Ход времени: Защита

Глава 6: Дефицит и тени

Утро наступило резко, как щёлк пальцами. Воздух в гастрономе на центральной улице Ярославля был густой, влажный, будто кто-то растопил старую печку и впустил внутрь не тепло, а угольную пыль. Сырая холодная влажность проникала под воротник, цеплялась к волосам, просачивалась сквозь шерсть пальто.

Анна стояла в очереди у прилавка, втиснутая между двумя женщинами — одна пахла картошкой и нафталином, другая — уксусом и мятными таблетками. Тусклый свет лампы болтался над головой, чуть подрагивая, и краска на потолке отслаивалась, как старая кожа. Громкоговоритель с улицы бодро хрипел о сборе урожая в Тамбовской области, и голос диктора звучал особенно издевательски на фоне полупустых полок и ворчания очереди.

— Эй, гражданка, вы за кем? — Спросила женщина с сеткой, в которой виднелись три одинаково скучные свёклы.

— За вами, — Анна кивнула, стараясь держать лицо спокойным.

«Интересно, в каком аду нужно было родиться, чтобы воспринимать это как норму», — подумала она, сжимая авоську.

Внутри было пусто — даже не привычный мобильник, который она бессознательно пыталась нащупать в кармане. Взамен — абсолютная бытовая беспомощность.

Очередь продвигалась медленно. Продавщица в белом халате с заломами на локтях принимала талоны с таким видом, будто лично выдавала эти продукты из собственной кладовой. Волосы у неё были собраны в сетку, губы поджаты.

— Мне бы сахар… — неуверенно произнесла Анна, когда подошла её очередь.

Продавщица даже не взглянула.

— Без талонов — ничего. Следующий!

— Подождите… Я только вчера приехала, мне не выдали…

— Я сказала — нет! — Продавщица подняла глаза. — Все с талонами стоят. Не выдумывайте.

Анна отступила, как от холодной стены. Позади уже пыхтела следующая женщина, подталкивая её локтем.

— Ты или бери хлеб, или отойди. У меня обед скоро.

— Хлеб, — коротко выдохнула Анна, чувствуя, как в груди поднимается раздражение, липкое и бессильное.

Продавщица бросила на прилавок чёрный кирпич. Он пах мукой, влажностью и чем-то металлическим.

Анна отошла в сторону, хлеб прижала к груди. В желудке — пусто, в горле — ком. За стеклом витрины висел выцветший плакат: «Труд — дело чести, доблести и геройства».

«Героизма — чтобы добыть сахар», — мысленно хмыкнула она.

У двери мужчина в сером пальто спорил с кассиршей:

— Мне обещали масло на вчера. Где масло, товарищ?

— Оно не пришло. Вам сказали — сегодня не будет.

— Мне дети завтра есть будут нечего! Что мне, снова к председателю идти?

Анна смотрела на них, как на театральную сцену. Голоса гулко отдавались под потолком. Она вдруг ясно ощутила, как из современности не осталось ничего — ни карточки банка, ни интернета, ни телефона, ни даже тупой жвачки, которую можно было жевать от нервов.

Она сжала губы, запах квашеной капусты бил в нос, и откуда-то со стороны двери донёсся мужской голос:

— Кончилось всё, граждане! До завтра не занимайте!

Очередь зашумела, раздались возмущённые выкрики.

— Да ты издеваешься, что ли?

— Я с пяти утра стою!

— Да чтоб тебе, паразит, хлебом поперёк стал!

Анна шагнула на улицу, воздух был такой же сырой, только пах теперь снегом и углём. На углу стоял мальчишка лет десяти, продавал спички. Мимо прошла пожилая женщина с санками, на которых лежал один увесистый мешок картошки. Она пристально посмотрела на Анну и скривила губы.

— Городская, что ли? Шляешься, а толком ничего не умеешь.

Анна отвернулась.

«Да, шляюсь. Только ты не знаешь, что я вообще-то — адвокат. В Москве. В 2005 году. И я выигрывала дела, которые ваши прокуроры бы не смогли даже прочитать».

Она шла по улице, и мысли вертелись вокруг одного: «Значит, сахар только по талонам. Значит, надо искать другой путь».

Мимо проехал грузовик с надписью «Молоко». Внутри, скорее всего, уже пусто.

Анна остановилась у стены, опёрлась спиной о облупленный кирпич и закрыла глаза.

