Ход времени: Защита

Глава 5: Перекрестный допрос

Облезлая краска на подоконнике отслаивалась, крошась на материалы дела. Анна провела ладонью по столу, отодвигая капельки влаги, и подняла глаза на окно: за ним светало, но медленно, как будто и ноябрьский день в Ярославле не был уверен, стоит ли ему начинаться.

Перед ней лежала папка с делом Ивановой. Бумага — тонкая, сероватая, с отчётливым запахом типографской краски. Края страниц изъедены временем, как будто само государство кусало их в нерешительности. Анна поправила манжет платья, поджав губы.

«Финансистка, хочет развестись и отдать сына мужу. В 2005-м такое делали без эмоций — расписались, определили опеку, алименты, вперёд. А тут… Тут мать — это флаг. Отдашь ребёнка — значит, с тобой что-то не так».

Она перелистнула следующую страницу: опрос свидетелей. Родственники мужа. Все как на подбор — «интеллигентный, уравновешенный, ребёнка любит». Ни одного слова о Елене, кроме обтекаемых: «стала нервной», «часто отсутствует». Страница с подписями — пустая. Ни одной фамилии понятых, ни даты.

Анна щёлкнула языком, взяла карандаш и обвела нижний край протокола.

«Вот оно. Нет подписей понятых при составлении. А значит, показания — липа. Их нельзя признавать доказательством. Если судья не ослеп — увидит. А если ослеп — я ему это покажу».

Дверь скрипнула. В коридоре зашаркали тапки. Потом тишина — и лёгкий стук.

— Анна Николаевна, — Вера Павловна даже не пыталась говорить тише. — У вас всё в порядке? Свет у вас горит с пяти утра.

— Подготовка, — откликнулась она, не вставая. — У меня заседание. По семейному делу.

— О, — голос сместился ближе. — А про кого, если не секрет?

— Иванова. Городское дело. Всё официально.

— Ну-ну. Главное, чтобы официально, — прозвучало сдержанно. — А то нынче слухов много ходит…

— Слухи на деле не принимаются, — сухо ответила Анна.

Тишина. Потом шаги удалились, и щёлкнула дверь на кухню.

Она откинулась на спинку стула и посмотрела на часы с гравировкой «Я.Г. 1968». Они отсчитывали минуты, как судебный секретарь — страницы протокола: точно, с нажимом.

«Всё, что у меня есть, — это логика, опыт и чутьё на процессуальные косяки. Даже если я здесь чужая, даже если они не доверяют. Суд — мой язык. Он один и тот же во времени. Пока не начнут стрелять — можно говорить».

На краю стола лежал маленький конверт с конфетами — подношение секретарю суда за «внимание к деталям». Вчера Григорий передал пакет с пачкой сигарет «Космос» и глухо сказал:

— Только не светитесь с этим. И если вас повяжут — я вас не знаю.

— Не переживай, — ответила Анна. — Я адвокат, а не любитель огурцов.

Теперь протоколы лежали у неё, и единственная её обязанность — разложить их по закону, даже если этот закон — советский и полуслепой.

Анна поднялась, подошла к зеркалу и поправила волосы. В отражении — женщина в скромном сером платье, с прямой спиной и внимательными глазами. Ни адвокатской мантии, ни ноутбука, ни телефона. Только знания, папка и голос.

«Лена получит развод. И ребёнка оставим отцу, если он действительно лучше. Я не за сторону. Я — за структуру. А структура — это порядок. Даже здесь, в 1968-м».

Она схватила папку, завернула её в газету и спрятала в сумку. Потом надела пальто, уже почти не пахнущее 2005 годом, и тихо вышла из комнаты.

Половицы скрипнули, но не слишком. Соседи не выглядывали. И это уже было победой.

Судебный зал Ярославского областного суда был на удивление тёплым — не от батарей, а от тел, плотно укомплектованных на деревянных лавках. Сквозь мутное окно падал редкий свет ноябрьского дня, отражаясь от лакированной поверхности стола судьи. Портрет Ленина глядел со стены строго, как старший партнёр, недовольный суммой иска. Анна стояла у стола защиты, руки на папке, подбородок чуть приподнят.

«В Москве такого зала давно бы не было. Зато здесь — запах чернил, мела и власти. Настоящий суд, как в старых учебниках».

