Ход времени: Защита

Глава 22: Тени собраний

Зал коллегии адвокатов находился на втором этаже серого здания с облупившимися стенами и дверью, скрип которой отзывался эхом в душном помещении. На стене, в центре, висел портрет Брежнева — строго прищуренный, будто лично следил за каждым, кто осмеливался не кивнуть в нужный момент. Под портретом — трибуна и стол с грубой скатертью, на которой аккуратной стопкой лежали директивы ЦК КПСС.

Анна сидела в последнем ряду, на краю деревянной лавки, с сумкой на коленях. Пальцы крепко сжимали книгу «Советская конституция», внутри которой — замаскированные заметки по делу Горбаневской и свежая записка от неизвестного. Запах старой бумаги, табака и мела создавал гнетущее ощущение школы, только вместо урока — проверка на лояльность.

За окном сквозь белёсое стекло прогудел трамвай.

— Товарищи, — голос председателя коллегии, пожилого мужчины с аккуратно причёсанной сединой, звучал натужно, но бодро. — Согласно последним указаниям, мы обязаны активизировать борьбу с антисоветской пропагандой и подрывной деятельностью, особенно в среде интеллигенции.

Анна посмотрела вперёд. Ряды спин в серых и бурых пиджаках слегка покачнулись. Кто-то кивнул, кто-то вздохнул.

«Театр. Все играют лояльность. Только без масок».

— Особое внимание следует уделять делам, где обвиняемые маскируются под защиту прав личности. Это — тонкая форма идеологической диверсии, — продолжал председатель. — Я напоминаю: адвокат обязан не только защищать, но и стоять на страже советской морали.

Анна едва удержалась от усмешки. В Москве она обсуждала условия гонораров и конституционные иски. А здесь — «мораль» как статья.

Рядом повернулся худой мужчина с папкой под мышкой.

— Это вам не Арбат, Коваленко, — прошептал он с хрипотцой. — Тут язык подвёл — и нет тебя.

— Я слушаю, — отозвалась она, и голос её прозвучал тише, чем хотелось.

Председатель сделал паузу, обвёл зал взглядом.

— Итак, товарищи, у кого есть предложения по усилению идеологического контроля в судебной практике?

Анна резко подняла голову. Не подумав. Просто устала от театра.

— А разве правда не важнее лозунгов? — Произнесла она вслух, отчётливо, чуть тише, чем прокурорский вызов, но громче, чем хотелось бы.

Наступила звенящая пауза. Кто-то откашлялся. Кто-то опустил глаза.

Председатель выпрямился.

— Что вы сказали, товарищ Коваленко?

— Я сказала, — повторила Анна, ощущая, как холод пробирается под платок, — Что, может быть, в некоторых делах важнее выяснить, что было на самом деле, чем повторять лозунги.

Он сделал шаг вперёд.

— Товарищ Коваленко, такие слова опасны. Особенно здесь.

— Я защищаю тех, кому грозит срок за то, что они написали на плакате слово «свобода». Это законно.

— Законно — это когда есть санкция прокурора, — отрезал он. — А вы вместо статьи читаете между строк.

— Я читаю протоколы, — тихо сказала она.

Повисла тишина. Только громкоговоритель за окном монотонно вещал:

— …в свете задач двадцать третьего съезда партии, необходимо усилить разоблачение идеологической диверсии…

Председатель глубоко вдохнул.

— Я вас предупреждаю. Это первое и последнее замечание.

— Понимаю, — кивнула Анна и опустила глаза.

«Перегнула. Рано. Не Москва, не сейчас».

Собрание продолжилось, но всё внимание было приковано к ней. Даже когда читали скучные строки о «повышении качества юрпомощи трудящимся», даже когда говорили про «контроль за делами по хулиганству».

Анна сидела, не шевелясь. Её спина — прямая, взгляд — в книгу. Только пальцы сжали край обложки.

«Они не забудут. Это было как выстрел. Но я живу по закону. А они — по инструкции».

За спиной вновь прошёл сквозняк — кто-то приоткрыл окно. На секунду запахло свежим воздухом, улицей, свободой. Она задержала дыхание. Потом выдохнула и вновь сжала книгу.

Теперь — осторожнее.