«Хорошо. Хорошо. Если я проиграла первую битву — это не значит, что проиграла войну. Я найду, где достать продукты. Пусть неофициально. Пусть через чёрный рынок. Зато без талонов и этих очередей».

Открыла глаза. Прямо напротив, через дорогу, над входом в подвал, висела табличка: «Ремонт обуви». А рядом — мужик в ватнике, с золотым зубом, жевал семечки и смотрел на неё слишком уж внимательно.

Анна улыбнулась. Улыбка вышла хищной.

«Ну что, товарищ. Посотрудничаем?».

Буфет суда оказался таким, каким и должен был быть в этом городе и в этом времени: душным, шумным и безнадежно убогим. Маленькое помещение со скрипучими столами, покрытыми клеёнкой в цветах несуществующей мимозы, пахло прогорклым маслом и застарелым табаком. Свет одной-единственной лампочки под потолком был жёлтым и дрожащим, словно сама она боялась остаться тут надолго.

Анна села за стол у окна — то ли по привычке, то ли в попытке отгородиться от гомона в зале. За стеклом — серый ноябрь, рыхлый снег по краям асфальта, уныло ползущий автобус. Внутри — густой гул голосов, обрывки фраз, шёпоты, стук ложек о гранёные стаканы.

На коленях — сумка. Руки сжаты на ремешке, будто в этой позе можно было сохранить контроль.

«Значит, это и есть обеденный перерыв в областном суде? У нас в Мосгорсуде хоть автомат с шоколадками стоял…».

Буфетчица — женщина с мешками под глазами и пальцами, будто вечно пахнущими луком, — стояла за прилавком, лениво перекладывая булочки с одного подноса на другой.

— Девушка, мне, пожалуйста, чай и булочку, — Анна подошла, глядя прямо, по-деловому.

— А булочку тебе какую? — Отозвалась буфетчица, не глядя. — Чёрствую или ещё черствее?

— Самую свежую, какая есть.

— Ой, барыня пожаловала… — женщина фыркнула. — Тут тебе не ресторан. Бери, что дают.

Анна скривилась, но промолчала. В ответ на протянутую монету получила мутный, как речная вода, чай и булочку, в которой, вероятно, ещё с позавчерашнего утра не было влаги.

Села обратно к окну. Осторожно отпила. Вкус был… никакой. Просто горячее. Булочка крошилась, будто из гипса. Съедобно — формально.

«Мутный чай в гранёном стакане — вот и вся гастрономия. Москва-2005, ты была избалованной тварью, и даже не знала об этом».

У соседнего стола двое адвокатов в мятых костюмах и секретарь суда с заплетёнными в косу волосами шептались, не особо стесняясь:

— Слыхал, Лариса Дмитриевна с отдела опять вызвали к следователю.

— А что?

— С сыном якшалась. Студентик. Листовки распространял. Антисоветчина.

— Дура она, если честно. В наше время — с диссидентами водиться? Ещё и в прокуратуре служить…

— Да она, говорят, сама такая же. Только тихо.

Анна сидела неподвижно, делая вид, что не слушает. Но каждое слово впитывала, как губка. «Вот тебе и кофе с коллегами. Тут за лишнее слово — в разработку. И адвокат — не спасательный круг, а просто молчун в галстуке».

Секретарь оглянулась по залу и вдруг заметила Анну.

— А вы, товарищ, новенькая?

Анна отставила стакан.

— Да. Переведена. Из Ивановской области. На подмену.

— Понятно. А то мы тут всех в лицо знаем. У нас просто девочка одна из аппарата пропала, думали, вы — вместо неё.

— Ясно, — кивнула Анна. — Пока разбираюсь, кто где сидит. Буфет — хотя бы ориентир.

Адвокат с усами фыркнул:

— Если у нас буфет — ориентир, то вся система скоро рухнет.

— Тише ты, — шикнула секретарь. — Не на кухне сидим.

Анна встала, стряхнула крошки с коленей. Чувствовала — желудок остался таким же пустым, как и до чая. Только теперь ещё и с привкусом чужих разговоров.

«Не место, не время и не еда. Привыкай, Коваленко. И рот на замке держи».

На выходе буфетчица вновь бросила взгляд — равнодушный, как взгляд кассира в советском кино.

— Булочки не понравились, что ли?

