Ход времени: Защита

Глава 2: Серость Ярославля

Утро было серым и влажным, как промокший от времени свитер. Дождь всё ещё капал с проводов, стекал по облупленным фасадам, превращал асфальт в зеркальную кашу. Анна шла по центральной улице Ярославля, сжимая в кармане старинные часы. Они казались особенно тяжёлыми сегодня, словно знали, куда привели её.

«Семь утра, а уже очередь за хлебом. В 2005-м я бы в это время наливала кофе из кофемашины и листала “Ведомости”. Здесь — экскурсия в хронику дефицита».

У гастронома толпилась очередь — человек двадцать, не меньше. Женщины в платках, с авоськами, закутанные по уши, мужики в фуфайках и кирзачах, подкуривая «Приму» и ругаясь сквозь зубы. Над входом — выцветшая табличка «Гастроном № 3». По стене — облупленный плакат: «Труд — дело чести, славы и доблести!».

Анна встала в конец, озираясь. На неё посматривали. Джинсы, кожаная куртка, осенняя шапка не в моде. Одежда выдавала её с головой.

— Не наша, что ли? — Донеслось из очереди.

— Москвичка, может. Или прибалтийская. Говорят, у них там мода своя.

— А может, артистка.

Анна делала вид, что не слышит.

Внутри пахло сырым деревом, капустой, картофельной кожурой. Магазин был тусклый, как подвал. За прилавком — женщина лет пятидесяти в белом халате, со взглядом, как у таможенника на досмотре.

Анна подошла к витрине.

— Доброе утро. Кофе есть?

Продавщица подняла брови.

— Кофе?

Она произнесла слово с такой интонацией, будто Анна спросила о трюфелях.

— Растворимый. Или молотый.

— Девушка, это не Москва. У нас тут капуста, гречка и «Завтрак туриста». Всё. И то — по талонам.

Анна постаралась говорить мягко:

— А без талонов никак? Мне бы просто что-нибудь съестное…

Продавщица засмеялась. За ней тоже засмеялась очередь.

— Ты что, думала, сюда приехала — и тебе батон с маслом на блюдечке?

— Ну, я… — Анна сбилась.

— Умная, гляжу. Нарядная. А талон показать не можешь. Зато кофе ищешь.

— У меня деньги есть.

— Деньги у всех есть. А масла нет.

Из очереди раздалось:

— Москвичка. Вон как крутит. У нас таких знаем. Вчера одна сахар выменивала на колготки.

Анна ощутила, как внутри всё стянулось.

«В 2005 году у меня была клиентская карта, и персональный номер в “Азбуке вкуса”. А теперь — я в очереди за хлебом, без талонов, без прав, без права голоса».

Она кивнула.

— Спасибо. Простите.

Развернулась и вышла. За спиной снова послышались смешки.

На улице дождь хлестал сильнее. Ветер дёрнул её куртку. Анна сунула руки в карманы. Смартфон был бесполезен. Часы — бесполезны.

— Эй, барышня, — окликнула её старушка у трамвайной остановки. — В гастроном зашла, а вышла как ошпаренная.

— Хотела кофе, — Анна села рядом.

— Тут кофе только по блату. Или у фарцовщиков. А ты — не местная?

— Нет. Только приехала.

— Тогда учись быстро. Тут не за тем, что хочешь, а за тем, что дают. А если не успела — ищи на чёрном рынке. Или картошку вари.

Анна кивнула.

— Спасибо.

Старушка полезла в сумку, вытащила сплющенную буханку.

— На, возьми кусок. Не обеднею.

Анна взяла.

— Вы очень добры.

— Тут без доброты замёрзнешь. Или проголодаешься.

Трамвай грохнул по рельсам. Где-то вдалеке заиграл громкоговоритель — бодрый голос читал новости про достижения целинников.

Анна поднялась, держа хлеб в руках.

«Это не магазин, а музей дефицита. Но я живая. У меня паспорт. У меня есть улицы, есть хлеб. Значит — двигаемся».

Она пошла вдоль трамвайных путей, вдыхая холодный воздух.

В её кармане тихо лежали часы с надписью «Я.Г. 1968». Пока что — молча.

Буфет на вокзале оказался маленьким, душным и тусклым, как вагон третьего класса без окон. Дверь скрипнула, и Анна вошла, сразу почувствовав, как воздух сменился: запах чая, прогорклого масла и чего-то рыбного повис над деревянными столами, покрытыми липкой клеёнкой с облезшими цветами. Гранёные стаканы с мутным стеклом стояли в ряд на прилавке, как солдаты на перекуре.

