Ход времени: Защита

Глава 26: Пропаганда и рынок

Утро было сыроватым. Ветер с Волги тянулся по пустым улицам Ярославля, оставляя липкий холод на щиколотках. Анна Николаевна шла к Дому культуры, кутаясь в шерстяной платок. На ней было потёртое платье и свитер, в котором она почти срослась за последние месяцы.

Дом культуры стоял как нечто вечное — фасад облез, но лозунг над входом сохранялся в первозданной ярости: «Коммунизм — это Советская власть плюс электрификация всей страны!»

Анна прошла внутрь, приложив комсомольское удостоверение к груди.

— Проходите, — устало сказал дежурный, пролистывая список. — Товарищ Коваленко, верно? Вы теперь у нас за юридическим отделом.

— Временно, — ответила она.

В зале было холодно. Воняло сыростью, пылью и дешёвым табаком. Лампы под потолком мерцали жёлтым светом. Ряды деревянных стульев скрипели, когда кто-то двигался.

Анна села в самом конце. Перед ней — портрет Ленина, чёрно-белый экран и зрители, одетые кто в фуфайку, кто в тёплый платок, будто не лето, а ранняя весна.

На экране шёл фильм. Тракторы. Комбайны. Рабочие, машущие флажками. Колхозницы, собирающие яблоки, как будто им платят не трудодни, а доллары.

Громкоговоритель скрипел, как дверной косяк:

— …таким образом, социалистическое соревнование между Ярославским и Костромским тракторными заводами показало, что…

Анна поджала губы.

«Тут аплодируют тракторам, а я должна кивать».

Справа от неё сидела женщина с натруженными руками, пахнущая хозяйственным мылом. Та хлопала по сигналу — два удара после каждого лозунга.

Анна похлопала тоже. Один раз. Другой. Ровно, тихо.

Ведущий — мужчина в сером костюме с усталым лицом и шершавым голосом — встал у сцены.

— Товарищи! Следующее собрание состоится третьего числа. Просьба без уважительной причины не отсутствовать.

Анна скользнула взглядом по залу. Кто-то зевнул, кто-то покуривал украдкой.

Но один мужчина выделялся.

В сером пальто, сидел у двери, не хлопал, не смотрел на экран. Его взгляд будто изучал зал. И когда он встретился с её глазами, Анна ощутила, как холод от стула проходит по позвоночнику.

«Он тот, что стоял у дома. Значит, за мной следят».

Она плотнее прижала к себе сумку. Внутри — книга «Ленинский комсомол». В обложке — её заметки по делу Красавина, вклеенные схемы допросов, имена тех, кого можно было вытащить.

Экран мигнул. Лица рабочих сменились кадрами с детьми — «будущим Родины». Анна сжала челюсть.

«На фоне этих детей я защищала Кравцова. Выбрала деньги. Уверенность. Преступника».

Потом — мелькание титров. Музыка. Площадь, салют, Сталин ещё на фото с Лениным.

Аплодисменты. Сухие, однообразные.

Анна встала одновременно со всеми.

— Коваленко, — прозвучал голос сзади. — Вы теперь у нас активист.

— Формально.

— У нас всё формально. Только формальность разная.

Он не улыбался. И не угрожал. Просто констатировал.

— Конечно. Буду приходить.

Она вышла в коридор, не оглядываясь. У входа тот же мужчина в сером уже говорил с кем-то из работников. Она услышала:

— Адвокатша? Недавно. Из Москвы. Странная. Говорят, у неё дела — как под копирку. Все выигрывает.

Анна спустилась по ступенькам.

Возле крыльца на старом гвозде висело объявление: «Просьба жильцам коммунальных квартир беречь воду. Подача будет ограничена с 18:00 до 21:00».

Она хмыкнула.

«Значит, придётся ещё и дежурства у ванной расписывать. А в Москве в это время я ходила в душ после заседания».

По дороге обратно Анна ни разу не оглянулась, хотя чувствовала: за ней идут взгляды.

В руке она сжимала край сумки.

«Я ещё здесь. Я всё ещё держу темп. И если надо хлопать тракторам — буду хлопать».