Михаил Орлов сидел на возвышении, аккуратно поправляя рукав мантии. Уставшие глаза скользнули по залу. Прокурор Соколов, холодный, как ледяная простыня, склонился к документам.

— Свидетель, — голос Михаила звучал устало, но твёрдо. — К трибуне.

Из-за спины Александра встал мужчина лет сорока — в поношенном пиджаке, с вытертым воротом и настороженными глазами. Это был его брат — Юрий Иванов.

— Представьтесь, пожалуйста — попросил судья.

— Иванов Юрий Петрович. Техник-механик, проживаю на улице Чкалова, дом восемнадцать.

Анна отметила лёгкое дрожание рук и уклончивый взгляд.

— Господин Иванов, — начал Соколов. — Подтвердите, что за последние два года поведение вашей невестки, гражданки Ивановой, стало вызывать беспокойство в семье.

— Да. Часто отсутствовала. Возвращалась поздно. Мальчишку один оставляла.

— Вы сами были свидетелем этого?

— Да, я несколько раз приходил, а она…

— Достаточно, — Анна сделала шаг вперёд. — Ваша честь, прошу разрешить перекрёстный допрос.

Михаил кивнул, но взгляд был холоднее, чем обычно.

— Свидетель, — Анна говорила мягко, но чётко. — Когда вы последний раз разговаривали с моей доверительницей наедине?

— Эээ… я… вроде… весной.

— Весной? А сейчас у нас ноябрь. То есть, семь месяцев назад?

— Ну да.

— За это время вы были в их квартире?

— Нет, я…

— Тогда поясните суду, на каком основании вы утверждаете, что «она часто отсутствовала»?

Судья отложил карандаш. В зале зашуршали скамейки.

— Мне брат рассказывал. Я верю ему.

— Разумеется. Вы — его брат. Но, как вы сами сказали в опросе от 3 ноября, между вами и моей доверительницей был конфликт по поводу наследства от вашей тётки, верно?

— Ну, это… было. Но к делу не относится.

— Именно к делу, — Анна подняла протокол. — Вы написали заявление о разделе имущества тётушки сразу после того, как ваша невестка высказала несогласие с вашей долей. Совпадение?

— Вы… вы это перекручиваете!

— А вы — приукрашиваете, — она не улыбалась. — Скажите, вы когда-нибудь сами ухаживали за мальчиком?

— Нет. Но он мне не чужой.

— Но ухаживали — нет?

— Нет.

— И всё же считаете, что отец справится лучше, чем мать?

— Да. Потому что он — серьёзный человек. Преподаёт.

— А моя доверительница, финансист с двадцатилетним стажем, по-вашему, недостаточно серьёзная?

— Я…

— Достаточно.

Голос Михаила звучал резко. Он не смотрел на Анну.

— Прокурор, у вас будут уточняющие?

Соколов шагнул вперёд.

— Иванов, вы лично наблюдали, как мальчик плакал, когда мать отсутствовала?

— Брат рассказывал. Он говорил, что ребёнок скучает.

— Спасибо.

Анна подняла руку.

— Ваша честь, прошу зафиксировать: все сведения свидетеля — со слов третьего лица. Ни одного факта он лично не наблюдал. А кроме того, по делу зарегистрирован имущественный спор между свидетелем и доверительницей, что напрямую влияет на его объективность.

Михаил щёлкнул страницей протокола, не глядя на неё.

— Суд зафиксирует. Свидетелю — удалиться.

Юрий быстро сошёл с трибуны, даже не глядя на брата. Александр хмуро проводил его взглядом.

Елена Иванова чуть наклонилась к Анне.

— Спасибо. Он меня терпеть не может. Всегда вставлял палки в колёса.

— Его показания теперь — как мокрая спичка, — Анна держала голос ровным. — Не загорится.

Михаил ударил молотком по столу.

— Перерыв пятнадцать минут. После — заключения сторон.

Анна вышла из-за стола. Колени слегка дрожали, но она держала спину прямо.

«Зал напряжён, судья раздражён, прокурор хмур. Всё как должно быть. Значит, я иду верно».

На мгновение взгляд Анны зацепился за часы в сумке — «Я.Г. 1968».

«Галансков бы понял. Он знал: иногда надо идти против формата, чтобы сохранить форму».

И она вернулась на своё место — адвокат из XXI века, сидящая в зале суда 1968-го, среди лавок, чернил и советской правды, которую можно было тронуть только осторожным вопросом.