В углу бубнил громкоговоритель:

— …в рамках расширенного заседания райкома были приняты меры по улучшению дисциплины в производственном секторе…

Анна прошла к столику у окна. Через запотевшее стекло виднелись платформы, пассажиры с чемоданами, трамвай, с грохотом проходящий мимо. Она присела, аккуратно поставила сумку себе на колени. Часы с гравировкой «Я.Г. 1968» и смартфон лежали внутри, укрытые платком.

«Чай и чёрствые булки — вот и вся романтика. “Венский кофе”, панини с сыром, лимонная вода с мятой — до свидания».

За прилавком стояла женщина лет пятидесяти, с пышной причёской и уставшим лицом. Она лениво вытирала стаканы тряпкой, которую в 2005-м санитар бы конфисковал за угрозу человечеству.

Анна подошла.

— Здравствуйте. Один чай, пожалуйста.

— С булкой?

— Да.

Буфетчица развернулась, достала с полки стакан, плеснула в него кипятка из пузатого самовара. Потом — булку: сухую, с замятой коркой, положила на блюдце.

— Тринадцать копеек.

Анна отсчитала монеты, полученные от Григория. Взяла поднос и вернулась к своему столу.

Напротив сидел рабочий в кепке, жевал варёное яйцо. Через пару минут к нему подсела девушка с тетрадями — студентка, судя по всему.

— Наши опять на собрании, — сказала она. — Завучу бумагу какую-то подсовывали, чтоб подписал.

— На партийную линию подпишется — потом спросят, — отозвался рабочий.

— А не подпишется — уволят.

— Таков порядок.

Анна слушала, делая вид, что смотрит в окно.

«Говорите проще. Не трогайте политику. Не используйте современные слова. Проколи пальцем стакан — только не скажи “офигеть”».

Она отпила чай. Горячий, чуть горчит. Булка — как из архивного пакета.

— У нас в техникуме сегодня повестку читали, — продолжила девушка. — Кто без комсомольского билета — на субботник не пускать.

— Верно. Без билета ты никто. Даже мусор не подметёшь.

Анна поправила куртку.

— А у вас кофе бывает?

Буфетчица, услышав, не сразу ответила. Потом вскинула брови.

— Что?

— Кофе.

— Нет. Не бар у нас. Чай пей.

— Понятно. Ну, круто, — пробормотала Анна и тут же замерла.

Буфетчица сощурилась.

— Что?

— Я говорю… кру… то есть, здорово.

— А ты откуда такая?

Анна сглотнула.

— Из Москвы. Недавно приехала.

Буфетчица хмыкнула.

— Ну, по тебе видно. У нас тут не круто, у нас — трудодни.

Она отвернулась, снова занялась стаканами.

Анна села обратно, глядя в чай.

«Вот и всё. Одно наречие — и сразу подозрение. Язык — оружие. Учись быстро, или будешь ворон считать с подполковником в кабинете».

У окна мимо прошёл милиционер. Стук каблуков по платформе отозвался внутри, будто по позвоночнику.

Анна взяла булку, доела через силу. Протёрла руки носовым платком, проверила часы — молчали.

Она встала, отнесла посуду, кивнула буфетчице.

— Спасибо. Было вкусно.

— На здоровье.

Анна вышла в прохладу вокзального двора.

«Будешь молчать — останешься своей. Заговоришь — проверят. Здесь слова весят. А значит, надо говорить на местном».

Пахло дымом, углём и чем-то похожим на тоску.

Анна подняла воротник куртки и пошла вдоль платформы, учась шагать, как остальные — ровно, незаметно.

Вечер опустился на Ярославль незаметно — с хмурым небом, затянутым облаками, и редкими каплями дождя, щёлкающими по подоконнику. Коммунальная квартира на окраине города встретила Анну душной тишиной, пахнущей жареной рыбой, капустой и влажной известкой. В коридоре тускло светила лампочка под потолком, трепыхаясь от сквозняка.

Анна осторожно прошла мимо шифоньера с облезлой дверцей, накрытого газетой с заголовком «50 лет Великого Октября — вперёд, к победам труда!».

Кухня была по левую руку — оттуда доносились голоса и металлический лязг кастрюль.

— Я говорю, Лидия, ты не можешь всё время занимать плиту! У меня дети, им гречку варить надо! — Возмущалась Вера Павловна, худая женщина в фартуке с цветочками, в очках на верёвочке.