Полдень выдался морозным, несмотря на календарный апрель. Солнце резало снег так, что приходилось щуриться, а воздух пощипывал щёки — не до прогулок, не до задержек. Анна шагала по узкому переулку, в валенках и шерстяном свитере под пальто, с платком на голове. Её сумка прижималась к боку, тяжёлая, как и всё, что было внутри: заметки, записи, ксерокопии из будущего, спрятанные в аккуратно вырезанных страницах книги «Советская конституция».

По главной улице, слева от неё, струились потоки людей — рабочие в фуфайках, женщины с авоськами, подростки в ватниках. Шапки сдвинуты на лоб, лица опущены. Над головами нависал плакат: «Слава КПСС! Труд — дело чести!», ободранный по краям, покрытый инеем.

«Тут каждая стена напоминает, что я чужая».

Громкоговоритель над ларьком зашипел, и из него раздалось бодрое:

— Товарищи! В год столетия рождения великого Ленина наша задача — усилить единство партии и народа! Труд — это слава, слава — это социализм!

Голос гремел, отскакивая от кирпичных стен, и становился фоном к гулу трамвая, хрусту снега и коротким переговорам между рабочими:

— Ты во вторую смену, Паш?

— Ага. Там Громов опять с машинами застрял.

— Начальник по проверке вчера приходил, опять искал, кто цех прогуливает.

— Да пустое. Лишь бы не в райком вызвали.

Анна свернула за угол. Главные улицы — слишком открытые, слишком много глаз, слишком много возможностей задать вопрос: а кто вы, товарищ Коваленко, откуда вы к нам приехали, и почему не здороваются с вами старожилы?

Она ускорила шаг, петляя между сугробами, прижимая сумку крепче. Сзади прошёл милиционер — шинель, усы, папка под мышкой. Он остановился у перехода, остановил мужчину в кепке.

— Документы. Куда идёте?

Анна вжалась в стену, как будто снег сам натолкнул её на глухую тропу вдоль ограды.

«Если попросят — паспорт старый. Справка о регистрации на месте. Всё официально. Но если они решат копнуть — всё рухнет».

Она сделала вид, что ищет что-то в сумке, и свернула на следующую улицу, мимо магазина с вывеской «Продукты». В витрине — три банки кукурузы, бутылка уксуса и коробка с надписью «конфеты — к празднику».

Возле входа стояли двое. Один курил, другой щурился на неё:

— Не с нашего двора. Видишь, как идёт — будто линейку проглотила.

— Москвичка. У юристов, кажется.

— Ага, та самая. Слышал, её Горбаневскую вытащила.

Анна не обернулась. Только ускорила шаг.

«Теперь каждая лавка знает. Даже если они шепчутся, слышно — не голосом, а взглядом. И этот… Соколов. Тень у дома не показалась».

Сугробы стали ниже, заборы — выше. На одном — свежий плакат: «Партия — наш штурман!». Снег на нём счищен явно недавно.

Анна остановилась у угла, отдохнуть. Спина ныла от тяжёлой сумки, ноги ныли от валенок. Она прислонилась к стене.

Мимо прошёл мальчик с портфелем. Громкоговоритель вновь ожил:

— Слава героям пятилетки!

Анна сжала зубы.

«Это как глухой гул — не умолкает ни на секунду. Вместо музыки — лозунги. Вместо разговоров — подозрения».

В переулке за спиной щёлкнула калитка. Соседка в платке выбросила ведро с водой, взглянула на Анну.

— По делам, Коваленко?

— Да. Суда одна бумага осталась.

— Там милиция, — кивнула она на перекрёсток. — Лучше по Знаменской.

— Спасибо. Обойду.

Женщина не ушла сразу — смотрела, пока Анна не скрылась за углом.

Дальше дорога стала уже. Плиты под ногами поскрипывали. Между сугробами был проложен узкий след, как будто весь квартал ходил по одной линии.

Анна остановилась. Оглянулась.

Пусто.

Но каждый шаг — как по сцене. Каждое слово — под микроскопом.

«В Москве 2005 я ходила с кофе и планшетом. Сейчас — с платком, конституцией и инстинктом выживания».

И всё же — оправдание Горбаневской, дело о краже угля, улаженное с Лебедевой, и даже холодное молчание Михаила — всё это складывалось в картину, в которой она всё ещё оставалась собой. Только теперь — другой ценой.