Когда заседание возобновилось, воздух в зале стал плотнее. Публика гудела полушёпотом, как улей: женщины в платках переглядывались, мужчины нервно тёрли колени, кто-то громко всхлипывал носом. Судья Михаил Орлов стукнул молотком по столу — раз, два, три — призывая к порядку.

— Продолжаем слушание. Сторона защиты, есть дополнения?

Анна медленно встала, расправляя подол платья. В руке — протокол. Бумага пожелтела от времени и никотина канцелярии. На полях — синие следы чужого пальца, на строках — чужие судьбы.

— Ваша честь, защита просит исключить из доказательной базы протокол опроса свидетелей от 19 января сего года, — голос её звучал ровно, уверенно. — Документ составлен с грубым нарушением требований статьи 169 УПК РСФСР.

Соколов поднял голову. В его взгляде вспыхнуло раздражение.

— Это голословно, товарищ Коваленко. Протокол утверждён следователем, приобщён к делу. Всё оформлено.

Анна шагнула вперёд, разворачивая страницу, как карту местности.

— Вот — раздел, посвящённый показаниям свидетеля Иванова Юрия. Здесь есть фамилии понятых, но нет их подписей. Ни расшифровки, ни пометки о невозможности подписания. Ничего. Это делает протокол юридически ничтожным.

Михаил отложил карандаш. В зале на секунду стало тише.

— Я хочу видеть, — сказал он устало.

Анна подала документ. Судья взял его двумя пальцами, как нечто грязное, но начал читать. Соколов встал.

— Это формальность. Подписи понятых — не единственное, что определяет достоверность.

— Нет, — Анна подняла взгляд. — Это не формальность. Это гарантия. От произвола. Без подписей понятых у нас — не документ, а листок с чьими-то словами.

Судья откашлялся, листая медленно.

— Действительно… отсутствуют.

Соколов шагнул ближе, чуть повысив голос:

— Свидетель давал показания добровольно. Никто его не принуждал. Суть — важнее подписи.

— Тогда пусть покажет, где именно он ставил подпись. Или укажет, кто был понятым. А пока — это нарушение. И, согласно закону, такие доказательства считаются недопустимыми.

Соколов опустил взгляд на свои бумаги.

— Не все знают, что у вас юридическое образование, товарищ Коваленко. Но не стоит делать из каждой помарки политическую акцию.

— Я делаю из неё юридическую, — Анна всё ещё держала спину прямо. — И если кто-то позволил себе халатность — это не проблема моей доверительницы.

Михаил смотрел на неё, прищурившись.

— Вы настаиваете?

— Настаиваю.

Он медленно кивнул и снова ударил молотком по столу.

— Суд постановляет исключить из дела протокол от 19 января как составленный с нарушением процессуального порядка.

В зале прокатился лёгкий гул. Елена Иванова прижала платок к лицу. Мальчик зашевелился на скамье. Александр бросил на Анну короткий, напряжённый взгляд.

Соколов подошёл к столу, сжав губы.

— Вы подрываете доверие к следствию.

— Я поднимаю доверие к суду, — ответила она.

Михаил не вмешался. Только смотрел на неё — долго, холодно.

«Он запомнил. Это лицо я уже не забуду», — подумала Анна, возвращаясь к столу.

Часы в сумке, казалось, стали тяжелее. «Я.Г. 1968». Галансков, статьи, допросы. Всё было рядом.

Но сейчас — процессуальная победа. Маленькая. Но своя.

И пока публика перешёптывалась, а судья перелистывал бумаги, Анна чувствовала: она снова в профессии. В любой эпохе.

Кабинет Михаила Орлова был тесным, холодным и пах табаком вперемешку с затхлой бумагой. Сквозь мутное окно виднелась серая улица Ярославля — голые деревья, прохожие в пальто и казённая мокрая слякоть.

Анна стояла у стола, крепко держа под мышкой папку с материалами дела. Свет настольной лампы резал глаза. Часы на стене тикали глухо, словно отсчитывали время до чего-то неприятного.

Михаил сидел, сняв мантию. Рубашка расстёгнута у горла, пальцы испачканы в чернилах. Перед ним — пачка «Явы», пепельница с тремя окурками и протокол заседания.

— Закройте дверь, — сказал он, не поднимая головы.

Анна закрыла.

