Ход времени: Защита

Глава 28: Паутина лжи

Раннее утро, ещё не рассвет, но улица уже шевелилась: глухо завывал громкоговоритель — что-то о братстве трудящихся и борьбе с буржуазным влиянием, из кухни доносилось бурление кипящей кастрюли и металлический звон половника. Кто-то кашлял, кто-то ругался про дрова. В комнате Анны — полумрак, сырость и запах дешёвых свечей.

Пламя колыхалось, отбрасывая на стену её размытую тень. На столе — папка с надписью: «Дело № 493. Файнберг Виктор Исаевич. Ст. 70 ч.1 УК РСФСР». Рядом — тоненький ворох бумаг с записями по делу о балконе, куда двое соседей таскали то капусту, то старые вёдра.

Анна держала в руке карандаш, задумчиво вертя его. Платок сполз с плеча, на виске повисла капля пота. С улицы пахло мокрым асфальтом и листьями, прилипшими к тротуару после дождя. Комната дышала влагой, и каждый звук с лестницы отзывался в её затылке. Она медленно наклонилась и приподняла доску в углу.

Под половицей — коробка из-под спичек, в ней — записки, миниатюрный таймер и перевязанные тесёмкой купюры от Кравцова. Она коснулась их пальцем — холодные, будто чужие.

«Это цена свободы, или предательства?».

Задёрнула доску обратно. Свеча дрогнула. В дверь тихо поскреблись.

— Анна Валентиновна, — сиплый шёпот Лидии. — Вы молоко будете брать? Или опять у вас тут бумаги до потолка?

— Через час, Лидия Павловна. Спасибо, — отозвалась она, делая голос ласковым.

— А то уже который день свет у вас по ночам… Пожар бы не случился.

Тишина. Скрип шагов от двери. Анна чуть выдохнула.

«Следит. Но не сдаст. Пока интересней наблюдать».

Она повернулась к делу Файнберга. Впечатление — сумбур. Ксероксов нет, бумаги исписаны вручную. Почерк оперативника — кривой, с жирными нажимами. Анна подложила лист кальки и начала делать заметки.

— Вывод: задержание без постановления. Ордер от 27-го, акция — 25-го.

На столе — книга «Социалистическая законность», между страниц — спрятанные пометки. Её личный код: цифры с поправкой на дату ГК РСФСР 1960 года. Она открыла страницу с цитатой о «необходимости строгого соблюдения прав личности при задержании». Подчеркнула. Улыбнулась.

— А теперь — балкон.

Она перелистнула к тонкой папке, где жалобы соседей Сахарова и Зайцевой о том, кто имеет право хранить стеклянные банки и доски в общем пространстве. Дело смешное, но нужное — пять рублей, заплаченных через новую знакомую прокурора, Верочку Кузнецову, уже помогли оплатить свечи и мыло. Бумага пахла сыростью.

«Компромисс. Балкон — ради свечи. Файнберг — ради правды».

В дверь вновь постучали — трижды, чётко. Она сразу узнала код.

— Заходи, Гриша, — не оборачиваясь, бросила она.

Вошёл Григорий — невысокий, аккуратный, с газетой под мышкой.

— Секретарь суда передаст копии сегодня днём. Просила: «только быстро». Я ей три рубля и мыло с лимоном. Она тает, как масло на батарее.

— Надёжная?

— Пока да. Но не дерзи. Она обидчивая.

— А прокуратура?

— Петров в отпуске. Кузнецова под контролем. Тебя в коридоре пока только Лидия считает шпионкой, остальным ты просто городская сумасбродка. Считай — реклама.

Анна фыркнула.

— Рекламой платят за квартиру?

— Иногда — свободой, — буркнул Гриша и протянул бумажный пакет. — Здесь — протокол задержания, справка о месте работы Файнберга, и — о, наслаждение — личное письмо жене, перехваченное.

Анна аккуратно взяла пакет. Бумага внутри была тёплая от его пальцев.

— Это мне надо в дело. Письмо — как характеристика. Там он пишет о Чехословакии?