— Прекрасны. Особенно черствые, — усмехнулась Анна.

И вышла. В коридоре пахло линолеумом и пыльными пальто. Её шаги гулко отдавались от стен.

«Хорошо. В суде — так. Значит, нормальная еда будет только через чёрный ход. Кто ищет — тот найдёт».

Она сжала сумку крепче и двинулась дальше по коридору. Суд ждал. И, может, где-то рядом — кто-то, кто мог бы достать пару банок сгущёнки. Или хотя бы свежую булку.

Рынок шумел, как вокзал в час пик — гул голосов, звон весов, придавленные сквозняком обрывки газет на асфальте. Над головой покачивался плакат «Слава КПСС!», аккуратно прибитый к фонарному столбу. Лампочка под ним не горела, да и не нужно было — серый ноябрьский день сам по себе был достаточно блеклым.

Анна стояла у лотка с картошкой, сжимая сумку и стараясь не выглядеть чужой. Платок был повязан, как у всех — завязан под подбородком, а не назад, как она когда-то носила на даче. Тёплая кофта немного кололась, но хоть помогала выглядеть «своей». Перед ней женщина в ватнике пересыпала картошку из мешка в сетку, не переставая говорить:

— У Зои-то племянник в милиции, так ей вчера мясо поднесли, тушу почти. Сами несут, представляешь?

— А я чула, у той с булочной — брат в заготконторе. У неё и масло, и сыр, и всё с прилавка — в сторонку. Не для всех, — подхватила вторая.

Анна слушала, делая вид, что рассматривает картошку.

«Здесь всё решает шёпот и сигареты. Системы нет — сплошная паутина. И каждый знает, к кому и с чем подходить».

Неподалёку у угла стоял Григорий. Щурился на морозе, в пальто с потертыми локтями, курил Приму и переговаривался с мужчиной в кожанке:

— Смотри, я тебе “Беломор” отложил, как просил. А ты мне за это — пару баночек из Ногинска. По-честному.

— Завтра привезу, Гриш. А за жвачку — не обижай, ну не было вчера.

— Не было… — Григорий усмехнулся. — Да я ж знаю, у тебя с аптекарем связь. Тот сам мне говорил: ты по талонам масло получил, да отдал невестке. А мне — пусто?

Мужчина засмеялся и махнул рукой:

— Всё помнишь, адвокат… Ладно, будет тебе жвачка. С красной наклейкой даже.

Анна подошла, слегка откашлялась.

— Григорий, у меня предложение.

Он не удивился, только бросил окурок и наступил на него.

— Слушаю, барышня.

— Я вижу, как ты работаешь. Людей читаешь. Торгуешь — точно по их слабостям. Но ты иногда спешишь. Вот тот с кожанкой — врёт. Невестка у него в Костроме, не в Ярославле.

Григорий прищурился.

— Ты откуда знаешь?

— Манера речи. Он не сказал “наша булочная”, сказал “их булочная”. Значит, не здешняя. Плюс — говорил про аптекаря, как про третье лицо, но глаза на восток дернул. Там как раз здание аптеки. Нервничал.

— Ну ты… — Григорий протянул. — Психолог, что ли?

— Почти. Предлагаю — ты даёшь мне выход на продукты, а я помогаю тебе отсеивать врунов и болтунов. И обучу, как разговаривать так, чтобы собеседник сам выкладывал, что нужно.

Он покосился на толпу у лотков, задумчиво грызя губу.

— Ишь ты, барышня из Москвы. А я-то думал, ты из леса выскочила. Ладно. Попробуем. Только не слишком умничай. Тут за язык и посадить могут.

Анна кивнула.

— Потому и нужна точность.

Мимо них прошли две женщины, глядя в сторону, но при этом с громким шёпотом:

— А у Риммы сына увезли. Опять те, что в штатском. За разговоры, говорят.

— Дома газета лежала, самиздат какой-то. Всё, прощай мясо и шпроты. Ей теперь и хлеб — по протекции.

Анна вздохнула.

«Информацию не прячут — её шепчут. И чем тише, тем опаснее».

Григорий посмотрел на неё пристально.

— Слышала?

— Слышала. Вот почему я говорю — точность. Без лишних слов.

Он кивнул, достал из внутреннего кармана бумажный свёрток и сунул ей в руку.

— Тут. Полкило сахара. Бери, не оборачивайся.