Она шла дальше, осторожно, почти крадучись, будто каждое движение могло быть замечено и записано.

Снег хрустел. Громкоговоритель вещал. Тени сгущались.

И Анна шагала сквозь них — ни правозащитником, ни шпионом, ни героем. Адвокатом. Из 2005-го. В апреле 1969-го. Под лозунгом «За торжество правды — под руководством партии!».

Рынок Ярославля дышал сыростью и углём. Скатанные дорожки между лотками были покрыты смесью льда, грязи и затоптанного снега. Над всем висел тягучий запах квашеной капусты, дешёвого мыла и чего-то мясного, тухловатого. Громкоговоритель у входа тарахтел надрывно:

— Товарищи! Социалистическое изобилие — залог победы пятилетки!

Анна стояла в очереди у лотка Григория, кутаясь в шарф. Валенки отсырели насквозь, свитер под пальто почти не грел. Она терпеливо наблюдала, как перед ней женщина в платке выменивала варежки на два яйца.

«Мои духи — валюта, а не роскошь. Сейчас я не адвокат, а торгаш с улицы».

Григорий торговал из-под прилавка — кожанка с блестящей молнией, меховая шапка с засаленными ушами, руки в перчатках без пальцев. На прилавке — вялый свитер, пачка сигарет «Космос», три луковицы и коробка с резиновыми калошами.

Анна достала из сумки узкий флакон духов.

— Французские. Новые.

Григорий прищурился, повёл носом.

— Эти ж не от нас. Где взяли?

— Подарок.

— Хм. Франция. Воняет сильно. Бабе моей не понравится.

— Но понравится соседке вашей бабы, — резко ответила Анна. — А значит, понравится и ей.

Он хмыкнул. Посмотрел влево, вправо, потом поднёс флакон к носу.

— А чего хочешь?

— Свитер.

— Маловато. Духов у меня — две банки в шкафу. Возьмёшь варежки, и всё.

— Варежки я могу связать. А этот свитер с фабрики. Толстый, шерсть.

— Ты бы ещё полушубок попросила.

— Если полушубок появится — я принесу две пары французских.

Он снова посмотрел по сторонам. Стук деревянных ящиков, гул голосов, кашель.

— Эй, ты, не крутись! — Крикнул он подростку, пытавшемуся подлезть к прилавку. — Коваленко, ладно. Берёшь, но чтоб без разговоров.

Анна протянула флакон. Григорий спрятал его под лоток и бросил ей свитер — серый, тяжёлый, с косами.

— Только не свети им.

— Ясно.

— Ты, говорят, Горбаневскую отмазала?

Анна натянула свитер поверх пальто, не глядя на него.

— Не здесь.

— Ну-ну, — буркнул он и отвернулся.

Анна отошла от лотка, смешалась с толпой. В руке сжалась ручка сумки. Лёгкое дрожание — не от холода.

Мимо прошёл мужчина в сером пальто. Лицо у него было обычное: нос прямой, рот тонкий. Но взгляд — сквозь неё, как через стекло. Он не остановился, не обернулся. Просто исчез в толпе.

«Опять он. Был у коллегии. Стоял у аптеки. Теперь — рынок».

Она свернула вглубь рынка, мимо ряда с морковью и пустыми банками из-под тушёнки, и присела на ящик у кирпичной стены. Рядом спорили две женщины:

— Я вчера очередь заняла в пять утра, а они мне — мол, талонов нет. А на базаре вон, за мясо — зубы выбей.

— Так а ты пробовала к Григорию? Он же вроде…

Анна слушала сквозь гул и мерзлоту. Она надела свитер, запахнулась пальто. Тело отогрелось, но мысли оставались ледяными.

«Я в Ярославле. На чёрном рынке. Меня узнают по фамилии, по шёпоту. И кто-то за мной идёт».

Но на губах появилась лёгкая улыбка. Горбаневская — свободна. Мясо — у кого-то на ужин. Свитер — на ней. Это был не триумф, но хотя бы тактическая победа.

И главное — она научилась. Торговаться. Держать лицо. Узнавать свои — и чужие — цены.

Теперь оставалось не дать им узнать её настоящую.