— Прямо. И красиво. Как ты любишь.

Она кивнула. Тень от свечи дрожала.

— Гриша, ты в курсе, что с каждым днём мы всё глубже?

— А ты в курсе, что ты улыбаешься, когда читаешь дела? Даже про 70-ю статью.

— Это не улыбка. Это сарказм.

Он вышел. Она осталась в тишине.

Свеча догорела наполовину. Под пальцами — страницы Файнберга. Слова: «мирная акция протеста», «честь народа», «оккупация». Уголок письма был порван — видимо, отклеивали от конверта поспешно.

Анна поднесла лист ближе к лицу. Он пах чернилами и потом. Настоящим. Смелым. Живым.

— Я возьму это дело. И балкон тоже. За копеечку. Потому что свободу в этом городе защищают только на кухнях. Или в суде. Если очень повезёт.

Она вновь нагнулась, открыла тайник. Вынула пачку денег. Отложила половину — на свечи, бумагу и молоко. Остальное — на будущий подкуп.

«Если история и пишется за кулисами — то сегодня я завожу кулису».

И села за стол. В свете колеблющегося огня она вновь начала писать.

Ветер шуршал по сухим лопухам, цеплялся за подол платья, нёс с собой запах мокрого железа, угля и чуть прогорклого табака. Анна стояла в закоулке у заброшенного депо, где стены были облуплены, рельсы уходили в пустоту, а фонарь на ржавом столбе отбрасывал длинные, рваные тени на землю.

Она вжимала в бок сумку, где под слоем бумаги лежали деньги от Кравцова, и краешком глаза следила за вагоном. Там, в тени, был Григорий — курил, как всегда, чуть наклонившись вперёд, держа свёрток под мышкой.

— Опаздываешь, — его голос был спокойным, но в нём сквозил лёгкий упрёк.

— Пришлось обходить кругом. Лидия у подъезда шуршала газетой, как дозорный в окопе, — Анна сделала шаг ближе, пальцы не отпускали ремешок сумки.

Григорий вытряхнул пепел прямо под ноги.

— Дальше будет хуже. Уже интересуются, кто такая.

— Я не для себя. Ты знаешь. — Она протянула свёрток: аккуратно перевязанные рубли, спрятанные в корешке книги «Гигиена труда в СССР».

— И я не для себя, — ухмыльнулся он. — Только для идеи. Ну и потому что секретарша любит духи.

Он передал ей пачку бумаг — тонкий, но тяжёлый свёрток, в плотной обёртке из-под сахара.

— Всё, как просила: протокол допроса, копия обвинения, постановление о содержании под стражей. И пара бонусов.

— Какие бонусы? — насторожилась Анна.

— Перехваченная записка, адресованная семье, и характеристика с места работы. Завхоз дал по дружбе. Там его «антисоветчина» звучит как поэма.

Она прижала свёрток к груди. Её сердце било в висках.

— Спасибо, Гриша. Правда. Без тебя…

— Не растекайся, Коваленко. У тебя долг растёт, как проценты в сберкассе.

— Мы договаривались на три дела. Это второе.

— Да, но у тебя лицо, как у Нины из соседнего отдела, когда она на колготки по талонам смотрит. А значит — будет ещё.

Он затушил сигарету о металлический бордюр вагона. Его перстень сверкнул в свете фонаря.

— Осторожнее с этим. Не вздумай брать с собой в суд.

Анна кивнула. Её взгляд скользнул за спину Григория — в тени между двумя вагонами мелькнула чья-то фигура в тёмной куртке. Она не подала виду.

— У нас есть 133-я. Срок следствия превышен на шесть дней.

— Это тебе подарочек. Секретарь промолчала, но я видел по глазам — поняла. Осталось подложить в правильный момент.

— Я сделаю это.

Она повернулась и быстро зашагала прочь. За спиной — скрип вагонной двери, ржавый гул и звонкий голос Григория:

— Передай привет Михаилу. Скажи — пока ты защищаешь правду, я охраняю твою тень.

