Ход времени: Защита

Глава 24: Холод коммуналки

Раннее утро мая пробирало до костей. В коммунальной кухне было темно, и только тусклая лампа над дверью бросала на потолок мутный круг света. Печка потрескивала в углу, от неё тянуло влажным жаром, пополам с запахом угля и старой сажи. Анна стояла у топки, закатав рукава свитера, и старалась не уронить щипцы.

На носу сползал платок, на руках — чёрные разводы от угольной пыли. Сумка с заметками, завернутыми в обложку «Истории ВЛКСМ», стояла у стены, подальше от чужих глаз. Рядом на столе — миска с подсохшей кашей, на стене — зачумелое расписание уборки, в котором напротив её фамилии уже стоял жирный крестик от Клавдии.

«В 2005-м у меня был тёплый пол. А тут — кочегар, адвокат, разведчица и шпион в одном флаконе», — подумала Анна, загребая уголь с неловкой грацией городской женщины, впервые взявшей в руки совковую лопатку.

Из угла кухни донёсся шелест газеты. Фёдор, студент с пятого этажа, не поднимал глаз — читал «Комсомолку» и помалкивал. На его лице от света лампы прыгали тени, будто он размышлял о чём-то своём, но уши у него, как всегда, были открыты.

Из-за спины послышался голос:

— Товарищ Коваленко, вы что — весь уголь решили в одну печку вбросить?

Анна выпрямилась, с трудом удерживая щипцы, и повернулась. Клавдия, учительница, стояла у двери, с сурово сведёнными бровями и хлебом в руках.

— У нас, между прочим, общий лимит. А не личный фонд.

— Печь плохо тянет. Приходится подбрасывать, — спокойно ответила Анна, вытирая ладони о фартук, купленный на рынке за полбанки кофе.

— Плохо тянет у тех, кто топить не умеет, — буркнула Клавдия. — Не в Москве теперь. Здесь всё на всех.

— Я и не претендую на личную котельную, — Анна бросила щепку в огонь и закрыла дверцу. — Просто у меня в комнате утром лужа замерзла.

— Значит, не умеете держать тепло, — отрезала Клавдия. — А уголь у нас не с неба падает. И не за валюту в Цюрихе покупается.

Фёдор хмыкнул за газетой.

— А чего вы к ней прицепились, Клавдия Васильевна? Лучше скажите, кто в прошлую субботу чайник на спирали сжёг.

— Ты бы, студент, сначала доучился, а потом советы давал, — отрезала Клавдия, и вышла, хлопнув дверью так, что у Анны по спине пробежала дрожь.

Она наклонилась, вытерла пыльную ладонь о платок на колене и поправила трещащий заслон. Из печки пошёл дым с легким запахом влажного угля. Было тепло, но неуютно.

«Если б меня с таким успехом не любила прокуратура, как ненавидит коммуналка — жить было бы проще».

Снаружи, из-за окна, донёсся голос репродуктора:

— …в связи с повышением дисциплины на производстве необходимо укреплять сознательность трудящихся…

Анна вздохнула. Рядом скрипнул пол — Фёдор подошёл с кружкой.

— Хотите чаю?

— С удовольствием, — кивнула она, беря кружку с едва тёплой жидкостью. — Спасибо.

— Не слушайте вы Клавдию. Она на всех рычит, когда керосина нет.

Анна кивнула и села на табурет у стены. Печь дышала тепло, но в воздухе оставался холод. Из окна было видно, как снег под окнами чернеет и тает, смешиваясь с грязью весны. Мужчина в сером пальто стоял у соседнего подъезда. Сигарета тлела у губ.

Сумка с заметками стояла у её ног.

«Если этот — из Комитета… Надо перепрятать. Сегодня же».

Она встала, отпила чай, поблагодарила Фёдора и вернулась в комнату. Доска в углу под половицей, как всегда, поддавалась туго, но сдалась. Заметки легли под обложку, часы — рядом.