Общая кухня встретила Анну холодом и кисло-дымным духом. Из старой печки пахло влажным углём, треск топки доносился с ленивой неохотой. На стене висело выцветшее расписание уборки, в углу под столом — таз с грязной водой, а над ним — кастрюли, свисающие с гвоздей, как напоминание о коллективной дисциплине.

Анна встала у плиты, поставив чайник. Рядом, на подоконнике, аккуратно стояла её сумка — та самая, с замаскированными заметками, упакованными в обложку от «Советской конституции». Новый свитер колол шею, но грел хорошо.

«Тут чай — ритуал выживания. А не пять минут на кухне с капучино».

На табурете за столом сидел Пётр — молодой, острощёкий, с глубокими мешками под глазами и вечно измазанной тетрадкой, в которую он что-то записывал, щурясь. Очки у него постоянно сползали на кончик носа, а голос был визгливый, как у самодельного граммофона.

— Опять вы печку топите по-своему, товарищ Коваленко, — сказал он, не отрываясь от записей. — У нас тут не Кремль. Угля на всех не хватит.

— Я принесла свой, — спокойно ответила Анна, не оборачиваясь. — С рынка.

— Всё равно дымит, — буркнул он. — И дышать нечем. Не умеете вы с печью.

— Тогда подскажите, — обернулась она. — Вы же, вроде, будущий инженер?

Пётр посмотрел на неё поверх очков.

— Я студент. Но не по печам.

— Уточнение принято, — ответила она сухо. — Только я не просила вам дышать за меня.

Лидия подняла глаза от газеты:

— Петя, ты чего опять? Пусть топит. На улице вон как — руки мерзнут.

— Я про уголь. Не про тепло. Все ж по норме, — продолжил Пётр. — У нас и так Зинаида от Ленины забрала мешок. Теперь вот новая соседка жгёт, как в бане.

Анна повернулась, поставив заварку в чайник.

— Я повторю. Уголь мой. Куплен за духи. Личный вклад, не государственный.

— Угу. Всё вы тут личное… А откуда, кстати, у вас духи? Вы же из Москвы?

— Да.

— И что вы там делали?

На кухне стало на мгновение тихо. Даже Зинаида, шинкуя лук, остановилась. Печь вздохнула и выплюнула клуб дыма.

Анна поставила чайник на стол, оперлась руками о край.

— Работала.

— Где именно? — Пётр не отставал.

— В коллегии адвокатов.

— А что приехали в Ярославль? Из Москвы-то? Тут у нас… не столица.

— Меня распределили, — спокойно ответила Анна. — Временное направление. По делу.

Пётр наморщил нос.

— Ага… Дело. У нас тут теперь всё через дела. Вы хоть понимаете, что у нас в городе своих юристов полно?

— Я не забираю вашу работу. Только кипячу воду, — отрезала она.

Зинаида с шумом уронила нож в миску.

— Петя, дай людям пожить. Уж если у неё уголь свой — радуйся. А то сам третий день воду не греешь.

Лидия хмыкнула, перевернув страницу.

Анна села за стол, сжав чашку ладонями. Чай был слабый, почти прозрачный, но тёплый.

«Каждый вечер — как мини-допрос. Пётр, конечно, не следователь. Но интонация у него — точь-в-точь. „А где были с восьми до десяти?“».

Она скосила взгляд на сумку. Всё было на месте. Замаскировано. Сухо. Без следов.

«Может, он и просто зануда. Или нет. Тут любой вопрос — не просто вопрос».

Печь треснула, в ней загорелась новая жилка угля. Пламя дрогнуло.

Анна отпила чай. Лицо оттаяло. Но внутри — холод оставался.

— Завтра моя очередь полы мыть, — бросила она буднично, глядя в огонь. — Не переживай, Пётр. Печку растапливать не буду. Только чай.

Пётр ничего не ответил. Только снова уткнулся в тетрадку.

Анна поднялась и вышла, не оглядываясь. В коридоре она снова проверила сумку — молча, на ощупь. Всё было там. Всё было на месте.

Но теперь — с новым пониманием: даже кухня — это не просто кухня. Это поле. Где каждый шаг может стать уликой.