— А я, по-вашему, камнями питаюсь? Я селёдку поджариваю, у меня по графику, — парировала Лидия, грузная домохозяйка с голосом, как у старшей пионервожатой.

— Вот запишу в дежурный журнал, и не обижайся!

— Пиши, только чернила не трать!

Анна свернула в свою комнату — крошечную, с облезлыми обоями, одним окном и скрипучей кроватью, которую Григорий договорился ей «через знакомую». На стене криво висела книжная полка с томиком Маяковского и каким-то техническим справочником.

Она закрыла дверь, оперлась на неё спиной.

«Коммуналка — это как суд, только вместо приговора — очередь за плитой. И нет адвоката».

Сумка с часами и смартфоном лежала под подушкой. Анна достала часы, быстро взглянула — стрелки стояли.

С улицы донёсся голос мальчишки:

— Тётка в джинсах, видел? Наверно, из-за границы!

Анна прикрыла ставни и пошла на кухню с кружкой в руке.

На плите булькала кастрюля с картошкой, рядом — сковорода с чем-то шипящим. Вера Павловна мыла тарелки, бурча себе под нос.

Анна подошла к умывальнику, включила воду и начала мыть свою кружку.

— Ты чего это сразу? — Раздался голос Лидии из-за спины. — У нас тут, между прочим, очередь.

— Я только кружку.

— Хм. Буржуйка, что ли? Всё за собой, всё почищено. У нас здесь не кафе.

— Я привыкла сразу убирать. Удобно же.

— А, значит, из начальства? — В голосе Лидии сквозило недоверие.

Анна повернулась:

— Нет. Просто… с севера приехала. Там приучают к порядку.

— Ну-ну, — Вера Павловна вытерла руки о фартук. — Тут к другому приучают. Тут учат терпеть.

Анна улыбнулась.

— Я быстро учусь.

— Вот и учись, — Лидия кивнула. — А то у нас тут была одна… так тоже с причудами. Потом её увезли.

— Куда?

— Куда надо.

Анна вытерла кружку полотенцем, повесила на крючок и вышла в коридор.

Вечер гудел голосом радиоприёмника — из него раздавался диктор:

— …на собрании трудового коллектива кожевенного завода принято решение об увеличении нормы выработки на семь процентов…

Она прошла мимо плаката о Пятилетке и вернулась в комнату.

Закрыв дверь, села на кровать.

«Никаких “спасибо”, никаких “извините”, никаких “круто”. Говори просто. Сиди тихо. Убирайся по расписанию. Не смей жаловаться. Не смей выделяться».

Анна достала блокнот, в который начала записывать бытовые фразы, обороты, привычки.

— Очередь за плитой — это реальность. Улыбки — подозрительны. Любопытство — опасно.

Она закрыла блокнот.

Скрипнула половица в коридоре. Кто-то подошёл к двери. Помолчал — и ушёл.

Анна не пошевелилась.

«Добро пожаловать в 1968. Где ты либо своя, либо под наблюдением».

Она легла, накрылась пледом, зажала часы в ладони и закрыла глаза.

И впервые за несколько дней не чувствовала страха — только усталость и решимость.

Вечерний Ярославль был влажным и тёмным, как подвал старого архива. Дождь стучал по навесу над задворками вокзала, где свет одинокого фонаря едва освещал ящики, сложенные вдоль стены. Запах мокрого асфальта, табачного дыма и резкого спирта висел в воздухе, словно предупреждение.

Анна стояла у этих ящиков, засунув руки в карманы куртки. В одной ладони — серебряная цепочка из прошлой жизни, в другой — футляр от помады, «Shiseido», потёртый, но с чёткой надписью.

— Вот это, — сказала она, подавая цепочку. — Настоящее.

Григорий молча взял её в пальцы, поднёс к глазам. Его лицо, освещённое желтоватым светом, казалось более измождённым, чем обычно, но в глазах — всё тот же прищур.

— Лёгкая. Где клеймо?

— Стерлось. Но это серебро.

— Может, и серебро. Может, не твоё.

— Моё.

Он провёл ногтем по звену.

— За это — платье. Платок — нет.

Анна выпрямилась.

— Тогда помада.

Она протянула футляр. Григорий открыл, понюхал, посмотрел сбоку.

— Это чьё вообще?

— Моё. Я из Москвы.

Он хмыкнул.

— Из Москвы. Понятно. За эту… — он кивнул на помаду, — платок могу дать. Тёплый, шерстяной. Бабушкин, но добротный. Платье — серо-синее, деревенский фасон.

