома было тихо. Из кухни доносился запах варёного лука, а из-за стены слышался негромкий кашель соседа. Анна осторожно закрыла дверь, проверила задвижку и тут же прошла к кровати.

Она опустилась на колени и откинула половицу. Вынула из тайника коробку из-под обуви, вытащила старые листы и положила их рядом, аккуратно сложив новые поверх.

Свёрток из переулка был тщательно перевязан и промаркирован, будто его собирали архивариусы. На обложке стояло «Дело № 3/г. — А. И. Гинзбург».

Анна отнесла его к столу. Зажгла свечу — электричества, как обычно, не было.

— Посмотрим, Гинзбург, чем тебя зацепили, — она пробормотала это почти шепотом.

Первая страница начиналась стандартно: имя, статья, дата ареста. Потом — перечень документов. Анна быстро пролистала до графика следственных мероприятий.

— Ага. Есть, — она прижала пальцем дату: между задержанием и предъявлением обвинения прошло 20 суток.

Она вытянула руку за Уголовно-процессуальным кодексом и открыла нужный раздел.

— Статья 133. Сроки предварительного следствия. Сорвали, гады.

Лист за листом она проверяла протоколы, выписывала несостыковки, подчёркивала даты. Несколько подписей стояли без расшифровки. Один из допросов не был заверен понятыми.

— Раньше я получала это через запрос в канцелярию, — Анна шептала, почти ухмыляясь. — А теперь — через ржавый бак и Григория в кожанке. Идеальный правовой прогресс.

Она оглядела комнату. Пыльная полка, затёртая скатерть на столе, еле теплая батарея.

«А раньше был кабинет с кондиционером и кофе. Теперь свеча, капуста и статья 70».

Но страх отступал. Он уступал место сосредоточенности. Дело Гинзбурга обретало структуру, а в её голове выстраивалась линия защиты.

— Сроки нарушены. Протокол без подписи. Не допущен адвокат по выбору. Это не просто дело — это дыра в системе.

Свеча потрескивала. На стене дрожал её силуэт — согнутая фигура в платке, над папками, с карандашом в руке.

Анна выпрямилась, стряхнула с колен крошки гипса от пола и убрала всё обратно в тайник.

Затем снова села, подперев щёку рукой.

«Воровские деньги купили доказательства для защиты диссидента. Отличный уравнитель эпох. Но раз уж я начала — я доведу».

Она потянулась за чашкой с остывшим чаем, сделала глоток, поморщилась.

Снаружи по улице проехал трамвай. Далеко, но слышно.

И всё же — в этот момент ей показалось, что город дышит не враждебно. Просто настороженно.

Она улыбнулась уголком губ.

— Дыши дальше, Ярославль. Я тоже ещё не выдохлась.

Зал Ярославского областного суда хранил в себе запах старого лака, тишину уважения и напряжение ожидания. На стене, чуть выше председательствующего, висел потемневший портрет Ленина, чья выцветшая улыбка смотрела в зал с непроницаемой серьёзностью. Свет падал с потолка тускло, выхватывая из полумрака лица и ускользая в уголки зала, где сидели журналисты, партийные функционеры и любопытствующие местные. От скамеек исходил скрип, будто даже дерево реагировало на происходящее.

Анна стояла у стола защиты. На ней было скромное тёмное платье с воротничком, волосы убраны, осанка прямая. Она не позволяла себе сжать руки, хотя пальцы всё ещё помнили дрожь от холодного свёртка, переданного накануне. Перед ней стоял свидетель — мужчина лет тридцати пяти, с тонкими усами, в застиранной рубашке под пиджаком, из которого торчала неровно пришитая пуговица. Он теребил её, как спасательный круг.

— Пожалуйста, фамилию, имя, отчество, — голос Михаила Орлова, судьи, прозвучал чётко.

— Куликов Игорь Сергеевич.

Анна смотрела на него внимательно. Уголком глаза она ощущала взгляд Соколова — прокурор сидел с ядовитой полуухмылкой, записывая что-то в блокнот.

— Начнём с простого, товарищ Куликов, — сказала Анна ровным тоном. — Вы работали с Александром Гинзбургом в редакции музея?

— Да, работал, — свидетель кивнул, голос его дрожал.

— С какого года?

— С шестьдесят шестого.

— Хорошо. А скажите, пожалуйста, были ли у вас конфликты с Гинзбургом на работе?

— Нет, не было, — ответ прозвучал слишком быстро.