— Договорились.

Анна отошла от прилавков, чувствуя, как внутри у неё распускается странное удовлетворение. Она не просто выжила в этом времени. Она начинала учиться играть по его правилам. Но всё равно, сжимая свёрток в руке, она краем глаза следила — не слишком ли пристально за ней наблюдают.

«Учиться — это хорошо. Главное — не начать казаться слишком способной».

Вечер накрыл улицу тихо, по-зимнему, как ватная простыня. Серые панельные дома с равнодушными окнами стояли, будто вырезанные из одного шаблона. Лужи на асфальте замерзали по краям, отражая слабое, мерцающее сияние фонарей, как будто кто-то не дожёг свечу.

Анна шла медленно, прижимая к боку сумку с продуктами. Подошвы скользили по мокрому бетону, и каждый шаг отдавался в позвоночнике холодной дрожью. Из динамика на столбе сипло и бодро вещал голос диктора:

— …вторая очередь ДнепроГЭС успешно завершена, в Приморье продолжается уборка урожая. Трудовой подъём охватил массы…

Голос будто бы специально гнался за ней, насаживая на темечко удушливую смесь из лозунгов, угольного дыма и сырости.

У подъезда её дома стоял мужчина. Высокий, плечистый, в сером пальто и фетровой шляпе. Курил, не прячась, не отворачиваясь, не торопясь. Под ногами — аккуратный окурок от «Беломора». Дым от сигареты тянулся к ней, будто нитка, уцепившаяся за воротник.

«Он же стоял у рынка. У книжной палатки, когда я выходила от Григория. Тогда — с газетой. Сейчас — с сигаретой. Следующий раз, может, с протоколом обыска?».

Анна замедлила шаг. Перевела взгляд — не на лицо, на ботинки. Новые, кожаные. Не рабочие. Молча прошла мимо, чувствуя на себе взгляд, как луч прожектора в театре.

— Поздновато ходите, гражданочка, — сказал он, выдыхая дым вбок, как бы между делом.

— По делам, — бросила Анна, не сбавляя шаг.

— Дела — это хорошо. А то у нас тут по ночам такие, что и свет гаснет, и совесть вместе с ним.

Анна остановилась у двери, достала ключ, резко повернула в замке. Сердце билось неровно. В ушах — звонкий стук крови.

«Если это КГБ, я пропала. Ни адвокатский мандат, ни диплом — ничего не поможет. Даже если я объясню, кто я — они сочтут это за бред или шифр».

Обернулась. Мужчина продолжал стоять. Теперь уже смотрел не на неё, а на небо. Курил. Как будто разговор был обычной репликой прохожего. Но спина у Анны горела от взгляда. Он был.

Подъезд пах пылью, мокрым цементом и слегка — хлоркой. Она поднялась на свой этаж, быстро, но стараясь не греметь каблуками. Открыла дверь, прошла в квартиру и первым делом повернула ключ дважды. Проверила задвижку.

Сумку поставила на стол. Вытащила сахар, аккуратно пересыпала в банку. Дрожащими пальцами закрыла крышку.

Зашла в спальню. Открыла старый советский шкаф, засунула записную книжку между подкладкой и задней стенкой.

Постояла, прислонившись лбом к шершавой фанере.

«Контакты минимизировать. Разговоры — по делу. Григорий — только на улице. Никаких бумаг на виду. Чужие глаза — это не фантазия. Это сценарий».

Она выпрямилась. В кухне кран капал — медленно, точно. На подоконнике трещал радиоприёмник, от него шёл тот же голос:

— …враг не дремлет, товарищи. Быть бдительными — долг каждого гражданина Советского Союза…

Анна подошла и выключила его.

На улице всё ещё горел фонарь. Мужчина в сером стоял под ним, будто тень, не шевелясь. Сигареты уже не было. Но взгляд — был.

Анна опустила штору и сделала себе слабый чай. Села за стол, держала стакан обеими руками, будто он мог согреть больше, чем просто пальцы.

«Если это игра, я в ней не новичок. Но здесь — чужие правила. Противники без имён. И один неверный шаг — не штраф, а срок».

Она сделала глоток. Вкус был знакомый — мутноватый, обжигающий. И полезла за листом бумаги.

«Надо систематизировать, пока голова ясная».

Записала:

1. Слежка началась. Повторное появление.