— Ботинки?

— А у тебя что ещё?

Анна медленно вынула из кармана металлическую заколку с врезанными стразами.

— Это.

— Хм. Тут дело другое.

Он потянулся к ящику, вытащил ботинки.

— Не новые. Но крепкие. Сухие.

— Договорились.

Они обменялись. Анна, не теряя времени, аккуратно сложила платье, платок и ботинки в сумку.

— Надеюсь, ты не собираешься бегать ко мне каждый день.

— Только если понадоблюсь, — спокойно ответила она.

Григорий прикурил.

— Ты умная, Ань. Но не забывай, где находишься. Вокруг народ простой. Ты — как пятачок в трикопеечном мире. Смотри, чтоб не потеряли.

— Смотрю.

— Завтра не шляйся. В городе проверка. Лучше — в своей коммуналке отсиди.

— Учту.

— И ещё. Если что-то слышишь — кому чего надо, кто кого боится — рассказывай. У тебя уши хорошие.

Анна кивнула.

— У меня — память хорошая.

Он усмехнулся.

— Тем более.

Она повернулась к выходу из двора.

— До связи, Григорий.

— Шепотом. Не кричи.

Анна пошла прочь, чувствуя, как ботинки в сумке стучат в такт шагам.

«Моя цепочка стоит больше, чем их зарплата. Но здесь — это плата за неприметность. За выживание. За фасон в “норме”».

Фонарь за её спиной замигал и погас. Вокзал гудел голосами и паром тормозящего состава.

Анна шагнула в темноту улицы с новой уверенностью. У неё было платье, у неё были ботинки.

Теперь — была форма. Осталось выучить правила.

Ночь вползала в комнату медленно, через щели в окне, унося с собой гул уличных разговоров и грохот трамваев. В холодной комнате коммуналки Анна сидела за крохотным столом у окна. Новое платье — серо-синее, с воротничком, как на учётной карточке, — давило в плечах.

На столе лежала свежая газета «Ярославский рабочий», раскрытая на странице с крупным заголовком: «Курс партии — верный курс страны». Под лампочкой с тусклой жёлтой нитью дрожал её чай в гранёном стакане. Радиоприёмник в углу гудел и трещал.

— …на заседании бюро райкома партии товарищ Коновалов отметил высокую дисциплину рабочего коллектива швейной фабрики имени XX съезда…

Анна машинально записала фразу в тетрадь: «высокая дисциплина рабочего коллектива».

«Это не новости. Это лозунги на бумаге».

Газета пахла типографской краской и сыростью. Колонки с текстом были густо утыканы словами вроде «ударный труд», «пятилетка», «достижения социализма». Она вычёркивала лишнее глазами и искала суть, как при разборе судебных дел — где реальность скрывается под формой.

На второй странице, между заметками о досрочной сдаче норм и празднике в Доме культуры, мелькнул абзац: «Товарищ Ю.Г. Галансков — антисоветский элемент, разоблачённый органами. Очередной пример губительного влияния буржуазной идеологии на неокрепшие умы».

Анна отложила газету.

«Значит, пошли по статье 70. Агитация и пропаганда».

Она снова взяла ручку и записала: «Галансков. Следить за делом. Возможен интерес коллегии».

Из коридора донёсся скрип — шаги. Через полминуты в приоткрытую дверь заглянула Вера Павловна, держа в руках полотенце.

— Не спите?

— Газету читаю.

— Статьи партийные?

— Ага. Про фабрику читала. Ударники, всё такое.

Вера Павловна прищурилась.

— А ты, я погляжу, не простая. Всё читаешь, записываешь. Прямо как агитатор.

— Да что вы… Мне просто интересно. Я же не местная. Хочу влиться, — Анна сделала вид, что улыбается.

— Вливаться — это хорошо. Только не переусердствуй. А то у нас одна тут вливалась — так потом в областной библиотеке сразу на учёт и поставили.

— Поняла.

— Ладно, спокойной ночи. Свет не забудь выключить.

— Конечно.

Вера Павловна ушла. Дверь за ней тихо притворилась, но шаги ещё долго не утихали.

Анна выдохнула.

«Вот и всё. Даже газету читать подозрительно. “Слишком умная” — это приговор».

Она снова повернулась к столу.

Подчёркнутое в газете слово «вредительство» теперь казалось особенно громким. В другой эпохе — просто термин, здесь — оружие.

Радио треснуло и сменило тон:

— …пятилетка — это судьба народа! Это не просто программа — это веление сердца!