— Товарищ Коваленко, — голос судьи был ровным, но в нём чувствовалась натянутая струна. — Вы хотите, чтобы я сделал вид, что не понимаю, как вы раздобыли материалы следствия?

Анна не пошевелилась.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели на дело Ивановой как на шанс показать справедливость системы.

Он поднял глаза. Синие, усталые, с темнотой бессонной ночи в зрачках.

— Не юлите. Мне доложили, что секретарь суда — Григорий — вдруг стал курить «Космос», хотя у него на зарплату и на «Беломор» не хватит.

— Умно, — коротко усмехнулась Анна. — Вы следите за финансовой возможностью сотрудников?

— Я слежу за порядком, — Михаил опёрся локтями на стол. — И знаю, чем это пахнет. Вы подкупили сотрудника суда. А за это у нас — серьёзный разговор.

Анна вскинула подбородок.

— А у нас в Москве за это был бы доклад в коллегию и выговор. Без КГБ.

Он резко встал, обойдя стол. Его шаги звучали тяжело на деревянном полу.

— Но вы не в Москве. И не в 2005 году. Вы в Ярославле. В 1968-м. Здесь не пройдут ваши штучки.

— А улики без понятых — это не «штучки»?

Он остановился совсем близко. Запах табака стал резче.

— Мне стоит сделать один звонок — и к вам придут. Серьёзные люди. Из комитета. Тогда ваши часы, стиль, вопросы, манера речи — всё пойдёт в досье.

Анна медленно кивнула, не отводя взгляда.

— Донос — это ваш метод справедливости?

Михаил прищурился.

— Осторожнее. Вы переигрываете.

— А вы колеблетесь. Иначе не вызвали бы меня. Сдали бы — и всё. Но вы не уверены, — Анна сделала шаг ближе. — Вам самому противно, что это может закончиться доносом.

Он резко отступил и сел обратно за стол. Руки дрожали, когда он поднёс сигарету к губам.

— У вас острый язык, товарищ Коваленко.

— У меня острая логика. И клиентка, которая хочет только одного — развестись. По-честному.

Он сделал затяжку, выдохнул в сторону.

— Вы меня подставили, — устало проговорил Михаил. — Я закрыл глаза на нарушение. А теперь все смотрят, как я моргнул.

— Тогда откройте глаза и посмотрите, что правда на вашей стороне. Даже если она подана нестандартно.

Он отложил сигарету в пепельницу, долго молчал, глядя в окно. Потом сказал:

— Уходите. Пока.

Анна кивнула.

— Пока — значит, не конец. Я поняла.

Она вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

Коридор суда тянулся узкой кишкой между облупленных стен, по которым медленно ползли тени от тусклых ламп под потолком. В углу висел портрет Ленина, чуть перекошенный, с заломленным углом. Воздух был холодным и пах плесенью, мокрым пальто и пережаренными котлетами из столовой внизу.

Анна вышла из кабинета Михаила, стараясь идти спокойно, с прямой спиной, но пальцы сами крепче сжали папку.

«Идёшь по коридору — как по минному полю. Только мины улыбаются и записывают фамилии».

Возле входа в зал стоял Соколов — в сером костюме, с выглаженными стрелками и блокнотом в руках. Его холодный взгляд не оставлял сомнений: он её ждал.

— Товарищ Коваленко, — голос прокурора был мягким, почти вежливым. — Смело сегодня выступали. Даже чересчур.

— Спасибо, товарищ Соколов. Ваша аргументация тоже была яркой, — Анна остановилась, прищурившись. — Особенно про антисемейность как идеологическую категорию.

Он не улыбнулся. Только наклонил голову, как бы изучая её лицо.

— А материалы дела у вас оказались заранее. До заседания.

Анна выдержала паузу.

— Я готовлюсь к каждому делу тщательно. В пределах открытой части.

— Статья о подкупе должностного лица у нас тоже есть, — негромко сказал Соколов, записывая что-то в блокнот. — Особенно если речь идёт о секретаре суда, у которого вдруг появляются дефицитные сигареты.

Анна почувствовала, как по спине пробежал холодок.

— У вас есть доказательства?

— Пока — только наблюдения. Но слухи в коридорах живут дольше протоколов.

Она сделала шаг ближе.

— А вы часто ходите по коридорам, собирая слухи?

— Когда пахнет контрреволюцией — да.

— Вы хотите допросить мои методы или подзащитную?

