Ход времени: Защита

Глава 13: Пульс советского двора

Двор пах мокрым углём, щепой и вчерашней капустой. Сырые панельные стены облезли, обнажив бетон, под ногами чавкала каша из грязи и снега. Анна стояла у облупленного подъезда, сумка прижата к боку, платок накинут на волосы, как велели местные — «а то на заметку попадёшь». Она смотрела, как дети, штук пятеро, гонялись друг за другом с палками, крича:

— Бей фашиста! У него в рюкзаке мина!

— У тебя самого пушка картонная! Я тебя уже убил!

— Не убил! Мама сказала, я в броне!

Один мальчишка, щуплый, в засаленной куртке, соорудил из старого бидона каску. Бежал по двору, крича:

— Наши идут! За Родину! За Сталина!

Анна прикусила губу, отводя взгляд.

«У нас в 2005-м дети на планшетах залипали. А тут — шинель из одеяла, и ты уже герой войны».

На лавке под окном, под пледом, вязаным из разноцветных ниток, сидели три старушки. Платки — у одной в горох, у другой в розах, у третьей — серый, как цемент. На коленях — авоськи с яйцами и макаронами, в руках — чётки. Шептались, не глядя прямо, но каждую секунду бросая взгляды в сторону Анны.

— Вот она опять стоит, — прошептала одна.

— Сама не здешняя, а пальто носит хорошее. С Москвы, говорят, — вторила другая.

— А вчера на рынке цену не сбила, сразу взяла. Видать, при деньгах, — добавила третья, натягивая платок на ухо.

— Умная больно. Только в коммуналке не живут, если умные.

— Может, заслали. Вон, у Петрова сын — тоже молчун был, а потом хлоп — и обыск.

Анна отвела взгляд, будто не слышала. Подошла к облупленному подъезду, но не сразу зашла. Постояла, слушая, как на качелях заскрипел толстяк в ватнике. Мужики у ларька спорили — кто кого на «Спартаке» заменил в последнем матче. Возле подвала кто-то чинил велосипед, пыхтя и матерясь себе под нос.

«Тут двор — как трибунал, только вместо приговора — сплетни. И каждая тётка с лавки — присяжный с доступом в КГБ».

Из окна второго этажа выбросили помои — прямо в ведро, но пара капель долетела до земли, забрызгав сапог. Анна вздохнула и отошла в сторону.

Старушки не унимались.

— А что она вчера с прокурором делала? Видела я, как он ей папку нес.

— Во-во. И улыбается, как будто не в Ярославле, а в кино.

— Она ещё и улыбается, — скривилась первая.

— Может, из парткома? Или жена кого?

Анна подошла к скамейке. Медленно, не пряча взгляд. Старушки стихли.

— Доброе утро.

— Утро, — буркнула одна, ковыряя в чётках.

— Как самочувствие? Мороз вроде спадёт к вечеру.

— У нас всё как обычно, — отозвалась вторая, сухо. — А вот у вас, видно, дела большие.

— Не жалуюсь. Работа как работа.

— А-а. Работа… — протянула третья. — Интересная, небось.

Анна выдержала паузу.

— Хлопотная.

И, не дожидаясь новых шепотков, развернулась и пошла к подъезду.

Она шагала медленно, чувствуя на затылке их взгляды. Дети вновь заорали за спиной:

— Вон он, шпион! Схвати его!

— У меня граната! Бабах!

— Ты проиграл, Витька! Ты ранен!

Двор гудел, как улей. Каждый смотрел. Словно всё, что она делала — каждое движение, каждый шаг, — тут же фиксировалось на невидимом листе.

Анна остановилась у двери и посмотрела на облупленный плакат на заборе: «СЛАВА ТРУДУ!». Краска облезла, буква «А» смазалась дождём. Под ней кто-то черкнул углём: «и х**».

Она вошла в подъезд, приглушённый гул двора остался за железной дверью. Но ощущение взгляда — липкое, въедливое — не исчезло. Она знала: завтра на лавке снова будут обсуждать. Её походку. Сумку. Взгляд.

Но теперь — уже не с подозрением. С интересом. С привычкой. Начало было положено.

Декабрьское небо повисло низко, серое, будто накрытое мокрым ватником. Вонь угольного дыма, краски и сырого белья с натянутых верёвок забивалась в ноздри. Во дворе гудело — как на колхозном собрании: женщины в фуфайках, платках и поношенных сапогах стучали кистями по брускам, красили облупившийся забор в зелёный, который в банке казался болотным, а на деревяшке — ярче, чем планировалось.

Анна стояла у одной из секций, неловко сжимая грубую щетинистую кисть. На ней было поношенное синее платье и старый, немного колючий платок, одолженный у соседки. Рука тянулась к доске, но движение получалось резким, неуклюжим. Капли краски падали мимо, а ладонь немела от сырого дерева.

— Ну, не бойся, смелее веди, — раздался сбоку голос Ивана. — А то как будто он укусит.

Он прошёл мимо с ведром, волоча за собой разводной ключ.

— Всё равно перекрашивать будем весной, — бросил он через плечо.

— Спасибо, — Анна кивнула, пряча гримасу. — Я стараюсь.