В комнате пахло воском и дождём. Свеча, как солдат на посту, мерцала на краю стола. Анна разложила документы на клеёнке.

Первое — протокол задержания. Ровные строки: «задержан 25 августа», «протокол составлен 26 августа».

«А постановление — от 29-го. Ха. Три дня в вакууме. Это уже дыра. Если хорошо подсветить — провалится всё дело».

Далее — обвинение по 70-й: «антисоветская агитация, направленная против внешней политики СССР, выраженная в публичных высказываниях и демонстративных действиях».

Анна подчёркивала фразы карандашом. Писала на полях: «не конкретизировано», «отсутствие мотива», «нет понятых».

На листе с характеристикой — подчеркнутая фраза: «ответственен, не конфликтен, проявлял сочувствие к судьбе Чехословакии».

«Вот оно. Обратим в человеческое. Судья должен видеть не абстракцию, а человека, читающего стихи. И пишущего жене».

Она достала последнюю бумагу — тонкий обрывок. Почерк разборчивый: «…если меня не станет, знай: я не стыдился говорить то, что думал. Молчание страшнее крика».

Сердце Анны сжалось. Она убрала записку в книгу, между страниц 112 и 113, рядом с заметками по процедуре.

Потом села на край кровати.

В комнате было тихо. Только капли дождя за окном, шорох с улицы и её дыхание.

Она не знала, во сколько уснёт. Но знала: с завтрашнего дня у неё есть лазейка. И шанс.

«Раньше я искала истину в судебных томах. А теперь — в ржавчине, сигаретах и железнодорожной пыли. И всё равно — это работа. Это путь».

Свеча дрогнула. Анна встала, подошла к полу, приподняла доску и бережно спрятала документы.

«Я спасу Файнберга. Даже если после этого придут за мной».

Она уселась обратно, поправила платок, и, уже не чувствуя страха, вернулась к делам.

Зал Ярославского областного суда напоминал старый чемодан: пахло пылью, кожей и временем. Потемневшие стены, портрет Ленина, слегка перекошенный, как будто наблюдал за каждым движением. Свет ламп свисал тусклыми змеями над столами, вырезая из полумрака лица и усиливая ощущение удушливой духоты. За окнами моросил дождь, шепча по стеклу, как предупреждение.

Анна стояла у стола защиты, в простом сером платье, с аккуратным платком на голове, который она завязала по моде местных бухгалтерш. На ней — ничего лишнего. Только блокнот, пара скрепок, копии документов, и острое чувство тревоги под рёбрами.

«Если он сорвётся — проиграю. Если проиграю — конец делу. И, возможно, мне».

На скамье подсудимых — Виктор Файнберг. Бледный, исхудавший, но не сломленный. Его пальцы дрожали, но глаза — ясные.

Судья Орлов сидел с прямой спиной. Его руки лежали на столе, а слева от них — приоткрытая папка. Взгляд его то и дело касался Анны. Не подбадривал, но держал, как трос — не давая сорваться.

У противоположного стола — Соколов. Пиджак серый, рубашка идеально отутюжена, в руке перо. Он писал быстро, резко, будто разрезая воздух.

Свидетель — коллега Виктора по музею. Мужчина лет сорока с плешью, нервно теребил пуговицу пиджака и не смотрел ни на кого.

Анна сделала шаг вперёд.

— Назовите, пожалуйста, дату, когда вы якобы увидели Файнберга распространяющим листовки.

Свидетель закашлялся.

— Это было… двадцать пятого. Августа. Около полудня.

— Вы уверены?

— Ну да. Мне кажется, да.

— Кажется? Или уверены?

— Уверен, — выдохнул он, отводя глаза.

Анна наклонилась к столу, пролистала бумаги.

— Согласно протоколу, вы в это время находились в командировке в Рыбинске. У меня есть копия служебной записки, подписанной вами.

Шёпот по залу. Соколов поднял голову, но промолчал.

Судья Орлов чуть подвинулся вперёд.

— Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна кивнула.

— Вы также утверждали, что слышали, как Файнберг высказывал антисоветские идеи в присутствии сотрудников музея. Можете назвать фамилии этих сотрудников?

— Ну… Там была Зинаида, из фондов. И, может быть, Семёнов…

— Семёнов уволился три месяца назад. По состоянию здоровья. Заявление написано в мае.

Свидетель сглотнул. Пуговица на пиджаке оторвалась и упала на пол со звуком, который, казалось, разнёсся по всему залу.

Соколов поднялся.

— Товарищ судья, я протестую. Адвокат отклоняется от темы, задавая вопросы, не относящиеся к сути обвинения.

— Протест отклонён, — спокойно сказал Орлов. — Продолжайте, товарищ Коваленко.

Анна подошла ближе к свидетелю, её голос стал тише.

— Скажите честно. У вас с Виктором были разногласия по поводу должности заместителя заведующего музеем?

— Это… не имеет отношения к делу.

— Я повторяю вопрос. Были ли у вас разногласия?

— Ну, была конкуренция, да. Но…

— То есть вы боролись за одно место?

— Ну да.

— Вы проиграли конкурс?

Свидетель замолчал. Зал шумел.

— Вы обиделись?

— Я не давал ложных показаний!

— Но ваши показания не совпадают с фактами, — Анна развернулась к суду. — Свидетель утверждает, что видел Файнберга на месте, где физически не мог находиться. Более того, у него есть личный мотив: ревность к успеху подсудимого. Это делает его показания ненадёжными.

Судья поднял взгляд от бумаг.

— Свидетель, вы можете объяснить расхождения?

— Я… может, я ошибся с датой.

— Спасибо, у меня нет больше вопросов, — Анна вернулась на место.

Файнберг посмотрел на неё. Его губы дрогнули — почти незаметная благодарность.

Соколов поднялся.

— Свидетель, были ли у вас основания полагать, что взгляды подсудимого идут вразрез с партийной линией?

— Он часто цитировал… Пастернака.

Шёпот. Судья вздохнул.

— Достаточно. Свидетель может сесть.

Анна снова взглянула на Михаила. Он мельком встретился с ней глазами. Ни улыбки, ни одобрения — только лёгкий кивок.

«Он понял. Он видел. Но что он теперь обо мне думает?»

Внутри всё сжималось.

«Этот допрос был чистым. Без подкупов, без связей. Только факты. Только закон».

Но в голове всплыли кадры: деньги от Кравцова, бумаги в вагоне, дело о балконе, улаженное через прокурора.

Она глубоко вдохнула.

«Пусть хоть кто-то увидит меня не как выскочку или авантюристку. А как защитника. Человека. Женщину, которая верит в то, что делает».

И — впервые за долгое время — она позволила себе чуть-чуть выпрямиться. Несмотря на скрип стула, на перо Соколова, на тень слухов за спиной.

Она стояла. И суд видел.

Михаил стукнул молотком — один раз, чётко. Зал стих. Пахло сыростью, нагретой бумагой и, кажется, тревогой. Лампа над столом Анны мерцала, словно раздумывая, стоит ли участвовать в этом спектакле правды.

Анна стояла у стола защиты, ладонь лежала на протоколе ареста, чуть влажной от волнения бумагой. Внутри у неё всё пульсировало — сердце, виски, пальцы.

«Ты готовилась. Ты права. Они это знают. Даже если делают вид, что не знают».

— Товарищ судья, — голос её прозвучал спокойно, хотя спина была мокра от пота, — в деле имеются противоречия, касающиеся трактовки публичности действий подсудимого.

Михаил поднял глаза. Он не моргнул, не шевельнулся — только тихий, почти невидимый жест: продолжайте.

— Согласно обвинению, Виктор Файнберг обвиняется по статье 70 Уголовного кодекса РСФСР — антисоветская агитация, — Анна обвела взглядом зал, — но ключевым элементом состава преступления является публичность распространения материалов.

Соколов приподнял голову, перо застыло.