Пока она прикрывала тайник, печь в кухне снова чихнула — значит, тяга пошла.

Анна села на кровать, натянула на плечи платок и закрыла глаза.

«Я кочегар. Я адвокат. Я часть коммуналки. Всё в порядке».

Сквозь холод и сырость пробивался свет. Она училась выживать — и у неё получалось.

Полдень мая в Ярославле больше походил на январь. Замёрзший рынок хрустел под ногами ледяной крошкой, ветер с Волги прошивал платки и куртки, забираясь под воротники. Над прилавками, где в основном царили тоскливая картошка, морковка с лёдком и пара банок «Скумбрии в томате», висел плакат с облупившимися буквами: «Социализм — наше будущее!». Под ним кто-то нарисовал углём усатого снеговика.

Анна стояла у лотка Григория, крепче сжимая в кармане перчатки и дрожа от холода, несмотря на свитер и валенки. За спиной болталась сумка, в которую был аккуратно спрятан мягкий мешочек: последние серьги из её времени, серебряные, с витой вставкой — подарок коллеги по делу Савельева.

— Вот это… смотрите. Настоящее серебро, — она развернула мешочек и положила серёжки на деревянную дощечку между сигаретами «Космос» и рулоном подшитых носков.

Григорий, в кожанке с облезшим мехом и платком, обмотанным до глаз, прищурился.

— Красиво, — буркнул он. — Но это бижутерия. И застёжка не наша. Выдумка буржуйская.

— Это не выдумка, — Анна вздохнула. — Это ломбардное серебро. Проба — европейская. За такое в Москве дают как за полпальто.

— В Москве, может, и дают. А тут Ярославль. И мороз. — Он мотнул подбородком в сторону навеса, где свисало коричневое одеяло с узором роз. — Одеяло хорошее. Тёплое, венгерское. За серёжки дам его и три пачки «Явы».

— Без «Явы». Мне тепло нужно, а не рак. — Анна стиснула зубы. — И варежки. Вот эти, вязаные.

— Варежки — отдельный товар. Они на обмен с сахаром идут. — Григорий ухмыльнулся, вытащил из-за прилавка термос и отхлебнул. — У вас сахара нет?

— У меня есть связи, — ровно ответила она. — Если я замёрзну, ваши варежки вам уже не понадобятся. Я ведь адвокат.

— А-а, та самая. — Он окинул её взглядом. — Говорят, вы Кравцова вытянули. И Дремлюгу. Шустрая. За шустрость платят?

— Платят, — она свернула платок с серёжками. — Но не варежками.

— Ладно, адвокатша, держите. — Григорий скинул с крюка одеяло, сложил его и протянул. — Без сдачи, как говорится.

Анна выдохнула. Одеяло было тяжёлым, пахло нафталином, но плотным и настоящим. Она спрятала серёжки обратно в мешочек и убрала в сумку.

— Приятного обморожения, — буркнул он напоследок.

— И вам очередей без пельменей.

Когда она шагнула от лотка, шёпот позади рассыпался, будто его сдул ветер. Мимо пробежал мальчишка в рваной телогрейке, зацепив её локоть. Анна инстинктивно прикрыла сумку — и тут краем глаза увидела: в толпе между прилавками стоял мужчина. Серое пальто, заиндевевшая шляпа, неподвижный взгляд.

Он не двигался, не торговался, просто смотрел.

Анна прошла мимо мясного ряда, свернула за угол и нырнула за прилавок с консервами. Дыхание вырывалось облаками. Из-за спины доносился голос громкоговорителя:

— …в стране наблюдается устойчивый рост потребления колбасных изделий, подтверждающий благополучие советских трудящихся…

«Если бы ещё эти трудящиеся знали, как пахнут настоящие сосиски».

Она свернула в боковой переулок, обогнула ржавый грузовик, закрыла лицо платком. Мужчина в сером больше не появлялся.

