Ход времени: Защита

Глава 29: Скрип коммунальных стен

Запах жареной рыбы въедался в волосы, одежду и кожу, словно пытался прописаться в её московской памяти. Газовая плита посреди тесной кухни гудела, из одной конфорки вырывался пламень, как будто сорвавшийся с поводка. Анна держала алюминиевую кастрюлю двумя руками — вода уже начинала закипать, и пар поднимался, запотевая стёкла очков.

Рядом, у разделочного стола, с грохотом рубила лук Вера. Её локти стояли врозь, лицо было напряжённым, будто она не резала овощ, а устраивала допрос.

— Товарищ Коваленко, — проговорила она, не оборачиваясь, — я вас уже просила: не занимайте плиту сразу после шести. У меня рыба. Мужу надо брать с собой. Он на смену.

— Я только воду, — Анна опустила голос. — Пять минут и всё.

— Пять минут у вас уже семнадцать, — отрезала Вера. — Плита общая. Не Москва тут.

«Вот и началось», — подумала Анна, стараясь не выдать раздражения.

Половицы скрипнули — в дверях появился Иван, в вязаном жилете поверх рубахи, с чашкой чая в руках.

— С утра война за кастрюли? — хмыкнул он и сел за крайний стол. — Как на заводе, честное слово.

Лидия, свернув газету и прижав к груди, скользнула взглядом по Анне:

— У нас тут очередь, товарищ адвокат. У кого дежурство — тот и ставит первым. Всё по расписанию.

— Я помыла за собой, — сказала Анна. — И раковину вычистила.

— Это не героизм, а обязанность, — бросила Вера. — И вообще, кто вас научил посуду сразу мыть? Это что — мода новая? Мы все в очереди стоим.

Анна вытерла руки о полотенце. Платье жало под мышками, платок сползал с волос. В голове пульсировали дела — Файнберг, Кравцов, балкон. Мелькнула мысль: «Тут каждая кастрюля — повод для суда».

— Простите, — выдохнула она. — Я не хотела нарушать порядок.

— Хотела, не хотела… — Вера бросила лук в сковородку с таким звуком, будто обвинительный акт.

Анна отступила к стене, поставив кастрюлю на край стола. Её сумка, аккуратно прислонённая к стенке, казалась вражеской территорией.

«Скоро начнут перетряхивать. Кто из наших читает "Социалистическую законность" на кухне?»

— Надо будет в следующий раз вам график переписать, — заметил Иван, глядя на Лидию. — А то Анна у нас не вписана. Не по-советски как-то.

— Так пусть себя запишет. Или вы думаете, если из столицы, то всё можно? — Вера повернулась, подняв брови. — У нас тут всё общее. Не бюро. Не кабинет.

Анна кивнула. Холод с окна пробирал под кожу, но жар кухни и людских взглядов был хуже. Она снова подошла к мойке, слила воду из кастрюли, стараясь не издать ни звука.

— Вот это правильно, — прокомментировала Вера. — И экономия газа, и чистота. Вы только так и делайте, без этих своих заморочек.

Анна не ответила. Вода стекала в раковину — с шумом, почти как аплодисменты.

«У меня была своя кухня. Кофемашина. Тишина. Даже окно на парк. А теперь — кастрюли, газ и Вера».

Она взяла сумку, крепко сжав ручки.

— Я запишусь в график, — сказала. — И не буду мешать.

— Вот и молодец, — кивнула Лидия. — А то люди-то говорят…

Анна задержала взгляд.

— Что говорят?

— Что не как все вы. Особенная.

Иван усмехнулся:

— У нас тут таких особенных давно не было.

Анна улыбнулась сухо:

— Были. Просто вы забыли.

И вышла. Половица скрипнула, как судебная печать.

Снаружи снег шёл мягко, равномерно. Она поправила платок и направилась в свою комнату. Под полом — тайник с вырезанными вырезками, заметками по делу Файнберга, и маленьким листком, где было выведено: «Плита — с 6:45 до 7:05, потом Вера. Помыть всё сразу. Не спорить».

Она села на кровать, опустив голову.

«Если выжила сегодня — значит, справлюсь и с рынком. И с Михаилом. И с Олегом. Но сначала — чай на керосинке».