Вечер сползал на улицы Ярославля тяжёлой, серой пеленой. В окно общей кухни пробивался редкий свет от уличного фонаря, мигающего так, будто даже он устал от жизни в коммуналке. Печь в углу потрескивала лениво — будто делала одолжение. Запах сырости с примесью варёной рыбы въедался в волосы и платки, в одежду, в сам воздух.

Анна стояла у раковины в валенках и вишнёвом свитере, стараясь поворачивать кран как можно осторожнее. Вода текла тонкой, жалобной струйкой. Она подставила ладонь, намочила, отдёрнула. Потом осторожно провела по тарелке, на которой остались следы перловки и рыбы.

«Тут каждый литр — как сокровище».

Рядом заскрипел стул. Григорий — плотный рабочий лет сорока с вечно раздражённым лицом — отпил глоток чая из жестяной кружки и буркнул, не отрывая взгляда от газеты:

— Товарищ Коваленко, вы часом не забыли, что вода у нас не казённая?

Анна не обернулась, но плечи её напряглись.

— Я экономлю. Только руки сполоснуть.

— Ага, экономит она, — ворчал Григорий. — Вчера Нина сказала — вода у раковины текла, пока вы не пришли её закрыть. А у нас по часам подача. Не барская квартира, чтоб себе позволять.

— Я поняла. Больше не повторится.

— Лучше бы сразу поняли. А то потом все страдаем. Я уж не говорю, что трубы текут. Всё на нас — мужиков.

Соседка Нина, в пёстром халате и с повязкой на голове, резала лук. Повернув голову, вставила:

— У нас график есть. На стене висит. Утром — три ведра. Вечером — одно. В тазике мойте.

Анна кивнула, опуская взгляд. Лук щипал глаза, но не от запаха.

«В 2005 я могла часами стоять под душем. Теперь — как в пустыне. Только песка не хватает».

Клавдия, сухощавая пенсионерка с глазами-сверлящими буравчиками, не отрываясь от «Правды», пробурчала:

— У нас тут не Москва. Тут вода через раз, а потом ищи её у чёрта на куличках.

Анна обернулась, протянула руку к стоящей у стены сумке — тканевой, с выцветшей надписью о Ленинском комсомоле. Проверила — на месте. Внутри заметки, завернутые в обложку книги.

«Если кто заглянет — увидит только лозунги. Но если найдёт схемы допросов — конец».

С улицы донёсся голос громкоговорителя:

— …обязанность каждого гражданина — беречь ресурсы Родины! Вода — это жизнь!

Анна невольно усмехнулась.

— Прямо лозунг на кран можно повесить.

— Что вы сказали? — Настороженно спросил Григорий.

— Я согласна, — ответила она быстро. — Вода — это жизнь. Буду беречь.

— Вот и умничка.

Тишина снова нависла. Печь треснула огоньком. Лук шипел на доске. Вода больше не текла.

Анна села на край табуретки, достала носовой платок, вытерла пальцы.

— Клавдия Васильевна, а где у нас график на ванную?

— У двери висит. Только очередь уже на два дня вперёд.

— Я подстроюсь.

— Вот и подстраивайтесь. А то у нас один адвокат тут жил, так воду слил, а потом жаловался, что глицерина не хватает.

Нина хмыкнула:

— Тот, с третьего этажа? Он ещё кастрюлю под ванну подставлял, чтоб два раза не платить.

Анна молчала.

«Хоть бы ванну раз в неделю. Хоть бы тазик — и то по записи. А в Москве я спорила о юриспруденции, а не делила ведро».

Григорий поднялся, отнёс кружку в раковину, сполоснул. Повернулся к ней, глядя в упор:

— Мы тут все привыкли по-товарищески. Без выпендрёжа.

— Я постараюсь.

Он кивнул.

Когда она осталась одна, Анна снова проверила сумку, обернулась и подошла к крану. Осторожно повернула. Один капля. Вторую — в чашку.

«Хорошо. На зубную щётку хватит».

Вечер в коммуналке продолжал тянуться, как холодная вода из старого крана. Но Анна знала — если уж она научилась убеждать судью Орлова и держать рот на замке под лозунги в Доме культуры, то и с ведром воды она справится.

Хотя бы до следующего распределения.