— Не было? — Анна слегка наклонила голову. — Абсолютно никаких?

— Ну… может быть, мелочи, рабочие вопросы.

— Какие, например?

Куликов отвёл взгляд, кашлянул, снова потянулся к пуговице.

— Он… иногда не согласовывал тексты. Сам печатал, без подписи. Я был заведующим сектором.

— То есть, нарушал служебную субординацию?

— Ну да.

— Вы писали на него жалобы?

— Да… пару раз, — лицо свидетеля порозовело.

Анна кивнула и подошла к столу, взяв из папки лист.

— Вот копия служебной записки от вас, Куликов, датированная мартом шестьдесят восьмого. Цитирую: «Гинзбург подрывает коллективную дисциплину и демонстрирует неуважение к заведующему сектором». Это ваша подпись?

— Моя.

— После этого, насколько мне известно, вас перевели в фондохранилище?

— Да.

— По вашему желанию?

— Нет.

Анна сделала паузу.

— Вас злило, что Гинзбург имел влияние на руководство?

— Нет… я… — Куликов замялся.

— Напоминаю, вы под присягой.

— Ну… было неприятно, да. Он часто игнорировал мои распоряжения.

— Понятно, — Анна выпрямилась. — А теперь скажите: когда вы впервые услышали о «Белой книге»?

— В… в декабре.

— Декабре какого года?

— Шестьдесят восьмого.

— А в протоколе вы указали октябрь.

Куликов открыл рот, закрыл, снова затрогал пуговицу.

— Я… может, ошибся…

— То есть, в октябре вы не могли знать о книге, если она появилась в декабре?

Соколов поднялся.

— Уважаемый суд, я протестую. Защита манипулирует свидетельскими неточностями, чтобы дискредитировать государственное обвинение!

Михаил Орлов не сводил глаз с Анны. Он поднял ладонь.

— Протест отклоняется. Защита ведёт допустимый перекрёстный допрос. Прошу продолжить.

Анна бросила короткий взгляд на Гинзбурга. Тот сидел спокойно, его руки были сцеплены, лицо бледное, но в глазах вспыхнула едва заметная искра.

— Вы дали показания против Гинзбурга, основываясь на личной неприязни?

— Нет! — Куликов повысил голос.

— Но вы признали, что он вас раздражал. Признали, что жаловались. Признали, что его влияние превышало ваше.

— Это не значит, что…

— Значит. Это значит, что ваши показания могут быть мотивированы личными обстоятельствами, а не объективной оценкой его действий.

Соколов снова встал, но Орлов жестом остановил его.

Анна сделала шаг назад, давая свидетелю пространство.

— У меня нет больше вопросов.

Михаил Орлов склонился к протоколу.

— Свидетель, свободны.

Куликов быстро сбежал с возвышения, словно сцена сожгла ему подошвы.

Судья поднял глаза. Его взгляд задержался на Анне чуть дольше обычного.

— Следующий свидетель будет допрошен после перерыва. Заседание объявляется прерванным на пятнадцать минут.

Стук молоточка отозвался гулким эхом.

Анна села на своё место, сложила руки на коленях и глубоко вдохнула.

«Один шаг. Только один. Но уже дрожат стены обвинения».

Соколов медленно подошёл и остановился рядом.

— У вас острый язык, гражданка Коваленко. Только не забывайте, что острые предметы легко режут владельца.

— Благодарю за заботу, — она посмотрела на него так, будто изучала улику. — Я умею обращаться с инструментами.

Соколов кивнул и отошёл.

Анна опустила взгляд на свои записи. Слова свидетеля, даты, паузы — всё было выстроено, как в её московских процессах, только здесь ставки были выше.

«Теперь не просто карьера. Теперь — выживание. И правда».

Перерыв закончился внезапно, словно кто-то выключил звук в зале, а затем резко включил его на полную громкость. Молоток судьи снова ударил по дереву, и тонкий звон отозвался в ушах, как сигнал к бою. Люди поспешно вернулись на свои места. Публика перестала шептаться, запах пота и лака усилился, смешавшись с духотой, будто сама правда, тяжёлая и липкая, наполнила помещение.

Анна поднялась, расправила плечи и подошла к столу защиты. На столе перед ней лежала толстая папка с материалами дела. Её пальцы слегка дрожали, но голос, когда она заговорила, прозвучал чётко, как отточенный инструмент:

— Ваша честь, я прошу слова по поводу ключевого доказательства обвинения — так называемой «Белой книги», якобы распространявшейся подсудимым с целью подрыва государственной власти.