Дома, расправляя одеяло на кровати и отряхивая его от пыли, Анна почувствовала, как в пальцах отпускает холод.

«Я поменяла серьги на тепло. Как на суде — право на жизнь, пусть и без красоты».

Снаружи над городом звенело стекло в окнах и шуршал ветер, а в её комнате, под ворохом серой тяжёлой ткани, впервые за неделю стало по-настоящему тепло.

Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.

Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.

— Только хлеб сегодня? Или консервы тоже выкинули? — Негромко спросила Анна.

— Паштет был с утра, — ответила та с подозрением. — Но кому достался? Тем, кто с утра пораньше. А вы кто такая? Я вас раньше не видела.

— Новая, по обмену, из Москвы. Работаю юристом. — Анна улыбнулась вежливо, как умела. — А тут, говорят, даже за килькой надо воевать.

— Тут и за селёдку воюем, — буркнула женщина и отвернулась.

Громкоговоритель за окном бодро вещал:

— В магазинах области обеспечен стабильный выбор продуктов питания. Повышение норм снабжения — результат успешного выполнения семилетнего плана!

«Особенно видно по этой стенке, где только банка уксуса», — подумала Анна, машинально прижав к боку сумку с заметками. Обложка книги «История ВЛКСМ» торчала наружу. Для отвода глаз.

— Гляди-ка, гостья из будущего снова в засаде, — раздалось рядом.

Григорий, с инеем на бровях, шагнул из тени колонны. Та же кожанка, тот же лукавый прищур.

— За хлебом, что ли, стали?

— А ты думал — за золотыми батонами?

— Угу. Я тут слышал, вы у Сокольской с делом о прачечной как-то ловко выкрутились. У меня есть к тебе встречный интерес.

— У тебя всегда интерес, — Анна усмехнулась. — Снова варежки на совесть менять будешь?

— Не-а. Информация. К завтрашнему дню в гастроном привезут сгущёнку. Десять банок. Только на молочную комиссию. Хочешь знать, как её взять?

— Это как?

— Есть один работник склада. Он пьёт. А ещё у него племянница — кандидат психологических наук. Точнее, почти, — он подмигнул. — Ты вроде тоже в этой сфере шаришь. Поможешь разобраться, чего он боится — я тебя свяжу.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой сыграла в доктора Фрейда, а потом ты мне скажешь, где взять банку сгущёнки?

— Именно.

Анна вздохнула, сделала шаг вперёд — очередь двинулась.

— Имя, адрес и день рождения. И чтобы никто не следил.

— Галя, очередь! — Крикнула продавщица. — С талоны подай, не тормози!

Анна достала потрёпанный листочек. Буквы на нём уже начали стираться, как и терпение в этой очереди.

Сквозь мутное окно она снова заметила силуэт: тот же мужчина в сером пальто, стоящий у газетного киоска. Он не покупал, не читал. Просто смотрел.

— Что, снова он? — Григорий тоже заметил взгляд. — Не твой случайно?

— Если бы был мой — давно бы пошёл под статью. — Голос её стал тише. — Следят. Но я не сдаюсь.

— Тогда завтра — в двенадцать, у молочного ларька на Всполье. Принеси что-нибудь… умное. Он любит цитаты. — Григорий хлопнул её по плечу. — Выживает не самый сильный, а самый хитрый.

— И самый тёплый, — Анна показала на своё одеяло в сумке. — Пока.

Очередь двинулась, шаг за шагом приближая её к хлебу и банке перловки, которую она терпеть не могла.

Но у неё был план. И за пазухой — знания, которыми можно было торговать не хуже чем варежками.

Гастроном встретил её тусклым светом, запахом капустного рассола и длинной, медленно ползущей очередью. Люди в фуфайках и платках двигались, как один организм: медленно, тяжело, с ворчанием, как будто мерзли и в теле, и в душе. Полки зияли пустотой, пыль на них лежала пластами, словно с прошлого года. За стеклом витрины одиноко красовалась банка томатной пасты.