Полдень выдался ледяным, как будто лето заблудилось где-то под Рыбинском. Над замёрзшим ярославским рынком стоял серый туман, пахло мокрой рыбой, старым деревом и ещё чем-то простым, как сама эпоха. Под ногами хлюпала грязь вперемешку со снегом, лотки поскрипывали, а поверх уличного гула надрывался громкоговоритель:

— …и пусть каждый советский человек помнит: социализм — это не слова, а дела!

Анна в валенках и тяжёлом пальто с затёртыми пуговицами стояла у лотка с замёрзшими скумбриями. Из-под платка выбивались чёрные пряди, щёки розовели от холода. Под мышкой — сумка с обложкой книги «Ленинский комсомол», внутри которой аккуратно сложены заметки по делу Кравцова.

«Мои знания — валюта, а не наука. Добро пожаловать в маркетинговую практику имени Маркса».

Лоток Григория прятался в углу рынка под крышей, обтянутой брезентом. Поверх досок — пара стеклянных банок с килькой, ящик из-под яиц, где между газетами покоились несколько пакетов сахара, и… сигареты. Настоящие «Беломор».

Григорий в кожанке с инеем на плечах жевал семечку. Увидев Анну, сдвинул шапку на затылок, ухмыльнулся:

— О, гражданочка юристка пожаловала. Опять будете на психологии цену сбивать?

— Я принесла, что обещала. Таблица типов реакции на страх и отдельную схему, как клиент врёт, если не дрожит.

— Мда… — он почесал щеку, прищурился. — Вы бы лучше карту достали, где у человека совесть растёт. Или метод, как милиционеру соврать, чтоб не вмазал. Это хоть полезно.

— Это вам к фантастам, а не ко мне. Мне нужен сахар.

— Вам — или вашей Клавдии с третьего, которая вечно глазами сверлит?

Анна молча протянула сложенный листок. На нём были нарисованы примитивные схемы поведения в стрессовой ситуации — понятным для 1969 года языком. Без терминов. Без диаграмм. Всё — как Григорий просил.

Он взял, прочитал первую строчку, хмыкнул:

— Хм. «Тип А — смотрит влево и быстро моргает». Похоже на моего брата. Только он ещё заикается.

— Это вы сами уже доработаете, — спокойно сказала Анна. — За два куска сахара и одну пачку.

— Сахар нынче у нас на вес золота, — протянул он. — Один кусок, и «Приму» без фильтра.

— Нет. Или «Беломор» и два сахара — или я иду к Валентину с соседнего ряда.

— К Валентину? Да он только спиртом барыжит! — Возмутился Григорий. — Ладно, ладно, стойте. Барышня с мозгами в дефиците — надо держать рядом.

Он достал из ящика две завернутые в серую бумагу пачки сахара и аккуратно вложил сверху пачку сигарет. Улыбнулся в усы.

— Приятно с вами работать, Анна Николаевна. Всё по-умному, по-деловому. Как у вас там в прокуратуре говорят?

— «По справедливости и согласно УПК», — ответила она с лёгкой усмешкой. — Хотя вы и без кодекса сообразительный.

Слева от них раздался тихий шёпот. Пожилая женщина с тележкой тихо говорила кому-то:

— Слыхала? Вчера опять кого-то арестовали. Из тех, кто листовки печатал.

— Адвокатша тут одна, говорят, оправдала какого-то… — ответила другая. — Подозрительно всё это.

Анна напряглась. В толпе мелькнул силуэт мужчины в сером пальто. Он стоял у рыбного лотка, делая вид, что рассматривает скумбрию, но взгляд был направлен прямо на неё.

«Он уже второй раз. Первый — у Дома культуры. Теперь — здесь».

Она быстро засунула сахар и сигареты в сумку, проверила, на месте ли папка с заметками. Всё цело.

— Бывайте, Григорий. Мне пора.

— Только осторожней. Если что — я вас не знаю.

— И правильно делаете. Я вообще никто.

Анна свернула за угол, не ускоряя шаг, но чувствуя, как сердце грохочет под свитером. Позади всё так же надрывался громкоговоритель:

— …путь к светлому будущему лежит через сознательность и дисциплину…

Она прошла мимо очереди к молоку, мимо афиши с надписью «Социализм — наше будущее», покрытой инеем, и свернула в подворотню.