— Между тем, в материалах дела — вот они, — она подняла копии, — содержатся сведения, что письмо, содержащее так называемые «антисоветские тезисы», было направлено в адрес депутатов Верховного Совета и… КГБ СССР.

Анна сделала паузу. В зале — ни кашля, ни скрипа.

— Ни один экземпляр не был опубликован, размножен, передан гражданам. Документ не вышел за рамки закрытого обращения к государственным структурам. А значит — не подпадает под понятие публичного действия, закреплённого в правовой практике.

Соколов усмехнулся, встал.

— Товарищ судья, защита манипулирует формулировками. Факт намерения подрыва авторитета советской власти не требует распространения в публичном смысле. Сам факт составления — уже акт агитации.

— Возражаю, — Анна подняла руку. — УПК РСФСР требует точности в трактовке. Намерение — это категория психологии. Суд оценивает действия. А действия — были обращены к представителям государственной власти.

— С какой целью? — рявкнул Соколов. — Это же подрывная риторика!

— С целью защитить гуманистические принципы. Вот цитата из письма, — Анна раскрыла лист, — «Мы протестуем не как враги страны, а как её граждане, за её честь и достоинство». Это — защита прав человека, товарищ прокурор. Не клевета.

Соколов закатил глаза. Михаил поднял руку.

— Товарищи, без перебивания.

Он посмотрел на Анну. Молча. Долго.

«Он слушает. Не из вежливости. По-настоящему».

— Кроме того, — продолжила Анна, — в материалах следствия допущено грубое нарушение сроков содержания под стражей без предъявления обвинения. Согласно статье 133 УПК РСФСР, этот срок не может превышать десяти суток без санкции прокурора. Подсудимый находился под арестом семнадцать суток до составления официального протокола.

Михаил приподнял бровь. Губы у него дрогнули. Почти — улыбка. Анна заметила. И это придало ей уверенности.

— Прошу суд исключить из материалов дела доказательства, полученные с нарушением установленного законом порядка.

— Протестую, — выкрикнул Соколов, вскакивая. — Это формализм! Защита использует юридические казуистики, чтобы оправдать антисоветские действия!

— Я использую законы Советского Союза, товарищ прокурор, — Анна повернулась к нему. — Такие же законы, которые защищают вас. И меня. И каждого, кто сейчас в этом зале.

В зале воцарилась тишина. Только дождь по стеклу. Скрипнул чей-то стул. Михаил открыл папку. Медленно перелистал страницу. Отложил ручку.

— Суд рассмотрит ходатайство. Продолжим заседание через пятнадцать минут. Перерыв.

Молоток ударил снова. Люди зашевелились, но разговоров почти не было. Только взгляды.

Анна опустилась на скамью. Веки дрожали. Протокол ареста лежал перед ней, как трофей и приговор одновременно. Михаил поднялся и, проходя мимо, задержал шаг. Не сказал ни слова. Только снова тот самый — крошечный — кивок.

«Я слышал. Я понял».

Соколов же зыркнул на неё с ненавистью. Перо снова скребло бумагу. Плотно. С нажимом.

«Он будет мстить. Либо здесь, либо за дверями. Но он понял: я не споткнусь на этом».

Анна взяла ручку. Открыла папку. Её пальцы дрожали от усталости, но взгляд — был твёрдым.

«Я использовала их же законы. Их букву. И если удастся — пройду через эту стену. Без страха. С именем. И с совестью».

Свет лампы дрожал над бумагами, а за окном дождь наконец начал стихать.

Сквозь пыльное мутное стекло дождь стучал в зал суда, как будто сам Ярославль прислушивался к исходу. Воздух был тяжёлый — запах старой бумаги, дешёвых советских чернил и сырости от ссохшихся стен, где уже проступали пятна. Всё казалось наэлектризованным. Молчали даже журналисты из «Северного рабочего».

Анна стояла у стола защиты, обе руки крепко сжимали край. Пальцы побелели. Напротив — Файнберг, исхудавший, но всё ещё с прямой осанкой. Его взгляд — не на Михаила, не в зал — только на неё. Он слегка кивнул.