Судья Орлов поднял глаза от протокола. Он выглядел усталым, но внимательным. Соколов, не дожидаясь продолжения, усмехнулся и склонился над блокнотом, в который уже делал очередную заметку. Скрип пера резал слух Анны, как комариный писк в тишине.

— Прошу, адвокат, — сказал Михаил.

Анна разложила несколько страниц, вытянула один протокол, предварительно выделенный жёлтым карандашом, и посмотрела прямо на судью.

— Согласно протоколу допроса от восьмого декабря, свидетель Печорин утверждает, что получил экземпляр «Белой книги» от знакомого, а не от Гинзбурга лично. Ещё два свидетеля — Семёнова и Карпин — дают схожие показания. Ни один из них не утверждает, что подсудимый распространял книгу в широком кругу.

— Это не отменяет факта создания заведомо антисоветского материала, — перебил Соколов, резко поднимаясь. — Даже ограниченное распространение…

— Простите, — Анна повернулась к нему. — Вы только что подтвердили ограниченность распространения. Это важно. У нас нет доказательств массовой публикации. Ни типографии, ни списка адресатов, ни рассылки. Это, ваша честь, — она снова повернулась к судье, — исключает состав по части публичности, которая обязательна для инкриминируемой статьи.

Орлов медленно кивнул, не перебивая.

Анна продолжила:

— Более того, согласно статье 133 УПК РСФСР, срок предварительного следствия по данной категории дела не может превышать два месяца без санкции прокуратуры. В материалах дела отсутствует соответствующее постановление.

Она протянула лист бумаги, положив его на край стола судьи:

— Акт приёма материалов от следователя датирован пятнадцатым января, а возбуждение дела — двадцать первым октября. Три месяца. Без продления. Это прямое нарушение процессуального порядка.

В зале повисло молчание. Даже перо Соколова замолчало. Он прищурился, пальцы медленно закрыли блокнот, как крышку над ящиком с осами.

— Подозреваю, что защита использует формализм, чтобы затушевать идеологическую подоплёку дела, — сказал он с натянутой улыбкой. — Подсудимый не скрывал своей работы над книгой.

Анна подняла голову.

— Он не скрывал — это правда. Потому что не считал её противоправной. Потому что отправил её в научные круги и правозащитные организации. А не в подполье. Если бы он хотел скрыть это, он бы не хранил её на виду. Это не агитация, это документирование судебного процесса — к которому он имел отношение.

Гинзбург слегка наклонил голову. Его осанка оставалась ровной, хотя лицо всё ещё было напряжено. Анна почувствовала, как тянется тонкая нить между ними — не союз, не благодарность, а понимание. Он знал, что она тянет этот процесс, как канат над пропастью.

Судья Орлов перелистнул пару страниц в своём досье, затем поднял глаза и медленно сказал:

— Защита поднимает вопрос допустимости доказательства. Протест стороны обвинения я принимаю к сведению. Суд изучит процессуальные сроки.

Соколов прижал губы, но ничего не сказал. Его глаза блеснули холодным недоверием.

Анна вернулась к столу, села и выдохнула медленно, через нос. Сердце стучало так, будто кто-то стучал в дверь. Она опустила руки на колени, ощущая липкость ткани под ладонями.

«Если дойдёт до конца — эти бумаги, эти подписи, эти даты — станут не просто бумажками. Они станут якорем. Для него — свобода. Для меня — капкан».

Она не заметила, как судья снова посмотрел в её сторону. Дольше обычного. В его взгляде не было враждебности, но и нейтралитета тоже. Интерес. Осторожность. Что-то ещё.

Скрипнули скамейки. Где-то в дальнем ряду кашлянул старик. Гинзбург смотрел в одну точку, как будто уже видел за ней свет.

Анна слегка приподняла подбородок. Её пальцы легли на край стола. Словно якорь. Словно обещание: довести до конца.

Скрип деревянной двери был долгим, будто затаившимся. Судебный пристав шагнул вперёд, глухо прокашлялся и громко произнёс, отчеканивая каждое слово:

— Прошу всех встать. Суд идёт.

В зале поднялись — кто резко, кто медленно, со скрипом скамеек и шелестом одежды. Даже журналист в коричневом пиджаке, задремавший было в последнем ряду, встрепенулся и встал.