Соколов посмотрел на неё в упор, сдержанно, но цепко.

— Я хочу понять, откуда у молодой адвокатессы из райбюро такая хватка. Такой стиль. Такие фразы.

— Моя задача — защита. А не соответствие вашим ожиданиям.

Сзади послышались шаги. Из кабинета вышел Михаил, застёгивая мантию на ходу. Он взглянул на них, не остановился, но задержал взгляд — ровно на секунду.

Соколов заметил.

— У вас с товарищем судьёй, я вижу, возникло… взаимопонимание.

Анна выдержала его взгляд.

— У нас возникла необходимость уважать процессуальный кодекс. Он на это согласился.

Соколов щёлкнул блокнотом, закрывая.

— Я слежу за порядком. И если он нарушается — вы будете первой, кого спросят.

— Тогда следите и за тем, как его соблюдают. Особенно в обвинении.

Он шагнул мимо неё, но сказал на ходу:

— У нас с вами разговор ещё не окончен.

Анна осталась в коридоре. Люди в плащах шли мимо, не глядя. Где-то на улице громкоговоритель хрипло вещал:

— Вторая пятилетка должна стать пятилеткой роста социалистического сознания трудящихся!

«А моя пятилетка — это пять шагов до обвинения. Надо быть осторожнее».

Анна поджала губы, прижала папку к груди и пошла к выходу. Настороженность теперь жила в каждом её движении. Но внутри — что-то не сдавалось.

«Пусть пишет. Я буду говорить. Пока мне дают это право».

Ночь в Ярославле опускалась медленно, глухо, будто выжимая из старых стен последние остатки тепла. В комнате Анны было холодно — пальцы зябли, даже сквозь рукава вязаной кофты. За окном на ветру трепетал почерневший лист, стуча в стекло, словно спрашивал разрешения войти.

На столе под тусклой лампой лежали часы. Те самые. Металлический корпус отливал старым блеском, словно сам не знал, в каком времени оказался. На задней крышке — аккуратная гравировка: «Я.Г. 1968».

Анна провела по ней пальцем.

«Галансков. Ярославль. Год. Это не случайность. Это навигация».

Она разложила перед собой блокнот. Каждая строка была замаскирована: юридические термины, ссылки на статьи УПК, пара выдержек из дел. Но между строк — другой смысл. Между делом Ивановой и делом Шестакова — имя: А. Галансков.

С кухни донёсся негромкий скрип — кто-то ставил чайник. Запах заварки пополз по коридору, смешиваясь с сыростью, пылью и старым мылом. За стеной раздался кашель, и снова наступила тишина.

Анна наклонилась к газетной вырезке. Заголовок: «Открытое письмо трудящихся — за идеалы социализма». Ниже — знакомая фамилия, среди других: А. Галансков, Москва.

— Значит, ты здесь был, — прошептала она. — Ты и впрямь был не просто подписью.

Пальцы дрожали не от холода — от осознания.

«Если он здесь, если часы принадлежат ему — значит, он знал. Или догадывался. Тогда он мог оставить след. Намёк. Ключ. Всё, что поможет выбраться».

В коридоре поскрипывали шаги. Знакомые, осторожные. Тень за стеклом двери — Лидия. Вечно в халате, с заколотыми волосами, бдительная как санитар в палате.

Анна быстро накрыла часы папкой. Блокнот перевернула — наружу заголовок «Исковые заявления в делах о расторжении брака».

— Коваленко, вы ещё не спите? — Голос Лидии был вязкий, как мыльная вода.

— Готовлюсь. Завтра заседание по Ивановой.

— А то свет в окно бьёт. Люди думают, что вы — журналистка. Или с милицией.

— С законом. Но не с милицией, — Анна улыбнулась сухо.

Лидия постояла в дверях, глядя сквозь стекло, потом исчезла.

Анна выдохнула.

«Паранойя — топливо этого века. Но я сама с детонатором в сумке».

Она снова достала часы. Щёлк. Крышка открылась. Механизм шёл — ровно, почти вызывающе. Не спешил.

— Ты что-то знаешь. Только язык у тебя — стрелки. И пока ты молчишь, мне придётся говорить за двоих.

Она достала ручку и аккуратно записала:

«1968. Галансков. Суд. Часы. Связь не бытовая. Возврат возможен? Следить за новостями, искать упоминания “Я.Г.”, проверить библиотеку».