«Держись. Ты уже почти там».

Михаил Орлов медленно опустил глаза на папку с делом. Его жест был неторопливым, как будто он отмерял каждую секунду. Он снял очки, протёр их платком и заговорил, не вставая:

— Суд, рассмотрев представленные материалы, заслушав доводы стороны защиты и обвинения…

Соколов подался вперёд, блокнот в руке затрепетал, словно нервный зверёк. Губы его дрогнули, и Анна уловила, как он сжал зубы.

— …приходит к выводу, что в действиях Виктора Ильича Файнберга отсутствует состав преступления, предусмотренного статьёй 70 УК РСФСР. Письмо, послужившее основанием обвинения, было направлено исключительно в адрес государственных органов и не подлежит классификации как публичная агитация.

Анна не шелохнулась.

«Ещё не всё. Ещё не конец».

— Кроме того, — продолжил Михаил, — суд принимает во внимание нарушение сроков предварительного следствия, зафиксированное в протоколе, и считает, что полученные доказательства не могут быть признаны допустимыми.

Сквозь зал прошёл выдох. Как единый вздох города, затаившегося за занавесками, в коридорах, у приёмников.

— Подсудимый Файнберг оправдан. Постановление вступает в силу немедленно.

Молоток ударил по дереву.

И началось.

Публика зашевелилась, но никто не закричал. Это был тот момент, когда все понимали: шум — риск. Слухи — угроза. Но в глазах — свет.

Файнберг встал. Подошёл к Анне. Его голос был едва слышен:

— Спасибо. Я думал… я не выйду.

Анна улыбнулась. Её голос тоже был сдержан:

— Вы выйдете. И вы ещё будете говорить — открыто.

Они обменялись взглядами. И в этот момент за спиной раздался голос Соколова:

— Я требую внести протест. Решение суда нарушает базовые принципы советской юриспруденции. Это юридические манипуляции, не правосудие!

— Протест может быть подан в установленном порядке, — ответил Михаил, поднимаясь. — Заседание окончено.

Он взглянул на Анну. И, выходя из-за стола, «случайно» оставил раскрытую папку. Одна из страниц — набросок будущего дела. Не связанного с Файнбергом. Политического. Нового.

Анна подошла. Словно случайно пролистала. Бросила взгляд. Три фамилии. Один почерк. И печать, которую знала только по делам КГБ. Она закрыла папку и пододвинула ближе к краю стола. Не взяла. Просто посмотрела на Михаила.

Он уже спускался по ступенькам. Но, поравнявшись, произнёс тихо, не глядя:

— У вас было три очень точных аргумента. Третье — личное.

Анна не поняла сразу.

— Что вы имеете в виду?

Михаил на секунду задержался. Всё ещё не поворачиваясь:

— Вы защищаете не только людей. Но и своё отражение в зеркале. Это редко. Даже сейчас.

Он пошёл дальше. Стук его каблуков по деревянному полу растворился в шорохе публики, выходящей из зала.

Анна глубоко вдохнула. В её груди гремел ураган — гордость, страх, облегчение, вина. Всё сразу. Она знала: за дверью Соколов будет шептать. Прокурорская коллегия уже знает о ней. Лидия у подъезда сплетничает. Коллеги в облколлегии ждут её ошибки.

Но сейчас — она выиграла.

Файнберг был свободен.

Михаил — не предал.

И её голос — пусть хриплый, уставший — звучал в этом зале.

Анна медленно собрала бумаги, обернулась и встретилась взглядом с Файнбергом, который всё ещё стоял, не веря. Она кивнула. Он понял.

А потом вышла в коридор, вдыхая запах мокрого линолеума и выцветших листовок на стенах. Её шаг был лёгким.

И пусть всё впереди — она знала: этот день уже принадлежал свету.