2. Вопрос с подтекстом. Проверка реакции.

3. Оценка лексики — «гражданочка», «по ночам» — типичный язык наблюдателя.

4. Окно не трогать. Свет — не включать в спальне после девяти.

И внизу:

Не бояться. Но не забывать.

Снаружи фонарь мигнул и погас.

Комната в коммуналке казалась ночью чуть меньше, чем днём. Стены с облупившейся краской будто придвинулись ближе, потолок опустился, а стол у окна — единственное место, где ещё теплилось что-то похожее на порядок и уединение. Лампа с матовым абажуром висела низко, светила жёлтым, уставшим светом. На столе лежала книга — «Советское право», массивная, с загибами на углах и потёртым корешком. Внутри, между страницами, прятались тонкие листки с её записями.

Анна сидела, закутавшись в кофту, с ногами поджатыми на стуле. Рядом — остывшая кружка с остатками липового чая. За окном — ни одного окна с огнём. Только фонарь во дворе, да редкий скрип половиц за стеной.

«Теперь мой дневник — это шифр в книге про Ленина. Символизм на троечку, но по уровню паранойи — твёрдая пятёрка», — мелькнуло.

Она достала из внутреннего кармана конверт, разрезанный по краю, и вытянула несколько тонких листков. Аккуратно разложила. Чернила слегка поблёкли от влаги — подоконник подтекал после дождя. На верхнем листке — краткая сводка за день:

12 ноября.

У Григория — контакт по консервам. Обмен через брата аптекаря. Подтвердил слух о Ларисе Д. — арестована за связь с самиздатом. На рынке снова был мужчина в сером. Следит. Вечером — у подъезда. Заговорил. Голос — поставленный, не местный. Записать приметы позже.

Соседка Лидия вышла дважды за ночь. Первый раз — на кухню, второй — к двери. Слышала щелчок замка. Проверяла?

Анна вздохнула, взяла карандаш и вписала ниже: Прятать заметки регулярно. Не хранить больше трёх дней подряд в одном месте.

Послышался скрип. Тихий, почти ленивый, как будто дом сам повернулся на бок. Потом — шаги в коридоре. Хлопнула дверь кухни. По полу заскользили тапки. Анна замерла. Листки под ладонью. Сумка под кроватью, чемодан под ней — тоже.

— Кто там? — Раздался в полголоса голос Лидии, глухой, раздражённый.

— Это я, Лид, — отозвался сосед Пётр. — Закурить вышел.

— А тебя кто пустил? Ты опять свою рюмку на подоконнике оставил!

— Успокойся ты, Господи. Тебе лишь бы причитать.

Шаги удалились. Тишина снова накрыла комнату, как вата. Анна сжала губы, быстро переложила листки между страниц Раздела о праве на жилище — тема актуальна, даже слишком. Поставила скрепку так, чтобы не вызывала подозрения, и закрыла книгу.

Подошла к кровати, нагнулась и потянула сумку. Из глубины чемодана достала мягкую тряпичную подкладку, под ней — отделение, где лежали вещи, которые не имели права быть в этом времени. Протёрла крышку часов от пыли пальцем. Проверила замок на чемодане. Закрутила снова.

Вернулась к столу. Взяла ручку и аккуратно подписала на форзаце книги:

Заметки по практике в Ярославском областном суде. Коваленко А.Н.

— Мало ли, кому покажется, — пробормотала она, как бы вслух.

Послышался глухой стук в трубах, потом — будто кто-то прошёл мимо двери и остановился. Анна не подошла. Стояла, глядя на ручку двери. Ни звука. Ни скрипа.

«Если придут — не узнаю. Но хоть спать не буду с доказательствами под подушкой».

Она выключила лампу, подошла к окну, приподняла уголок занавески. Фонарь всё так же освещал мокрый асфальт. Никого.

Вернулась, легла под шерстяное одеяло и накрылась до подбородка. Сердце стучало размеренно, но каждое пятое биение — сбивалось.

«Если это КГБ — они играют в долгую. Значит, и я буду».

Комната была тесной, низкой, с обоями, пожелтевшими от времени и табака. Шторы — плотные, пыльные — плотно задёрнуты. Свет — только от короткой свечи на подоконнике, облитой воском. Тени прыгали по стенам, как будто сама комната шепталась о чём-то своём. Воздух стоял душный, пахло бумагой, керосином и человеческим дыханием.