В клубе пахло табачным дымом, старой деревянной мебелью и сыростью, которая, казалось, въелась в стены ещё со времён войны. Тусклая лампа под потолком мигала, будто издеваясь, и тени на стенах казались живыми. Под ней — два стола, где мужчины в фуфайках и рабочих телогрейках хмуро двигали фигуры на шахматных досках, покашливая и обсуждая нормы выработки в мартеновском цехе.

Анна сидела в углу, на шершавом деревянном стуле, с прижатой к боку сумкой. Свитер слегка чесался, валенки согревали ноги, но уют не приходил. Её глаза бегали по залу, задерживаясь на лицах, словах, движениях. Всё казалось чужим — и слишком знакомым одновременно.

«Тут даже клуб — как участок. Всё под контролем, только без формы и звёздочек».

На соседнем столике официантка в старом переднике разливала чай из огромного металлического чайника. Рядом мужики кивали, переговариваясь:

— Третий участок сдал по пятьсот пятнадцать. Наши опять не дотянули.

— Вась, да не гони. Мы же и на подработке стояли. Кто нам премию даст, а?

— А ты комсомолку спроси, она знает. У неё вон, всё под контролем.

— У меня под контролем шах и мат, — буркнул бородатый мужчина и двинул ладьёй.

— О, опять Серёга шахматистом заделался. Да ты в прошлый раз на дебюте рухнул.

Анна слушала их как радиопередачу. Слова скользили мимо, но ритм речи, манера переговариваться — всё было плотным, как ватное одеяло. Её дыхание стало ровнее. На мгновение казалось, что всё нормально. Почти.

До тех пор, пока она не увидела движение за окном.

Тень — мужская, в пальто. Стоял, словно случайно, у фонаря. Не курил, не шевелился. Просто смотрел в сторону клуба.

Анна сжала ручку сумки.

«Опять он. Или другой такой же. Эти пальто, как форма невидимых. И взгляд — ледяной, будто считает, сколько раз я моргнула».

Она отвела взгляд, сделала глоток чая. Горький, без сахара.

За соседним столом высокий мужчина в меховой шапке вдруг повернулся к ней:

— Товарищ, вы новенькая? Не припомню, чтобы вы раньше сидели тут.

— Да, — ответила Анна, ровно. — Прибывшая из Москвы.

— Командировка?

— Почти. Коллегия адвокатов.

— Ого! Адвокат, значит. Ну-ну. У нас тут редко бывают. Обычно прокуроры приходят. Их тут любят.

— Я тоже умею быть полезной, — произнесла она, стараясь не показать дрожь в голосе.

Мужчина кивнул:

— Главное — не путать полезность с самоуверенностью. У нас, знаешь ли, всё по уставу. Норма — прежде всего. Даже в шахматах.

— В шахматах? — Анна слабо усмехнулась. — Не знала, что тут по нормам играют.

— А как же! — Вставил другой. — Два часа — на партию. Не уложился — записывай в тетрадь.

Смех прокатился по залу. Официантка принесла ещё чай. Кто-то достал кусочек сахара, сломал пополам, передал другому. Ритуал доброжелательности, в котором всё равно ощущалась система.

Анна прижалась к спинке стула. Снова скользнула взглядом к окну. Тень исчезла.

«Вот так всегда. Покажется — и нет. Или я просто не умею смотреть правильно. В 2005‑м бы вызвала полицию. А тут… кого? Соседа Петра?».

Мужчина в шапке сделал глоток чая и кивнул ей:

— Если что — к нам можно заходить. Мы тут каждую среду. Шахматы — дело серьёзное. Вон, Серёгу даже мастер спорта обещали направить.

— Благодарю, — кивнула Анна. — Если будет время — обязательно.

Они вернулись к игре. Она встала, подняв сумку.

— Уже уходите? — Удивился мужчина. — У нас ещё вон, партийные газеты лежат. Можно полистать.

— В другой раз, — коротко ответила она. — Пора домой. Коммуналка ждёт.

— Тогда держитесь, товарищ адвокат. У нас тут свои порядки. Шаг влево, шаг вправо — уже обсуждают.

Анна кивнула, пряча дыхание.

На выходе она снова взглянула в окно. Фонарь одиноко светил на пустую улицу. Снег хрустел под ногами, ветер завывал в щели.