«Теперь Клавдия смягчится. Сахар растопит её броню. Но слежка… это уже не паранойя».

Холод пробирался под платок, но Анна не дрожала. Только сжимала в руке край сумки — как солдат держит кобуру.

Анна шагала вдоль кирпичной стены хлебозавода, стараясь держаться ближе к тени. Воздух был колючим, будто не июнь, а конец марта. Сырые валенки хлюпали по подтаявшему снегу, под ногами скользила грязь с песком, а на щеках выступал холодный румянец. Из открытой форточки соседнего дома пахло углём и капустой.

На углу улицы, у табачного киоска, стояли двое в шинелях с красными повязками. Один держал раскрытую книжку, другой — внимательно изучал документы пожилой женщины в платке. Вокруг замерли прохожие, затихли разговоры, лишь громкоговоритель на столбе продолжал назидательно:

— …проверка документов — не формальность, а проявление бдительности! Каждый гражданин обязан…

Анна свернула резко в переулок. Каменная брусчатка там уходила под косым углом, а над головой свисали бельевые верёвки.

«Каждый переулок — как лабиринт для беглеца. Только нет выхода из этого лабиринта. Он круговой».

Вокруг неё — хмурые люди в фуфайках, сапогах, кто-то везёт санки с дровами, кто-то — корзинку с банками. Она выделялась. Не одеждой — её свитер был достаточно советским, а осанкой, взглядом, тем, как держала сумку.

Сумка.

Анна сжала ремешок покрепче. Внутри — свернутые вдвое листы, втиснутые в старую обложку книги «Ленинский комсомол». Её заметки. Психологические выкладки по делу Кравцова, таблицы наблюдений, копии объяснительных, зашифрованные аббревиатурами. Всё это могло бы показаться безобидным — если бы кто-то не начал читать между строк.

На железных воротах висел плакат: «Бдительность — долг гражданина». Краска облезла, буква «Б» потекла вниз, как капля крови.

На повороте переулка её догнал голос:

— Гражданка, документы предъявите.

Анна обернулась. Милиционер в шинели, лет тридцати, с серьёзным лицом и белыми усами.

— Вы почему в переулок-то свернули?

— Я живу на Дзержинской, — ровно ответила она. — Магазин на углу закрыт, решила обойти. Документы при мне.

Он взял её паспорт, раскрыл, повёл пальцем.

— Коваленко Анна Николаевна… Москва… Прописка временная. Что в Ярославле делаете?

— Работаю юристом в коллегии. У меня приём сегодня вечером.

Он повёл глазами по строкам, потом бросил взгляд на сумку.

— Сумочка тяжёлая у вас. Учебники?

— Методички. Готовлюсь к семинару.

Он вернул паспорт, ещё раз глянул на её лицо.

— Не гуляйте по таким дворам. У нас тут бдительность.

— Я стараюсь, — кивнула она. — Спасибо.

Он кивнул в ответ и отошёл к следующему прохожему.

Анна двинулась дальше, стараясь не ускоряться, но сердце колотилось. У окна дома № 12 она остановилась — якобы поправить платок. Оттуда, с противоположной стороны, по тусклой дорожке шёл тот самый мужчина. В сером пальто. Медленно, уверенно, как будто просто гуляет.

«Он опять. Уже третий раз. Сначала у Дома культуры. Потом — рынок. Теперь — здесь».

Она свернула во двор, где по колено лежал мокрый снег и стояли металлические бачки для мусора. Под ногами хрустели остатки угля, валялись обрывки газет. Крыша над сараем капала.

— Ой, девушка, аккуратнее, скользко! — Окликнула её старушка с ведром.

— Спасибо, вижу.

Анна поднялась по скользким деревянным ступенькам к чердачному ходу, который знал только один человек — соседка с третьего, у которой когда-то лечила мужа от алкогольной зависимости с помощью своих знаний.

Там, в узкой кладовке над лестницей, в щели между досками, был тайник. Её собственный тайник.

Она вытащила папку, достала из неё один лист, свернула и спрятала внутрь газеты. Остальное оставила — ей ещё нужно было сверить кое-что с Ивановым.

Когда спустилась, мужчина в сером пальто исчез.

«Никто ничего не видел. Никто ничего не знает. Но я — всё вижу».