Улыбка коснулась губ. Не героизм. А адаптация. Жёсткая, нелепая, но светлая. Как утро в коммуналке.

Полдень сковал Ярославль серым холодом. В воздухе стоял стойкий запах замёрзшей картошки, сырости и ветра, в котором слышалось: «Покупайте, пока не поздно», — но на деле покупать было нечего. Рынок походил на плохо склеенный макет: пара лотков с потемневшими банками, картошка в комьях земли, да продавщицы, больше похожие на часовых, чем на торгующих. Из громкоговорителя, надетого на столб, лениво гремело:

— Социализм — это изобилие, товарищи! Пятилетка — в четыре года!

Анна держала сумку крепче, чем обычно. Валенки глотали снег, лицо щипало от мороза, а браслет в кармане — пластиковый, блестящий, из другой эпохи — казался одновременно спасением и предательством.

«Мой браслет — билет в тепло, а не украшение. Хотя в 2005-м он даже не стоил ничего особенного…»

Она пробиралась вдоль лотков, прищурившись. Весь рынок был как подслеповатый зверь: грязный, ушастый и голодный. Люди говорили шёпотом, словно боялись, что цену услышит кто-то третий.

У ящика с табличкой «сигареты и текстиль» стоял Григорий — сутулый, с пухлой кожанкой, покрытой инеем. Он держал руки в рукавицах без пальцев, а глаза щурились хитро, как у вора, что знает цену не только товару, но и страху.

— Товарищ, — Анна заговорила тихо, подходя сбоку, — у вас есть одеяло?

— Может, и есть, — отозвался он, не глядя. — А может, и не для всех.

Анна вытянула руку из кармана и сжала браслет в кулаке.

— Я могу предложить вещицу. Югославская, — добавила после паузы.

Григорий посмотрел. Медленно, без резких движений, как кот на крыше.

— Показывайте. Но не на виду. И вон от тех двоих не отворачивайтесь. Видите? Серый и в кепке.

Анна скосила глаза. Мужчина в сером пальто, высокий, с худым лицом, смотрел будто поверх толпы — но её взгляд поймал.

«Он снова здесь. Или похожий. Или они все одинаковые…»

Она не обернулась. Достала браслет, сжала в ладони, протянула Григорию, прикрыв рукой, как будто подавала спичку.

— Это не стекло. Это поликарбонат. В вашем времени такого нет.

— В нашем времени, — поправил он с усмешкой. — Ага. Красивый. Лёгкий.

Он покрутил, постучал по нему ногтем, принюхался даже.

— Одеяло дам. Но не байковое. Китай. Тёплое, но синтетика.

— Меня устроит, — Анна выдохнула. — И сигареты — если есть.

— Сигареты отдельно, — ответил он. — У меня не гастроном. Даю одеяло, беру браслет. Всё честно.

— Честно, — кивнула она. — Заверните.

Он полез под ящик. Из кучи мешков вытащил серый, не новый, но плотный свёрток. Запах пыли, сырой ткани и чужих домов вырвался из него.

— Держите. Не потеряйте.

— Я адвокат, — отрезала Анна. — Потеряю — найду.

— Не сомневаюсь, товарищ юрист, — ухмыльнулся Григорий. — С такими манерами вас даже к партком не вызовут. Сами придут.

Она забрала свёрток и отступила. Взгляд в сером пальто по-прежнему следил. Не двигаясь. Не мигая.

«Он не милиционер. У милиции глаза другие. Эти — цепляются. Как у прокурора, только без закона за спиной».

Анна пошла сквозь рынок, стараясь не ускоряться. Одеяло тянуло плечо. Снег в валенках начал таять, носки намокли. Громкоговоритель переключился:

— Народ, вперёд! Каждый день — ударный труд!

Она свернула за ларёк с пустыми банками, оглянулась — фигура в пальто всё ещё стояла.

Дома, в своей комнате, она развернула одеяло и присела. Серый, тяжёлый, с запахом старого склада. Но — тёплый.

«Я всё ещё адвокат. Просто теперь улики — из пластмассы, сделки — на снегу, и клиента не видно, пока не поздно».