Анна сжала ремень сумки и сделала шаг вперёд. Позади кто-то тихо кашлянул. Перед ней — пожилая женщина с авоськой, в которой перекатывалась бутылка молока. Женщина то и дело оборачивалась.

— Только хлеб сегодня? Или консервы тоже выкинули? — Негромко спросила Анна.

— Паштет был с утра, — ответила та с подозрением. — Но кому достался? Тем, кто с утра пораньше. А вы кто такая? Я вас раньше не видела.

— Новая, по обмену, из Москвы. Работаю юристом. — Анна улыбнулась вежливо, как умела. — А тут, говорят, даже за килькой надо воевать.

— Тут и за селёдку воюем, — буркнула женщина и отвернулась.

Громкоговоритель за окном бодро вещал:

— В магазинах области обеспечен стабильный выбор продуктов питания. Повышение норм снабжения — результат успешного выполнения семилетнего плана!

«Особенно видно по этой стенке, где только банка уксуса», — подумала Анна, машинально прижав к боку сумку с заметками.

Обложка книги «История ВЛКСМ» торчала наружу. Для отвода глаз.

— Гляди-ка, гостья из будущего снова в засаде, — раздалось рядом.

Григорий, с инеем на бровях, шагнул из тени колонны. Та же кожанка, тот же лукавый прищур.

— За хлебом, что ли, стали?

— А ты думал — за золотыми батонами?

— Угу. Я тут слышал, вы у Сокольской с делом о прачечной как-то ловко выкрутились. У меня есть к тебе встречный интерес.

— У тебя всегда интерес, — Анна усмехнулась. — Снова варежки на совесть менять будешь?

— Не-а. Информация. К завтрашнему дню в гастроном привезут сгущёнку. Десять банок. Только на молочную комиссию. Хочешь знать, как её взять?

— Это как?

— Есть один работник склада. Он пьёт. А ещё у него племянница — кандидат психологических наук. Точнее, почти, — он подмигнул. — Ты вроде тоже в этой сфере шаришь. Поможешь разобраться, чего он боится — я тебя свяжу.

— Ты хочешь, чтобы я с тобой сыграла в доктора Фрейда, а потом ты мне скажешь, где взять банку сгущёнки?

— Именно.

Анна вздохнула, сделала шаг вперёд — очередь двинулась.

— Имя, адрес и день рождения. И чтобы никто не следил.

— Галя, очередь! — Крикнула продавщица. — С талоны подай, не тормози!

Анна достала потрёпанный листочек. Буквы на нём уже начали стираться, как и терпение в этой очереди.

Сквозь мутное окно она снова заметила силуэт: тот же мужчина в сером пальто, стоящий у газетного киоска. Он не покупал, не читал. Просто смотрел.

— Что, снова он? — Григорий тоже заметил взгляд. — Не твой случайно?

— Если бы был мой — давно бы пошёл под статью, — голос её стал тише. — Следят. Но я не сдаюсь.

— Тогда завтра — в двенадцать, у молочного ларька на Всполье. Принеси что-нибудь… умное. Он любит цитаты, — Григорий хлопнул её по плечу. — Выживает не самый сильный, а самый хитрый.

— И самый тёплый, — Анна показала на своё одеяло в сумке. — Пока.

Очередь двинулась, шаг за шагом приближая её к хлебу и банке перловки, которую она терпеть не могла.

Но у неё был план. И за пазухой — знания, которыми можно было торговать не хуже чем варежками.

Снег под валенками хрустел особенно громко, как будто предупреждая. Анна свернула с Советской улицы, не дойдя до гастронома — у киоска с газетами стоял милиционер в шинели и меховой ушанке. Он неспешно останавливал прохожих, разворачивая книжечки паспортов. Двоих женщин уже отозвали к стене, мужчина показывал бумажку и кивал на заводскую проходную.