Проходя обратно по двору, она услышала разговор за забором:

— Слыхал? Опять кого-то арестовали за рукописи.

— Адвокатша новая — подозрительная. Говорят, не местная. С умом.

Анна шла, не оборачиваясь, будто это всё не про неё. Но пальцы в кармане судорожно сжимали уголок платка.

На выходе из двора стояла чугунная урна. На ней чёрным было выцарапано: «Смотри за собой».

«Смотрю. И за собой, и за ними. Только бы не моргнуть не вовремя».

Анна свернула к следующему переулку, где в лужах отражались плакаты и фонари. Шла мимо чужих окон, чужих жизней, держа под мышкой сумку, в которой билась каждая её мысль — словно сердце беглянки.

Комната, как обычно, встречала Анну холодом — печка догорала, оставляя лишь редкий треск и тяжёлый запах несгоревшего угля. Сквозняк от окна скользил по полу, цеплялся за ноги, пробирал под свитер. Пламя свечи на столе колебалось, будто само чувствовало опасность.

Анна сняла валенки, оставив их у двери, и сразу бросила взгляд на щель между половиц. Соседи за стеной шептались — глухо, как мыши под штукатуркой. По голосу она узнала Нину и Клавдию. У Нины — всегда тон, будто она что-то вынюхивает, особенно когда проходила мимо её двери.

На столе лежала книга «Ленинский комсомол», в обложке которой она носила свои записи. Анна положила её рядом с коробкой из-под конфет «Коровка», старой, потёртой, с облупившейся картинкой бурёнки на крышке.

Она присела у стены, осторожно проверяя, не откинулась ли доска под весом — пока держалась. Вытащила тонкое лезвие из кармана, вставила его в зазор между половиц. Щелчок, скрип — доска поддалась.

— Тьфу, Господи, свечи экономить не умеют, — раздалось за дверью. Голос Нины.

Анна затаилась.

«Каждый шаг — улика. Каждое слово — капкан».

Подождала полминуты. Тихо. Шаги удалились. Она выдохнула.

Коробка была пуста. Она бережно достала из сумки свернутые листы. Среди них — записи по делу Красавина, заметки по методу Кравцова, таблица пересекающихся формулировок в приговорах с 1966 по 1968 год. Сверху — письма, написанные, но неотправленные. Михаилу. Артёму. Себе.

В последнюю очередь — часы. Простые, с поцарапанным стеклом, но с чётким ходом. Она не знала, как объяснить, почему именно они, почему именно с ними ей легче. Особенно, когда стрелка дрожала — будто реагировала на воспоминания о Красавине.

«Не мистика. Просто — связь. Символ. Или утешение. Пусть будет».

Анна уложила всё внутрь коробки, добавила сверху фантик от карамели, чтобы казалось мусором, и плотно закрыла крышку.

— Ты что там мебель двигаешь? — Раздался снаружи грубый голос Григория.

— Половица скрипит. Всё в порядке, — громко ответила она.

— А то у нас недавно под ковром хранили банки — весь подъезд в сиропе был.

Анна поднялась, поставила доску на место, вдавила ногой, прошлась туда-сюда, проверяя, не торчит ли край.

Свет свечи дрожал, отбрасывая пляшущие тени по стенам. В углу шкаф поскрипывал — ей чудилось, будто кто-то прячется внутри.

Она подошла к двери, закрыла на крючок. Вернулась к столу.

«Всё. Спрятано. Осталось только — помнить, что не забыто».

Анна села у окна, натянула на плечи серое одеяло. На подоконнике лежала газета «Правда», с заголовком: «О триумфе советского правосудия в Сибири».

Она усмехнулась — тихо, почти беззвучно.

«Ирония. Кто кого будет судить — ещё не ясно».

На улице за окнами ветер раскачивал провод. Где-то во дворе скрипнула калитка. Анна держала руки на коленях, чувствуя, как с них сползает напряжение. Но внутри всё ещё оставалась дрожь.

Она не знала, что будет утром. Но знала — коробка под полом хранит больше, чем записи. Она хранит её голос. А значит, и надежду.