В углу зашуршали газеты. Она подтянула их к себе и спрятала свёрток под матрас.

«Плита, рынок, Вера, Григорий. Все требуют цену. Но я ещё держусь».

Из коридора донёсся голос Веры:

— Кто в гастроном пойдёт? У меня молоко записано!

Анна закрыла глаза.

«Теперь — гастроном. Потом — суд. Потом — снова рынок. А пока я — жива. И у меня есть одеяло».

В гастрономе пахло квашеной капустой, старой тряпкой и холодом. Лампочка под потолком мерцала, будто боялась перегореть, и весь зал, насквозь промёрзший, был залит жёлтым светом, в котором всё выглядело ещё серее.

Очередь тянулась от хлебного отдела до самой двери, где хлестал сквозняк. Люди стояли плотно: кто в ватниках, кто в пальто с заплатами, платки на женщинах запорошены снегом, а носы — красные от мороза. В воздухе бормотание:

— Сегодня, говорят, печень трески дали…

— Только по талонам. Мне Марфа Павловна шепнула…

— А хлеб чёрный — считай, праздник. Белого опять нет.

Анна стояла в конце, прижав к боку сумку. Пальцы зябли даже в варежках, и платок всё время съезжал, обнажая висок.

«Тут час за хлебом — как ритуал. А я думала, стресс — это заседание с прокурором…».

Она глядела вперёд, туда, где у прилавка двигались медленно, как по минному полю. Над головами висел плакат с облезшей надписью: Социализм — наше будущее. Рядом — ещё один, новее: Экономия — дело государственной важности!

— Товарищи, пододвигаемся, не зевайте! — окликнула продавщица, крупная женщина в переднике, с красным лицом. — Кто без талонов — не подходить. Я не волшебница!

Анна вздохнула. В сумке лежала карточка жителя и пара рублей. Ни одного талона.

«В 2005-м хлеб просто лежал в корзине. Бери — хоть двадцать батонов. Теперь хлеб — предмет дипломатии».

Впереди женщина с узелком заспорила:

— Да я же вчера получила!

— Получить и предъявить — не одно и то же!

— Ну запишите меня, я завтра принесу…

— А я потом откуда хлеб возьму? Из воздуха?

Очередь зашумела. Кто-то за Анной пробормотал:

— Опять новенькая лезет. Без бумажки ты букашка.

Она обернулась. Старик в фуфайке, с острым носом и серыми глазами, смотрел прямо.

— Я не лезу, — тихо сказала Анна. — Я спрашиваю.

— Спрашивай талоны у домкома. Без них тут и не дыши.

Она кивнула и замолчала.

На улице завыл громкоговоритель:

— Социализм — это уверенность в завтрашнем дне! Продукты в продаже имеются повсеместно!

Анна зажмурилась. «Если уверенность — это две банки горошка на весь прилавок, то я переоценила слова».

Очередь сдвинулась. Осталось трое перед ней. Она прикидывала: сказать, что потеряла талоны? Сослаться на болезнь? Или промолчать?

Вдруг боковым зрением она уловила движение за стеклом. Мужчина в сером пальто стоял у двери гастронома. Всё тот же: худощавый, высокий, взгляд — не смотрел, а регистрировал. Не мигал. Просто стоял.

«Он опять здесь. Или это уже галлюцинация…».

Сердце ускорилось. Руки вспотели в варежках.

— Девушка, — продавщица окликнула. — Ну вы заходите или в музее?

Анна подошла.

— У меня карточка. Я новенькая. Только чёрный хлеб, если можно.

— Талоны?

— Нет. Пока. Домком ещё не дал. Я только поселилась.

Продавщица склонилась через прилавок, прищурилась.

— Где поселились?

— Каляева, двадцать. Коммуналка, комната третья. Соседка — Вера… папанина вроде.

— Вера Лукина? А-а, та, что всегда ноет, что селёдки мало. Ну, раз Вера за вас головой, дам буханку. Но завтра — талоны.

— Спасибо, — Анна вздохнула. — Я принесу.

— Говори это молоку, — фыркнула продавщица и положила буханку в обёртку. — Держи. Очередь не задерживай.

Анна взяла хлеб, прижала к груди. Он был тёплый. Настоящий.