Анна чуть ускорила шаг и нырнула в переулок между булочной и парикмахерской. Там пахло углём, морозом и чем-то кислым — из подвала тянуло квашеной капустой. Над головой потрескивала лампа на столбе, тусклая и моргающая, как в кинохронике.

«Вот тебе и свобода передвижения, — подумала она, кутая лицо платком. — Тут каждый шаг — под прицелом милиции».

На углу у старого сарая она оглянулась. На той стороне улицы мелькнула знакомая фигура. Тот же серый пальто, та же заиндевевшая шляпа. Мужчина стоял, будто ждал кого-то. Или уже ждал её.

Анна плотнее прижала к боку сумку. Внутри, под замаскированной обложкой книги «История ВЛКСМ», хранились её заметки по делу Дремлюги, выписки из советского уголовного кодекса, адреса. Всё, что могло вызвать интерес у не того человека.

Она свернула за угол, где дома стояли ближе друг к другу, и воздух казался теплее. Дворник в телогрейке сгребал снег к забору. Он посмотрел на неё из-под вязаной шапки.

— Товарищ, далеко идёте? — Бросил он с любопытством.

— По делам, в коллегию. — Анна постаралась говорить ровно. — Улица Мельничная, потом направо.

— А то сейчас по центру не пройдёшь. Всех тормозят, как на войне. У одного паспорта нет — так он кричит, что забыл дома. Кто ж теперь верит?

— А часто такое?

— Как погода портится — всегда. И как кто-то новый появляется.

Анна кивнула и пошла дальше. За спиной снова заскрипел снег.

«Спокойно. Дыши. Ты не нарушила ничего. В твоих бумагах всё чисто. Почти».

Она свернула ещё раз, на узкий закоулок, где окна частных домов были заклеены крест-накрест полосками бумаги. На заборе висел плакат: «Бдительность — долг гражданина». Мужчина с биноклем на фоне радиовышки смотрел прямо на неё.

Внутри сжалось.

— Коваленко?

Голос прозвучал сзади. Она обернулась — Григорий.

— Не бойся, не серый. Я сам еле улизнул, — он поправил воротник кожанки. — Ты чего одна тут бродишь?

— Документы проверяют. Не хочется попадаться. — Она говорила сдержанно.

— Правильно. Ты же у нас не по линии комитета прибыла.

— Ты принёс адрес того с племянницей?

— Угу. Но не здесь. Вечером — у бани на углу Нагорной. Там нет патрулей. Иди по переулкам, там безопаснее.

— Переулки — не решето. Тень за мной с утра.

Григорий посмотрел через плечо.

— В сером?

Она кивнула.

— Тогда — вдвойне осторожно. Они сначала следят, потом спрашивают, где прописка. А потом ищут поводы.

— Я и без них уже вся в поводах, — она коротко усмехнулась. — Прачечная, гастроном, адвокатура.

— Ты не местная, Анна. Тебе всё приходится учиться заново. Даже прятаться.

— Спасибо за напоминание. Вечером на Нагорной?

— Там и будем.

Он исчез за углом, оставив её в шуме фонарей и шорохе вьюги, что ползла из дворов.

Анна подтянула шарф и пошла вперёд. Медленно, осторожно. Каждое окно могло быть глазом, каждый силуэт — вопросом. Но внутри уже не дрожала. Это был новый порядок, новая улица, и она училась по ней ходить. Шаг за шагом.

Треск печки отдавался в чугунной трубе, будто зевота старика. Ночь опустилась на коммунальную кухню, слабо освещённую лампочкой под абажуром с бахромой. Воздух был натянут, как струна, и пах мукой, варёным луком и капустой из кастрюли, оставленной кем-то на плите. Вдоль стен — тазы, миски, алюминиевые кастрюли; на подоконнике стояли банки с рассолом и зимними заготовками.

Анна стояла у стола в старом халате поверх свитера, с закатанными рукавами. Перед ней — миска с мясным фаршем и гора белоснежной муки. Она месила тесто неловко, сжимая губы, будто ведя допрос.