«Тут даже чай — как проверка. Но я выстояла».

Она затянула шарф повыше и шагнула в ночь.

Ночь сковала Ярославль глухим морозом. Воздух был неподвижен, как застеклённый, и пах углём и старым снегом. Одинокий фонарь у подъезда дома, где жила Анна, мигал, будто решая — погаснуть совсем или ещё немного поработать. От этого света снег казался синевато-серым, а тени — длинными, нереальными.

Анна стояла у подъезда, прижав к груди сумку. Рука в варежке слегка дрожала. Сквозь шерсть ощущались обводы книги. Внутри, под обложкой «Советской конституции», лежали её заметки — аккуратно исписанные листы с именами, выводами и осторожными фразами. Рядом — часы, привезённые с собой. Бесполезные теперь. Но она не могла от них избавиться.

У соседнего дома мелькнула фигура. Мужчина в сером пальто. Тот же, что был у рынка. Тот же, что стоял у клуба. Или другой. Невозможно было сказать — но взгляд был такой же: хищный, холодный, изучающий.

Анна метнулась к двери, толкнула её плечом. Петля заскрипела, впуская её в тёмный, вонючий подъезд с облупленными стенами и запахом керосина. Она взбежала на этаж, стараясь не шуметь.

В коридоре перед её комнатой скрипнули половицы. Зинаида, в халате и платке, с ведром в руке, вышла из-за угла, прищурившись.

— Опять поздно, Анна Сергеевна, — сказала она, не преграждая дорогу, но становясь словно выше ростом. — Сколько можно по клубам-то шастать?

— Воздухом хотела подышать, — ровно ответила Анна, вытирая варежкой щёку. — На кухне угар был, я там долго не сижу.

— Воздух у нас вон какой, — Зинаида мотнула головой в сторону окна. — Мороз и уголь. Только не простыньте. А то у нас с врачами сейчас туго.

— Спасибо, постараюсь не болеть, — кивнула Анна и направилась к двери своей комнаты.

— А вы, это… — Зинаида шла за ней, будто ненароком. — Вещей у вас немного, а вон, каждый день с сумкой. Там точно еда? Или опять эти… книжки ваши адвокатские?

Анна резко обернулась, глядя прямо ей в лицо:

— Вы хотите обыск устроить, Зинаида Павловна?

— Да ну вас, — буркнула та, отворачиваясь. — Что вы, в самом деле. Я просто спросила. Теперь тут всё слышно, кто когда дверь хлопает.

Анна вошла в комнату и сразу же заперлась на щеколду.

Комната встретила её холодом. Печь потрескивала, отдавая слабым жаром, но под потолком всё равно висел ледяной воздух. Она сняла свитер, но не раздевалась полностью — слишком много дел.

На столе лежали журналы — советские, с отчётами, портретами и передовицами. Поверх них — фальшивка, под которую она прятала документы. Всё было выверено.

Она опустилась на колени перед кроватью, отодвинула коврик и пальцами нащупала щель в половице. Дощечка поддалась — под ней коробка из-под обуви, завёрнутая в ткань. Внутри — маленький архив её настоящей жизни.

Анна открыла сумку, достала «Конституцию» и вытащила вложенные листы. Быстро просмотрела. Ничего не выдрано. Надпись на полях: «дело Г. — см. Харьков», аккуратно зачёркнута.

«Если найдут, не поймут. Но и не спишут на случайность».

Она аккуратно вложила записи в коробку, рядом положила часы. Посмотрела на циферблат — 00:47. В 2005 году в это время она бы только вернулась с заседания или читала ленту новостей на экране. Здесь — холод, пыль и страх, что щеколда не выдержит.

Коробка вернулась под половицы. Коврик — на место. Анна встала, отряхнула колени. В глазах жгло.

Шаги за дверью. Кто-то прошёл по коридору и остановился. Скрип половиц.

Она замерла.

— Свет горит, — донёсся голос Лидии. — Может, не спит.

— Делами занимается, — ответила Зинаида. — Всё пишет и пишет. Адвокатка. Ещё напишет себе беду.

Тени ушли. Шаги растворились.

Анна подошла к окну. Фонарь всё ещё мигал. Мужчины в пальто не было. Или он слился с тенью.