Михаил Орлов вошёл без лишнего пафоса, но с той степенной важностью, которая не требовала репетиций. Его чёрный костюм казался особенно строгим на фоне обшарпанных деревянных стен. Он остановился у стола, обвёл зал взглядом, коротко кивнул и сел.

— Прошу садиться, — негромко сказал он.

Анна опустилась на край стула. Под её пальцами снова была та же гладкая поверхность стола защиты. Материалы дела лежали перед ней, аккуратно разложенные, как карта битвы. В груди сжалось, но лицо оставалось спокойным.

«Вот он. Момент, который держит дыхание всего зала».

Судья откашлялся, отложил ручку и взглянул в сторону подсудимого. Гинзбург сидел, сцепив руки в замок. Его глаза, усталые и обострённые, не дрогнули.

— По результатам рассмотрения материалов дела и ходатайства стороны защиты, — Орлов говорил размеренно, в зал будто вползла тишина, — суд признаёт недопустимыми в качестве доказательств материалы, полученные с нарушением сроков, установленных статьёй сто тридцать третьей УПК РСФСР.

Соколов напрягся. Он не пошевелился, но вся фигура будто сжалась, как сжатая пружина. Блокнот остался лежать на столе, открытым, но его руки больше не писали.

— Учитывая отсутствие иных убедительных доказательств вины, суд постановляет: Александра Ильича Гинзбурга — оправдать, с признанием за ним права на реабилитацию, — судья взглянул в сторону обвинения, но не задержался. — Освободить из-под стражи немедленно.

Зал замер. Пару мгновений царила тишина настолько густая, что слышно было, как на третьей скамье кто-то выронил карандаш.

Потом — короткий, сдавленный вздох Гинзбурга. Он опустил голову, как будто не поверил сразу. Его плечи чуть дрогнули, но он остался сидеть, будто приклеенный к скамье.

Анна подняла глаза и встретилась с ним взглядом.

— Спасибо, — одними губами произнёс он.

Она кивнула — едва заметно, как это делали её коллеги в Мосгорсуде на больших процессах. Но сердце билось с такой силой, что казалось, его мог услышать весь зал.

«Оправдание. Настоящее, открытое. Против Соколова. Против системы. И при этом — по закону».

Судья Орлов не встал сразу. Он что-то записал в папке, затем посмотрел в сторону Анны. В его взгляде не было торжества, но было нечто большее — признание.

Он встал и произнёс с лёгкой паузой:

— Заседание объявляется закрытым.

Стук молотка прозвучал как раскат грома. Публика снова зашумела. Кто-то начал аплодировать, но звук сразу же погас — будто воздух в зале не позволял настоящей радости развернуться полностью.

Соколов, с побелевшими губами, резко закрыл блокнот и встал. Он подошёл к Анне почти вплотную. Его голос был тихим, но твёрдым:

— Я вас запомнил.

— Профессиональное качество, — она не отводила взгляда. — Поздравляю.

Он посмотрел на неё, как на человека, которому намерен уделить особое внимание. Затем развернулся и ушёл, не дождавшись ответа.

Гинзбург подошёл, руки в карманах, взгляд прямой, но мягкий.

— Я думал, что не доживу до слов «оправдан». Спасибо, гражданка Коваленко.

Анна улыбнулась, но едва-едва. Руки были холодными, но внутри кипело.

— Это не подарок. Это право. Вы его заслужили.

Он кивнул и, не оборачиваясь, направился к выходу. За ним следом уже спешили журналисты, шёпотом обсуждая «неожиданный поворот» и «женщину из Москвы».

Анна осталась стоять у стола. Её ладони лежали на папке. Голова гудела, словно после выстрела.

«Каждая победа спасает одного. Но злит десяток. Сегодня я спасла. А завтра?».

Михаил подошёл ближе. Он не говорил ничего сразу. Просто стоял рядом, прислонив ладонь к столу, словно случайно.

— Вы знаете, — негромко сказал он. — В девяносто девяти случаях из ста всё идёт по накатанному. И только в одном появляется кто-то, кто ломает рельсы.

Анна посмотрела на него.

— Вы сожалеете?

Он покачал головой.

— Нет. Но теперь у вас есть имя. И за этим именем — тень. Вы готовы к этому?

— Да.

Он пошёл к двери. Спина прямая, шаги ровные. Не судья — человек.

Анна медленно закрыла папку и выдохнула. Тяжело, спокойно, окончательно.

«Сегодня — да. Завтра — увидим».