Анна выключила приёмник. Тишина, пусть и со скрипом половиц и звоном посуды на кухне, показалась благословением.

Она достала часы из сумки. Стрелки стояли на том же месте. Символично.

«Время застыло. Но я должна идти вперёд».

Она аккуратно сложила газету, зачеркнула на черновике слово «свобода» и рядом написала: «Безопасность — в молчании».

Чай остыл. Платье кололо плечо. Но Анна чувствовала, как в голове выстраивается структура — не системы, нет. Но её механизмов.

Понимать — значит выжить. А значит, пришло время читать между строк.

На кухне было душно, как в парной. Над плитой извивался тусклый свет лампы, отбрасывая тени на облупленные стены. Жареная рыба, лук и мокрая тряпка из угла сливались в тяжёлую смесь, от которой щипало в глазах.

Анна стояла у плиты, помешивая гречку в эмалированной кастрюле. Новое советское платье, недавно обменянное у Григория, слегка давило в поясе. Вода в кастрюле медленно закипала, сбегая по бокам.

— Всё у тебя ровненько, по струнке, — сказала Лидия, наблюдая, как Анна аккуратно вытирает каплю с края плиты. — Не как у людей.

— Привычка, — отозвалась она, стараясь улыбнуться. — Чистота ведь лучше грязи.

Вера Павловна щёлкнула страницей газеты, не поднимая глаз:

— А говоришь, не из Москвы.

— А я и не говорю, что не из Москвы, — Анна аккуратно переставила кастрюлю на другую конфорку. — Только не столичная я. Просто жила там раньше.

— Хм, — буркнул Иван, отхлёбывая чай из алюминиевой кружки. — В Москве люди сейчас другие пошли. Ходят… не так. И слова у них диковатые.

Анна кивнула, подбирая ложку. Гречка томилась, выдыхая знакомый, почти домашний запах. Хоть что-то стабильное.

— Вот это платье, — сказала Лидия, разглядывая её сбоку. — Из тех, что на привозе берут. Откуда достала?

Анна замялась, и на автомате вырвалось:

— Поменяла. У Григория. Крутое, правда?

На кухне воцарилась пауза. Радио в углу как раз сменило песню на «Катюшу».

— Чего? — Переспросила Лидия, оторвавшись от сковороды. — Какое оно?

— Ну… хорошее, — Анна спохватилась, отведя взгляд. — Ну, красивое. Мне по душе. Ткань добротная.

Вера Павловна медленно опустила газету.

— А ты где таких слов набралась, милая? «Крутое», говоришь? Это что, по-иностранному, что ли?

— Да это я так… У нас во дворе говорили раньше, — Анна натянула улыбку. — На привозе, может, кто и подслушал. Мало ли. Шутка такая у нас была.

— Хитрая ты, однако, — пробормотал Иван. — Не как все. И с продуктами везёт, и слова не те.

— Вы что, думаете, я шпионка? — Анна рассмеялась, стараясь не выдать дрожь. — С Григорием просто знакома. Он мне помогает немного обустроиться.

Лидия шумно выдохнула через нос.

— А мы тут живём по очереди. И никто нас не обустраивает. Ни с платьями, ни с гречкой.

Анна перемешала крупу, уже не чувствуя запаха.

«Сказать “круто” — и я в КГБ. Чудно. Хотя, может, уже и в списках».

— Я всё понимаю, — тихо сказала она. — Больше так говорить не буду. Неловко вышло.

— Вот и молодец, — отрезала Лидия. — А то мало ли… сейчас всякое бывает. Люди ушами шевелят, потом и протокол составляют.

— Протокол — это мне не надо, — Анна сдержала нервный смешок. — Лучше гречку доварю.

Радио захрипело и затихло. Иван встал, поправил майку и глянул на неё внимательно.

— Смотри, москвичка, поаккуратнее. Здесь всё видно, слышно и помнится. А язык — он такое дело… может, и подвести.

Анна кивнула. На плите гречка закипела окончательно. Она убавила огонь и отвернулась к стене.

«Никакой иронии. Только добротная ткань и правильные слова».

Она молча сняла кастрюлю с огня и пошла в свою комнату, не оборачиваясь. В спине горело — не от взгляда, а от того, как легко можно было спалиться. Одна фраза. Одно слово.

А завтра она выучит, что вместо «круто» надо говорить «ничего себе» или «здорово». И не забывать улыбаться скромно. Как будто всю жизнь варила гречку с восьми лет.