Свеча дотлевала, оставляя по стенам пляшущие пятна света, будто кто-то медленно листал страницы чужого прошлого. Анна сидела за столом, обмотав ноги одеялом, и сосредоточенно ковырялась в вязке — клубок серо-голубой шерсти упрямо крутился по краю стола, а спицы в её пальцах жили отдельной жизнью: то падали, то цеплялись друг за друга, то просто гнулись под неуверенными движениями.

— Да чтоб тебя… — прошептала она, уронив правую спицу второй раз за минуту.

Из-за стены донёсся сдержанный смешок. Она вздрогнула.

— Чего там у тебя гремит опять? — Раздался голос Нины, ворчливо-сонный, но явно с интересом.

— Да нитки путаются, — бросила Анна, стараясь придать голосу непринуждённость.

— Лучше бы спала. Соседям не даёт, — пробурчала Нина и ушла, шлёпая по полу тапками.

Анна подождала. Тишина. Только треск угля в печке, да чуть слышный ветер за окном. Она снова взяла спицы. Пальцы дрожали от усталости и холода.

«В двухтысячных вязали только ради стиля. Или из тоски. А тут — из нужды. Тут спицы — мой пропуск в их мир. Или хотя бы повод не задавать вопросов».

Она набрала новый ряд — криво, с пропущенными петлями, но узор вырисовывался. Как и в делах — важно не то, насколько красиво, а чтобы держалось. Чтобы грело.

Моток шерсти упал на пол, покатился под стол. Она сползла с табурета, достала его, смахнула пыль.

«Да, адаптация. А потом — анализ. Как всегда».

Коробка с заметками под полом не выдавала себя ни треском, ни звуком. И только когда Анна случайно задела пяткой доску, её охватил короткий страх: «А вдруг кто-то слышал? Вдруг спросят, что под полом? Вдруг…».

Она заставила себя вернуться к вязанию.

Петля. Петля. Ошибка. Исправление.

В комнату медленно вползали воспоминания — Михаил на трибуне, Артём на допросе, дело Кравцова с этим гнусным соглашением, подписанным ради пустой ванной.

«Я предала Красавина. И спасла того, кто выкинул жену на лестницу».

Свет свечи дрогнул — будто подтвердил. Но вязание шло. Петля. Петля. Снова ошибка.

— Ты не так держишь, — вдруг раздалось из-за двери.

Анна замерла.

— Нина, ты ещё не спишь?

— А что мне, дожидаться, когда ты спалишь дом?

Анна встала, открыла дверь. Нина стояла в фланелевой ночной рубашке с подбитым воротником.

— Дай сюда, — она взяла у неё спицы. — Смотри. Левую руку выше, вот так. Шерсть — на указательный. И не тяни. А то растянешь шарф — потом в него только самовар заворачивать.

Анна кивнула, молча. Глядя на то, как ловко и быстро шевелятся пальцы соседки, она почувствовала укол уважения.

— А чего ты взялась-то вдруг? — Спросила Нина, возвращая спицы. — Не твоя вроде забота.

— Думала, шарф связать кому, — неопределённо ответила Анна. — Холодно ведь.

— Мужу?

— Соседу, — она поймала себя на этом внезапном импровизированном вранье, но решила — так даже лучше.

Нина фыркнула.

— У нас тут соседи не те, чтобы им шарфы дарить. Но… учись. Девка ты вроде не глупая.

Анна улыбнулась — почти искренне. Нина ушла, оставив за собой слабый запах креозота и хозяйственного мыла.

Анна снова села. Спицы в руках слушались лучше. Может, из-за того, что теперь движения казались не такими чужими.

Она подумала о Москве. О вечерах, где телевизор гудел на фоне, а чайник свистел с электрической плитки. О том, как вязание казалось в прошлом жизнью чужой — старушечьей.

А теперь…

«Теперь каждая петля — как доказательство. Я умею быть своей. Я умею учиться. Я умею жить даже тут».

Она довязала ещё пару рядов и отложила спицы. Тень от свечи прыгнула по стене. В комнате было всё ещё холодно, но уже не так пусто.

Шарф начинал обретать форму. Как и она — в этом странном времени, где даже нитка шерсти могла стать якорем.

Она укрылась одеялом, закрыла глаза.

«Утром снова дело. Но сегодня я научилась делать петлю. И никто этого не отнимет».