Выходя, она снова посмотрела на дверь. Мужчина исчез.

На снегу остался след. Один.

«Или я начинаю сходить с ума. Или за мной действительно следят».

Но хлеб в руках был настоящим. И этот день — пока — выигран.

Снег хрустел под валенками. Переулок шёл между сараями и глухими дворами, пахло углём и сыростью. По низким крышам ползли полоски дыма, фонари подрагивали в морозе. Анна сжимала сумку, в которую была засунута книга «Социалистическая законность», аккуратно разрезанная по корешку: между страницами — её заметки, вложенные, как в адвокатскую папку.

«Если меня остановят… Нет. Лучше, чтобы не останавливали вообще».

Она шла, опустив голову. По главной улице, что пересекала город от проспекта до вокзала, прогуливались двое в шинелях. Один встал прямо у перехода и щёлкнул фонариком, осматривая документы какого-то мужчину в серой шапке.

Анна свернула в бок. Сердце стучало, как в суде перед объявлением приговора.

— Гражданочка, налево нельзя, там завал, — окликнул голос из двора.

— Я знаю, — ответила, не оборачиваясь. — Мне к аптеке. Через двор короче.

Она шла, не сбавляя темпа. Рядом скрипели ворота, где-то за стеной лаяла собака. Над забором висел плакат с облезшими буквами: Слава КПСС!

«Слава вам, если вы не догадаетесь, что я чужая».

За спиной, в глубине улицы, мелькнула фигура. Длинное пальто. Серый цвет. Прямые плечи. Он не шёл за ней — он просто появился. Как и в прошлый раз.

«Он везде. Или я действительно схожу с ума. Или мне пора учиться бегать переулками, как местные».

Сумка врезалась в ребро. Анна перехватила её, чуть наклонившись вперёд, будто ветер мешал идти. Хотя ветра не было. Только холод. Ярославский холод с привкусом угля и недоверия.

Она вышла к другой улице, тихой, с покосившимися домами. В окне кто-то смотрел телевизор, — слышен был голос диктора:

— …ударники социалистического труда в этом месяце перевыполнили план…

«И никто не перевыполнил план по свободе».

— Девушка! — вдруг позвал кто-то из-за спины. — Стойте! Документы!

Анна резко свернула в арку. Сердце подпрыгнуло. Она почти бегом проскользнула через двор, выскочила на задний переулок и остановилась, задыхаясь.

— Не тебе, наверное, — пробормотал голос издалека. — Вон та. В красной куртке.

Она прислонилась к стене.

«Слишком заметная. Плечи прямые, осанка московская. Надо быть серой. Вписанной. Забытой. Тогда пройдёшь».

Шаги стихли. Позади никого. Впереди — поворот на улицу, ведущую к дому. Она медленно пошла, глядя под ноги. Валенки уже отсырели.

Когда она дошла до крыльца, села на ступеньку и только тогда позволила себе открыть сумку. Заметки были на месте. В книге — аккуратно сложенные документы дела Кравцова.

«Из-за шкафа я теперь бегаю дворами. Отлично. Оправдать вора мебели — это уже карьера. Где вы, мои коллеги из двухтысячных? Хоть бы кофе принесли…»

Она рассмеялась. Вслух. Потом посмотрела вверх — небо было светлым, как будто всё происходящее вообще не касалось небес.

Рядом на лавке сидел мальчишка с портфелем.

— Тётенька, а вы чего смеётесь?

— Просто вспомнила, что была другой, — сказала она, не глядя. — Совсем другой.

— А вы теперь какая?

— Тихая. Надеюсь.

Она поднялась, прижала книгу к груди и вошла в подъезд. Сегодня она выжила. Завтра — тоже, если не вздумает идти по проспекту.

Кухня встретила её сыростью, жареным луком и треском печки. Ночь в коммуналке была особенно тихой — даже радио кто-то, видно, выключил. Лампа под потолком мигнула и зажглась, освещая облупленные стены и стол с эмалированной миской, где лежала крупа — редкая, добытая с боем. Анна встала у плиты, прижимая руки к телу. От них всё ещё шёл холод.

«Значит, теперь я варю кашу. Без мультиварки. Без рецепта. Без соли — потому что соль прячется в шкафу за тряпками. Великолепно».