Дверь в кабинет Михаила приоткрылась с характерным скрипом. Анна вошла первой, осторожно придерживая сумку с заметками, и остановилась у края стола. Свет настольной лампы был тёплым, жёлтым, как в квартирах с перегоревшими абажурами. Воздух в кабинете пах пылью, старыми книгами и слабым ароматом табака, въевшегося в деревянные панели.

На стене, как и положено, висел портрет Ленина — выцветший, но горделивый. Под ним, на полке, стояли тома «Советской юстиции» и пара потёртых сборников комментариев к УПК. А на самом столе, между бумагами, чернильницей и замусоленным приёмником, лежал детский рисунок — яркий, на обороте какого-то бланка. Мальчик с огромными глазами и дом с кривыми окнами. Солнце в углу. Подпись: «Артём».

Михаил сидел за столом. Серый костюм, тёмный галстук. Его руки были сцеплены, локти упирались в край стола, а взгляд упирался в Анну.

— Садитесь, гражданка Коваленко.

Анна не села. Она выпрямилась, прижав сумку к боку.

— Вы ведь не для чаепития меня позвали.

Михаил вздохнул. Склонился чуть вперёд.

— Я видел, как вы работаете. Видел, как вы вытягивали Гинзбурга. Но вы перешли грань.

— Грань? — Она слегка приподняла бровь. — Статья о нарушении сроков — не моя выдумка. Или вы о чём-то другом?

Михаил провёл ладонью по виску. Линия волос начинала седеть. Лицо усталое, но глаза по-прежнему твёрдые.

— Не играйте со мной. Я говорю о том, как материалы оказались у вас. О Григории.

Анна молчала секунду. Затем чуть склонила голову и спокойно произнесла:

— У вас есть доказательства?

— Нет, — его голос чуть дрогнул. — Но у меня есть интуиция. И опыт. Вы не из тех, кто просто «находит» нужные документы.

Она сделала шаг ближе к столу. Голос остался холодным:

— Тогда зачем мы здесь? Вас тревожит закон, или то, что его использует кто-то не из вашей игры?

Михаил откинулся в кресле. Тишина повисла между ними. В кабинете было настолько тихо, что слышно было, как тикают старые часы на стене.

— Вы рискуете, — сказал он наконец. — Вы лезете в дело, где и прокурору не всё позволено. Вы — человек без прикрытия, без связей, без… — он замялся, — …без понимания, куда это может привести.

Анна посмотрела на рисунок. Артём. Наверное, сын. Или племянник. Она знала уже — вдовец. Остался здесь, в Ярославле, с ребёнком, с должностью, с тишиной, которую заменили книги и вечерние дежурства.

— А вы боитесь, — мягко сказала она.

Михаил нахмурился.

— Я обязан соблюдать рамки.

— Нет, вы просто боитесь системы больше, чем я — криминала.

Он резко встал. Но не подошёл ближе. Его руки сжались на спинке стула.

— Вы думаете, вы неприкасаемая? Что Москва сделала вас железной? Здесь другие правила. Здесь за такие трюки людей отправляют в лагеря. Или исчезают.

— А вы что, отправите меня? — Она склонила голову набок. — Или просто продолжите вызывать в кабинет и смотреть так, будто хотите предупредить, но не решаетесь?

Михаил замолчал. В его лице что-то дрогнуло — то ли усталость, то ли боль. Он посмотрел на рисунок, потом снова на Анну.

— Вы не такая, какой хотите казаться.

Анна чуть улыбнулась.

— А вы не такой, каким вас представляют ваши коллеги. И, похоже, не такой, каким были когда-то.

Он не ответил. Подошёл к окну, отодвинул тяжёлую штору. Снаружи — тёмное февральское небо, фонарь на углу, идущие по снегу силуэты. Он выдохнул — тихо, почти со стоном.

— Я не смогу вас защитить, если что-то случится.

— Я не прошу защиты. Только не мешать.

Михаил обернулся. Его взгляд задержался на ней чуть дольше, чем полагается судье. В нём не было строгости. Только — беспокойство.

— Идите, гражданка Коваленко.

Она кивнула. Повернулась к двери. Прежде чем выйти, обернулась:

— Рисунок хороший.

Он опустил глаза.

— Да.

— Надеюсь, он знает, что у него хороший отец.

Она не ждала ответа. Закрыла дверь за собой — мягко, но с лёгким щелчком. И лишь в коридоре позволила себе улыбнуться. На миг. Потом лицо снова стало спокойным.