— Крути не в кулаке, а в ладони. Вот так, кругом, — Клавдия, соседка-учительница, сидела у печки с газетой «Литературная Россия», попивая чай. — А то у тебя не пельмени будут, а галушки для фронтовой каши.

— Я стараюсь, — Анна вздохнула и отщипнула кусочек теста. Пальцы липли, мука цеплялась к свитеру. — У меня в Москве готовили пиццу. Покупали тесто в магазине.

— Пиццу? — Вмешался Фёдор, студент с третьего этажа. Он наливал себе кипяток из эмалированного чайника. — Это где ж ты в Москве жила, что пельмени за западную моду променяла?

— В 2005 году, — пробормотала она машинально, и тут же одёрнула себя. — В двадцать пятом квартале. Там рядом магазин был…

— А, на Бабушкинской? Там у них снабжение получше, — Клавдия оторвалась от газеты. — Но всё равно, пельмени — не шутка. Это не модное баловство, а ужин на три дня.

Анна кивнула, раскатала кружочек и неловко положила в него фарш. Слепила по центру — слишком много, тесто лопнуло.

— Мало муки. Надо подсыпать, — подсказал Фёдор и подошёл ближе. — Вот, смотри. Фарша чуть-чуть, лепёшка потоньше, и защипывай по краю, не посередине.

Он взял её лепёшку, ловко свернул и выдал почти идеальный пельмень.

— Прекрасно, — Анна усмехнулась. — Два диплома, а пельмени — квест.

— Тут не дипломами лепят. Тут памятью, — Клавдия перевернула страницу. — У меня бабка лепила по триста штук на зиму. Под марлей хранили. Сейчас всё не то…

Печь за её спиной хрустнула. Анна вздрогнула и бросила взгляд на свою сумку у стены. В ней, под обложкой книги «История ВЛКСМ», лежали аккуратно сложенные листы. Она знала их наизусть: номера статей, свидетели по делу Кравцова, иски, данные о Дремлюге. Всё ещё пахнущее типографской краской и страхом.

«Если устроят обыск… если залезут в сумку…».

— Ты чего замерла? — Фёдор потряс полотенцем. — Пельмени ждут.

— Думаю, куда их складывать, — Анна кивнула на миску. — У меня на подоконнике холодно, можно туда?

— Можно. Только не забудь подписать. А то потом скажут, что чужое.

— Ясно, — она пошла к сумке, незаметно проверяя, на месте ли замок. Всё было цело. Но тень тревоги снова сжалась в груди.

Наклонившись, она будто бы поправила валенок, а другой рукой нащупала половицу у стены. Движение — точное, механическое. Доска приподнялась, и в щель исчезли часы и бумажный свёрток, оставшийся от посещения библиотеки.

«Если завтра придут… хотя бы не всё найдут».

— Эй, Коваленко, а у тебя муж где? Или одна тут справляешься? — Крикнула Клавдия, не поднимая глаз.

— В отъезде, — Анна вернулась к столу. — До конца месяца.

— Понятно. Сейчас у всех мужья в отъездах. Особенно, когда уголь таскать.

Фёдор рассмеялся. Анна закатала следующий круг. Руки уже двигались увереннее. Тесто стало податливее, движения — точнее.

— Вот, почти получилось.

— Ага. Только не забудь: вода должна кипеть. И не мешай шумовкой — пельмени сами поднимутся.

Она кивнула, глядя на миску. Пельмени выстроились, как маленькие солдатики. Неровные, но её.

— Спасибо. За науку.

— Привыкай, Коваленко. Тут всё через руки, а не через слова, — Клавдия поджала губы. — Через пельмени, через поленья, через уборку.

Анна улыбнулась. В животе урчало от голода, но было тепло. От печки, от теста, от слов.

«Я впишусь. Пельменями, грязью, тайниками. Я всё равно впишусь».