Она сняла крышку с алюминиевой кастрюли, залила крупу водой и аккуратно поставила на ближнюю конфорку. Плита потрескивала, как обиженная старуха, и горела неравномерно — пламя гуляло, будто подслушивало разговоры за стенкой.

— Гуще делай, — сказал Иван, не поднимая головы от кружки. — Иначе не наешься.

— Благодарю, — сухо отозвалась Анна. — Я стараюсь.

Он кивнул, будто отметил галочку: «ответила по-советски». За столом сидела Вера, свернув газету в трубочку. Она не смотрела на Анну, но уголком глаза явно следила за каждым её движением.

— Тебя где такому учат? — спросила она вдруг. — Мешать надо по часовой, не как у тебя.

— У нас, в Москве, каша и без круга варится, — выдохнула Анна и тут же поняла, что сказала лишнее.

Вера прищурилась:

— В Москве, значит… А чего к нам?

Анна поставила ложку в стакан и накрыла кастрюлю крышкой.

— Родственники. Умерли. Дом остался. Вот и приехала.

— Родственники в доме с четырьмя комнатами? Повезло, — бросил Иван и отпил глоток. — У нас вот три семьи на два умывальника.

Анна отвернулась к плите. Внутри сжалось. Она вспомнила кухню 2005 года, с сенсорной плитой и блестящими приборами. Там готовить было эстетическим актом, не квестом на выживание. Здесь же…

«Тут каша — как ритуал выживания. Приобщение. Испытание на вписанность. Кто справился — тот свой».

Печь треснула чуть громче, и из угла донеслось шуршание — кто-то шёл по коридору. Соседи. Всегда где-то рядом. Всегда слышат. Заметки она спрятала надёжно, но сердце всё ещё ныло от напряжения.

— А ты, часом, не из тех? — Вера подалась вперёд. — Что по ночам пишут. Или носятся с чемоданами.

— Я по ночам сплю, — отрезала Анна. — Как все нормальные люди.

— Ну-ну, — буркнул Иван, отодвигая кружку. — Только смотри. Тут у нас не Москва.

Каша закипела. Она приподняла крышку и понюхала — пахло терпко, немного дымно, но съедобно. Вмешала ложкой, прищурилась. Консистенция была странной, но главное — не сжечь.

— Ой, давай я, — Вера встала, отложив газету. — Смотрю, руки у тебя нежные, столовые. Такие кашу не мешают, такие её приносят.

Анна отступила. Вера бодро подошла, ухватила кастрюлю и начала мешать с видом боевого повара на передовой.

— Вот так. Видишь? А ты, кстати, сахар есть принесла?

— Нет, — ответила Анна. — Только крупа. Из продуктового. Без талонов много не дают.

— Конечно, не дают. Не свои ведь, — фыркнула Вера. — Своим и без талонов по звонку положат. А тебе пока — каша. Без всего.

Анна молчала. Она смотрела на белёсую массу в кастрюле и ощущала, как вместе с ней перевариваются мысли. Файнберг. Кравцов. Михаил. Артём. Всё это было в ней — не отдельными делами, а слитой болью, тревогой и странной, неуместной решимостью.

«Ты здесь. И завтра ты здесь проснёшься. В этой кухне, где считают, как ты мешаешь кашу. Значит, учись мешать правильно».

Вера выключила плиту, поставила кастрюлю на тряпку. Иван встал, потянулся, взял миску.

— Ладно, ночуйте, юристка. Утром тебя вызовет председатель — говорит, надо побеседовать. Не знаю, о чём.

Анна кивнула:

— Спасибо за предупреждение.

Она разлила кашу по мискам. Горячий пар поднялся вверх, рассеялся у лампы. Было тепло. Наконец.

— Не пересолила, — пробурчал Иван.

— Ты и не солила, — добавила Вера. — Но жевать можно.

Анна улыбнулась.

— Это пока только первая каша.

— Ага. Первая — на чужой крупе. Потом — на своей.

Она села к столу. Взяла ложку. Сделала первый глоток. Тепло, пресно, но — съедобно.

«Если я научусь варить это — я научусь и остальному».