Страница была чистой, как лед. Анна закрыла блокнот.

«В этом мире каждый шаг — как в шахматах. Только фигуры деревянные, а ставки — реальность».

Она потянулась, взглянула в окно. За стеклом — темнота и дрожащий свет редких фонарей. Всё казалось неподвижным. Но в её комнате уже шло движение. Исследование началось.

Она подняла часы и бережно положила их на подоконник. Пусть смотрят на улицу. Пусть ждут.

— Спокойной ночи, Ярославль, — сказала она. — Утром будем искать следы.

День клонился к закату, но в зале Ярославского областного суда света не прибавилось — только лампы под потолком тускло отражались в полированных спинках лавок. Воздух был густой, натянутый, будто кто-то поставил скрипку, но не решался провести смычком.

Михаил Орлов медленно отодвинул очки на лоб и посмотрел в бумаги. Пальцы, стиснутые на деревянном молотке, выдавали напряжение — стучать было рано, но он явно хотел. Рядом на столе лежал протокол, на котором не хватало подписей понятых.

Анна стояла у стола защиты, папка плотно зажата в руке, ногти врезались в картон.

«Ну же. Увидь это. Убей обвинение их же оружием».

Слева от неё сидела Елена Иванова. Женщина не отрывала взгляда от судьи — глаза, полные надежды, но уже без слёз. Ребёнок на скамье чуть поодаль прижался к отцу — тихий, бледный, но теперь не испуганный.

— Суд постановил, — голос Михаила дрогнул, но взял нужную интонацию. — В связи с выявленным процессуальным нарушением, а именно — отсутствием подписей понятых в протоколе от двадцать пятого октября, признать указанный документ недопустимым доказательством по делу.

Шёпот прокатился по залу, словно волна по реке — то ли облегчение, то ли удивление. Анна не обернулась — не хотела, чтобы кто-то увидел мелькнувшую улыбку.

«Есть. И по старому УПК можно выиграть. Без вранья. Почти».

— В остальной части, — продолжал Михаил. — Суд, изучив обстоятельства, принимает доводы истца. Брак между Ивановой Еленой и Ивановым Александром расторгается. Ребёнок передаётся отцу. Иванова освобождается от обвинений в нарушении семейных обязанностей.

Стук молотка. Один — как выстрел в тишине.

Анна глубоко вдохнула. Не как в 2005-м — без аплодисментов, без слёз, без фраз типа «спасибо вам, что вернули мне ребёнка». Просто сухое: принято. Закрыто. Всё.

Но когда она повернулась к Елене, та крепко сжала её руку.

— Спасибо. Если бы не вы… — Елена замялась. — Я бы не выдержала.

— Вы уже выдержали, — ответила Анна тихо. — Дальше — жить.

Они встали. Александр подошёл, взглянул на Анну и кивнул.

— Защита у вас получше, чем у некоторых прокуроров.

— Жаль, что не у всех.

За её спиной послышался голос Соколова — чёткий, как удар ледяной ложки о гранёный стакан.

— Коллега Коваленко. Вы, кажется, путаете юриспруденцию с фокусами.

Анна обернулась.

— Если закон даёт возможность использовать улики — я использую. Если закон запрещает — исключаю. Это не фокус. Это основа.

— Подкуп, вымогательство, давление на свидетелей — тоже часть основы?

— У вас есть основания для обвинения?

— Пока — нет. Но я слежу.

Она встретилась с его взглядом. В этих глазах не было ни ярости, ни пены на губах — только уверенность и тонкая улыбка человека, у которого много свободного времени и ещё больше связей.

— Тогда желаю вам плодотворного наблюдения, товарищ Соколов.

Он не ответил. Лишь сделал пометку в блокноте. Бумажка, как и человек, могла жить долго, особенно в его руках.

У выхода из зала Михаил на секунду задержал её взглядом. В нём не было благодарности. Только усталость и колебание, словно он уже пожалел о решении — или собирался сделать следующий шаг.

Шёпот публики за спиной не утихал, но теперь он касался её имени. Не Ивановых, не суда, не закона. Её.

Анна застегнула пуговицу пальто, выходя в холодный ноябрьский коридор.

«Здесь развод — революция. Но я её устроила. И победила».

Часы в сумке тикали. Неровно, будто комментируя происходящее.

«А ты слышал, Галансков? Сегодня ты бы улыбнулся».