«Он дрогнул. Он уже не смотрит на меня как на угрозу. А это значит — следующий шаг будет сложнее. И опаснее».

Снаружи пахло чернилами, холодом и грядущей бурей.

Мокрый асфальт поблёскивал под тусклым светом уличного фонаря, который мерцал, будто срываясь с ритма. Анна подняла воротник пальто и прижала сумку к груди. Воздух был насквозь холодным, пахло дымом от далёкой котельной и сырой штукатуркой. Под ногами хлюпала каша из снега и песка.

Двор был пуст. Где-то в глубине подъезда хлопнула дверь. Кошка мелькнула у мусорного бака, шурша пакетами.

Анна остановилась у крыльца и достала ключ. Металл обжёг пальцы, когда она нащупала его в сумке. Вместе с ним пальцы коснулись чего-то нового — тонкий, плотно сложенный лист бумаги.

Она нахмурилась. Вытянула листок, раскрыла. Почерк был крупным, выведенным чернилами, будто специально, чтобы не ошибиться: «Работай на нас, или пожалеешь. Следующее предупреждение уже будет не письмо».

Анна не двинулась. Только медленно опустила руку с запиской и посмотрела вверх — на тёмные окна. Ни одного огонька. Тишина звенела в ушах.

«Началось. Я знала, что это будет. Но всё равно — по-настоящему страшно только сейчас».

Она аккуратно сложила записку, спрятала её во внутренний карман пальто и быстро вошла в подъезд. Сухой скрип ступеней под сапогами эхом отозвался в пустом подъезде. На втором этаже лампочка мигнула, будто повторяя фонарь на улице.

На следующее утро в коридоре суда пахло лаком, старой бумагой и потом. Окошко проветривания в конце коридора было открыто, но сквозняк только гонял запах по кругу.

Анна шла по коридору уверенно, но её рука сжимала ремешок сумки чуть крепче. Проходя мимо двери конторы следствия, она услышала:

— …ты просто приглядывай. Куда ходит, с кем говорит. Не надо лезть — только наблюдай.

Голос был тихим, но она узнала его сразу. Соколов.

Она замедлила шаг, и в щель между косяком и дверью увидела его — в сером костюме, блокнот на ладони, другой рукой он делал жест младшему следователю, молодому, с короткой чёлкой и нервной улыбкой.

— Всё по инструкции, — добавил Соколов. — Официальных приказов не будет. Но ты меня понял.

Молодой кивнул.

— Да, товарищ прокурор.

Анна пошла дальше, будто ничего не слышала. Только на повороте позволила себе остановиться и опереться на стену.

«Слежка. Он боится. И не может доказать — значит, пойдёт в обход. Отлично».

Она закрыла глаза на секунду. В голове всплыли кадры — Петров, которого она вытащила вопреки всему. Потом — начавшийся беспредел, передел воровских влияний, письма, угрозы, двое убитых «по ошибке». Всё это — потому что она защищала тех, кто, может, и не был чист, но не был тем, за кого их держали.

«Я хотела спасать диссидентов, а получила войну с бандитами».

Вдохнула. Выдохнула.

Вспомнила дело Лашковой — как судья вдруг поверил в женщину, сбежавшую с ребёнком от чиновника-алкоголика. Победа тогда стоила ей бессонных ночей, но принесла свет. Там не было угроз. Только справедливость.

Сейчас — совсем другая игра.

Дома, задернув шторы и включив настольную лампу, Анна достала записку. Бумага была грубая, желтоватая. Почерк — нет, не криминальный. Скорее, аккуратный. Значит, хотели подчеркнуть серьёзность. Но не кричали. Её предупреждали.

На краю листа — пятно от пальца, чуть размазанное чернило.

Она разложила рядом на столе свои дела. Дело Гинзбурга. Ксерокопии протоколов. Нарушения сроков. Запросы, которые она написала — от руки, советской пастой, чтобы не выделялись.

Сумка стояла рядом, как охраняющий пес.

«Если я остановлюсь — я уже виновата. Если продолжу — может быть хуже. Но если не защищу их, то кто?».

Анна встала и подошла к окну. На улице — всё тот же двор. Кошка снова рылась в пакете. Мужчина с авоськой брёл мимо. Жизнь шла. Внутри неё — страх. Но и ясность.

«Я не для этого сюда попала, чтобы дрожать».

Она повернулась к столу, взяла ручку и прижала ладонь к пустому листу бумаги.

Записка была сожжена в пепельнице через полчаса.

Решение принято.