Ветер доносил запахи Волги — сырость, водоросли, лёгкий аромат дров, как будто где-то по соседству кто-то всё ещё топил печь. В заброшенном сквере, где кусты давно разрослись, как вольные художники, и скамейки держались на честном слове, Анна сидела, держа сумку на коленях. Пальцы судорожно перебирали край платка.

Сквозь туман, мягкий, как ватный хлороформ, вынырнула фигура. Михаил шёл медленно, будто не хотел спугнуть само время. Его серый свитер казался ещё светлее на фоне окружающей полутьмы. Он остановился у скамейки, взгляд короткий, но внимательный.

— Добрый вечер, товарищ Коваленко.

Анна кивнула. Голос показался хриплым даже себе:

— Добрый, товарищ судья.

Он уселся рядом. Ноги вытянул, положил пальто на спинку. Несколько секунд они просто слушали, как шумит река внизу, как фонарь над дорожкой щёлкает и мерцает, как колышется трава.

— Я хотел поблагодарить, — сказал он наконец. — Вы сделали невозможное.

— Я сделала свою работу.

— Вы сделали больше. Я видел.

Анна отвела взгляд. Глаза уставились на ту самую траву, что нежно касалась краёв бетонной дорожки. Она прошептала:

— Местные уже шепчутся. Лидия у подъезда косится. В коллегии переглядываются. Словно я под судом, а не в зале заседаний.

— Вы знали, что так будет?

— Знала. Но не думала, что будет так… шумно.

Он усмехнулся. Мягко, не в насмешку:

— А вы громкая. Без крика, но заметная. Вы врываетесь, будто не из этого времени.

Анна прищурилась:

— Может, и правда не отсюда.

— Я знаю. Мой отец требует донести на вас.

Пауза упала, как мокрый платок. В груди Анны сжалось. Её голос стал резче:

— Что он знает?

— Ничего. Только слухи. Что вы из столицы. Что вы опасная. Что у вас связи с Григорием. Что прокурор Кузнецова что-то прикрыла. Что вы слишком умная. И слишком свободная.

Анна горько усмехнулась.

— Свободная? В 1969 году?

— Он боится за мою карьеру.

— А вы?

Он повернулся к ней.

— Я не хочу делать то, что он требует.

— Михаил… — она замолчала, впервые назвав его по имени. — Я спасаю невинных. Но я боюсь паутины. Я всё время чувствую её — как липкая сеть, на коже, на языке, в волосах. Чуть дёрнешься — и тебя уже записали. Уже жмут руку — только чтобы уцепиться.

— Я знаю, — тихо ответил он. — И я не позволю, чтобы вас затянули.

Она посмотрела на него. Прямо. С тем напряжением, которое не скроешь за иронией.

— Почему вы мне помогаете?

Он улыбнулся уголками губ. Неуверенно.

— Потому что вы напоминаете, как это — выбирать. Не просто подписывать. Не просто кивать. А выбирать.

Анна опустила взгляд. В сумке, под обложкой «Социалистической законности», прятались её заметки. И часы. Те самые. Они чуть светились — в ответ на мысли о Файнберге.

— Я не герой. Я выбрала деньги в деле Кравцова. Я закрыла глаза в деле о балконе. У меня руки в компромиссах.

— Но сегодня вы сделали выбор другой.

Он встал. Пальто закинул на плечо.

— Не доверяйте мне вслепую, Анна. Я не святой. Но если вы когда-нибудь решите, что можно — доверьтесь хоть немного.

Она тоже поднялась. Сердце стучало как бешеное. Казалось, что весь сквер слушал их — ветви деревьев, камыши, даже мерцающий фонарь.

— Тогда… спасибо, что не донесли.

Он кивнул.

— Пока не донёс.

— Пока?

— А вдруг вы окажетесь настоящей шпионкой?

Анна улыбнулась. И впервые — по-настоящему.

— Тогда я подарю вам часы. Чтобы вы могли остановить момент перед тем, как меня разоблачите.

Они разошлись в разные стороны — сквозь туман, через колышущиеся травы. Но между ними — осталась ниточка. Тонкая, как леска. Живая. И прочная.