«Тут каждый взгляд — как протокол. Каждый вопрос — как статья. А я… адвокат. Парадокс».

Она вернулась к столу, поправила журналы, села на кровать. Открыла один — статью о собрании юридической коллегии в Москве. Строчки прыгали перед глазами.

Но всё было правильно. Всё — по закону.

Хотя бы снаружи.

Свеча чадила, словно протестуя против позднего чтения. Её пламя дрожало, отбрасывая пляшущие тени на стены комнаты и освещая обветшавшие страницы юридического журнала. В печи лениво потрескивало — уголь догорал, не давая ни настоящего тепла, ни уверенности. Ночь стояла глубокая, та самая, когда весь дом кажется пустым, но шёпот за стеной, скрип половицы и шаги Зинаиды в коридоре доказывают обратное.

Анна сидела у стола, на плечах — свитер, на ногах — валенки, перед глазами — свежий номер «Советской юстиции». Край страницы был подпален от свечи — неосторожно задела, когда вздрогнула от шума за дверью.

«Социалистическая законность — это высшее проявление справедливости в условиях диктатуры пролетариата…».

Она скривилась.

«Как можно сочетать диктатуру и справедливость в одном предложении без судорог совести?».

Она медленно провела пальцем по строчке, потом перевернула страницу — статья о правильной трактовке пункта о хищении социалистической собственности. Вставка с цитатой Ленина занимала треть полосы.

— Да вы издеваетесь… — прошептала она себе под нос, глядя на лозунг: «Закон — это оружие партии!».

В ушах зазвенело от злости. Она отложила журнал, потёрла глаза. Голова гудела от усталости, но отступать было нельзя.

«Тут даже УК — партийный манифест. Ладно, Анна Сергеевна, сама полезла — сама и выныривай. Разобраться в этом бреду — вопрос жизни».

Она снова потянулась к журналу.

На столе лежала карандашом размеченная схема — соотнесение статьи 93 УК РСФСР и её современного аналога. Рядом — вырванная страница из тетради, где аккуратным почерком были записаны имена и краткие примечания: Горбаневская, уголь, Кравцов, Орлов. Всё — в кодировках, шифрах. Всё — под угрозой.

Из коридора донёсся звук шагов. Легких, но явно остановившихся у её двери.

— Свет не гаснет, — сказала Зинаида негромко. — Всё пишет и пишет.

— Пусть пишет, — отозвался чей-то голос. — Умная она, видно.

— Только умных у нас не любят, — буркнула Зинаида. — Я предупреждала.

Шаги удалились.

Анна не пошевелилась. Только после долгой паузы медленно втянула воздух и снова склонилась над журналом.

«Раздражает — значит работает. Но без понимания УК я здесь слепа».

На следующей странице — «Комментарий к статье о клевете». Вставка: «Клевета — оружие буржуазной идеологии против советского строя. Задача судьи — защищать честь социалистической действительности».

— Господи… — прошептала Анна, и тут же зло добавила. — Уголовный кодекс или агитатка?

Она посмотрела на свечу — та угрожающе накренилась. Рядом, у стены, стояла коробка. Та самая. Под ней — потайной люк в полу. Анна осторожно встала, свернула тетрадный лист, открыла дощечку и спрятала заметки внутрь.

Вслед за ними положила часы — холодные, будто чужие.

«Ты — в прошлом. Тут нет Гугла, нет базы данных, нет верховного суда. Только ты, текст и треск печи».

Печка вздохнула, будто в ответ.

Анна закрыла люк, вернулась к столу. Взяла журнал снова, но теперь читала без эмоций. Механически. Строка за строкой.

«Горбаневская — дело совести. Кравцов — дело страха. А уголь… уголь — это вопрос выживания. И каждое из них — юридическая плоскость. Я должна уметь в ней дышать».

Свеча опустилась почти до основания. В комнате стало темнее. Но Анна уже знала — эта ночь закончится только тогда, когда она поймёт каждую статью. Не наизусть — по существу.

За окном мигнул фонарь. В коридоре снова кто-то прошёл. И снова остановился.

Анна не обернулась. Она продолжала читать.

И под треск угля, шёпот соседей и блеклый свет её московской решимости, перенесённой в Ярославль 1969 года, закончилась ещё одна страница — и началась новая.