Анна сидела на табуретке в углу, стараясь казаться как можно менее заметной. На плечах — кофта, на голове — платок, завязанный так, как носили здесь. В груди — сжатый ком. Сумка была прижата к животу, ремешок перекинут через руку.

«Кажется, даже воздух здесь прошит подслушкой. Говорят шёпотом, а думают — ещё тише».

— …и всё же он сказал это вслух. На митинге. Представляешь? Не записку, не намёк, а встал и сказал: не верю больше ни в кого из них, — шептал парень с тонкими пальцами и шершавым голосом.

— Кто? — Наклонилась девушка с косой.

— Федька из Питера. Тот, что листовки про Чехословакию писал. Его же потом повязали прямо в поезде на Вологду.

— А мать его?

— Молчит. В школе уволили. В «заказниках» числится. Теперь даже в библиотеке не берут.

В центре комнаты стоял мальчишка лет двадцати, в синих вельветовых брюках и вязаном свитере. Держал в руках листы, обрезанные с краёв — чтобы не зацепиться фамилией или типографией. Читал стихи. Голос был негромкий, но чёткий, как сухой снег под ногами.

— …и в каждом слове — гудит под кожей

то, что мы вытерли из газет:

человека — в дрожжи,

в тьму,

в ответ.

Шепоток прошёл по комнате. Кто-то кивнул, кто-то сжал пальцы на колене. Анна слушала — не столько слова, сколько их силу.

«Это не просто стихи. Это отчёт. Протокол без подписи. И каждый здесь — будто подсудимый и свидетель одновременно».

Она скользнула взглядом по комнате. Десять человек. Все — молодые. Рядом — парень с книгой Феникс-66, которую держал под обложкой от Краткой истории ВКП(б). Возле двери — высокий мужчина с резкими скулами и серой тройкой. Не разговаривал, не реагировал, только разглядывал.

Анна замерла.

«Он же был у подъезда. В сером пальто, сигарета… Только шляпы нет. Или я схожу с ума? Или он везде — как заноза».

Мальчишка с листками закончил. Наступила тишина. Никто не хлопал. Просто молчали. Свеча затрещала, будто подчеркнула паузу.

— А у тебя есть? — Спросила она, обращаясь к поэту.

— У меня? — он растерялся. — Я… не знаю. Только обрывки.

— Ну так читай. Здесь свои.

Слова здесь свои прозвучали, как пароль. Анна почувствовала, как у неё сжались плечи. «Свои — это не значит безопасные. Свои — это те, кто под прицелом. Кто знает — и всё равно говорит».

Она наклонилась к соседу.

— Сколько по времени обычно?

— Минут сорок. Иногда час. Потом — расходимся поодиночке. Ты новенькая?

— Да. Случайно попала. Через Ольгу.

— Ага… Ольга привела… — он хмыкнул. — Она любит рисковать.

Анна посмотрела в сторону мужчины в углу. Он теперь смотрел прямо на неё. Лицо спокойное, даже скучающее. Но в зрачках — какая-то холодная точность.

Она наклонилась к соседу вновь:

— Кто это?

— Вроде как брат того, что с типографии. Но я его не знаю.

Сердце застучало быстрее. Она медленно поднялась, стараясь не шуметь. Обошла табуретки у стены, направилась к двери. Сквозь полумрак заметила, как мужчина тоже сдвинулся. Чуть. Почти незаметно.

Она дотянулась до пальто, накинула. Сумку — под мышку. Вышла.

На улице — пустота. Только шорох ветра и скрип проводов. Фонари — тусклые, словно уставшие сторожить. Она пошла быстро, не бегом, но с тем ритмом, который уже знал город: не задерживайся, не смотри назад, не дыши лишнего.

— Эй! — Раздался голос за спиной. — Девушка!

Анна свернула за угол. Через двор. Через арку. По лужам. Промокла, но не остановилась. Только у своего подъезда прислонилась к стене и выдохнула.

«Свобода слова — здесь как бритва. Ею нельзя ни делиться, ни пользоваться. Только прятать. Или прятаться самой».

Она достала ключ, дрожащей рукой попала в замочную скважину. Закрыла за собой дверь и прислонилась к ней лбом.

«Значит, теперь и они. Значит, я на шаг ближе. И на два — ближе к обрыву».