— Оно видно, — усмехнулся он. — Но не расстраивайтесь. У нас тут все с чего-то начинали.

Откуда-то из окна гнусаво доносилось:

«Широка страна моя родная…».

Патриотизм в перемешку с запахом разбавителя. У Анны закружилась голова.

— Анна Николаевна, — подошла Вера Павловна, в очках на цепочке и резиновых перчатках до локтя. — А вы у нас прям как с передовицы. Столько энтузиазма!

Анна натянуто улыбнулась.

— Да какой там… Просто хотелось помочь.

— Молодец. Мы это уважаем. Не то что некоторые, — она наклонилась поближе и полушёпотом добавила, — вон Лидия, например, опоздала. А вы — в первых рядах.

— Я просто услышала по радио и вышла.

— Угу, — Вера Павловна прищурилась. — А то ведь, знаете, разговоры ходят. Мол, поздно возвращаетесь, да на работе вас не видно.

Анна отвела взгляд к доске.

— У нас бывают выездные дела. Не всё на месте.

— Конечно, конечно, — сухо кивнула Вера Павловна. — Только вы не забывайте — коллективность у нас в почёте. Кто рядом — тот и свой. А кто бегает один — тот подозрителен.

— Поняла, — Анна мазнула кистью по нижней доске, стараясь не смотреть на соседку.

— Вот и хорошо, — учительница отступила, поправляя фартук. — А то я говорю — человек вроде культурный, а привычки странные.

— Какие, например?

— Да ерунда, — отмахнулась она. — Вы ведь интеллигентная. Только всё по-своему. Вот вы, например, картошку как чистите?

Анна чуть не выронила кисть.

— Ножом. А как ещё?

— А мы вот скоблим. Иначе шкурка — в помойку, а это же потери.

— Буду иметь в виду.

Лидия, стоявшая дальше у забора, засмеялась.

— А я смотрю, она у нас — барышня! Сразу видно, не наша. Пальтишко чистое, руки белые.

— У меня перчатки были, — буркнула Анна.

— Ага, были. У соседки брала. Матрёна сказала.

Анна сделала вдох, мазнула кистью ещё раз. Краска легла криво, капнула на ботинок.

— Зато забора будет меньше видно, — произнесла она, отряхивая ногу.

— Вот и молодец, — Лидия усмехнулась. — Глядишь, привыкнете. У нас тут весело.

— Очень.

Дети в это время носились между вёдрами, визжа:

— Мама, можно я тебя покрашу?

— А у меня кисть как меч!

— Я нашёл червяка! Настоящего!

Один мальчишка плюхнулся рядом с Анной и ткнул в зелёную доску пальцем.

— Тётя, вы мажете неправильно. Надо в другую сторону.

— Спасибо, буду знать.

— Я в садик хожу, у нас там тоже всё красим.

Он с гордостью ушёл, а Анна прикусила губу.

«Тут субботник — как повинность, а я должна улыбаться. Как в плохом спектакле, где роль не моя».

Но кисть она не бросила. Краска легла ровнее. На губах заиграла лёгкая ухмылка.

Старушки с лавки кивнули ей на прощание, и даже Лидия больше не бурчала.

Анна выпрямилась, глядя на ровную полосу зелёного.

«Ну что, Москва… Адаптация — первый уровень».

Вечер сгустился над Ярославлем быстро — небо потемнело уже к половине пятого. На улице воняло мокрым снегом и табаком, а фонари давали тусклый, будто замызганный свет. Кинотеатр «Октябрь» стоял между булочной и газетным киоском. У входа курили двое подростков, затягиваясь «Беломором», и громко спорили, кто из них похож на Шурика.

Анна зашла внутрь, поправив платок. В холле пахло сыростью, чуть кисло — как в старом погребе, и отдалённо чем-то масляным: то ли краской, то ли несвежим попкорном — хотя в СССР такого, конечно, не было. Вместо него продавали сладкую вату, кисель в пластиковых стаканчиках и квашеную капусту в кулёчках — на стойке дежурила пожилая кассирша с прической «бублик» и брезгливо смотрела на всех поверх очков.

— Один билет, — Анна постаралась не выделяться.

— На вечерний? — Кассирша протянула толстый картонный прямоугольник. — Садитесь ближе к концу, сегодня почти всё продано.

Зал был полон. В проходах шуршали шубами, кто-то стучал каблуками по бетонному полу. Анна заняла место у задней стены, опустив сумку на колени и обняв её. На экране уже крутили хронику — чёрно-белые кадры, тракторы и улыбающиеся передовики на фоне лозунгов.

— Урожайность на десять процентов выше, — произносил диктор с металлическим голосом. — Благодаря героическому труду колхозников колхоза «Путь Ленина»!

В зале кто-то начал хлопать, и хлопки прокатились по зрителям, будто цепная реакция.

Анна машинально похлопала тоже.

«Комедия смешит, а лозунги душат. Только они улыбаются одинаково — как будто по инструкции».

Перед ней сидели двое студентов — по виду первокурсники. Один, в сером пиджаке с заплаткой, наклонился к другому.

— Если ещё раз покажут эти комбайны, я усну. Лучше б сразу Шурика включили.

— Потерпи. Пятнадцать минут всего.

— А ты считал?

— Я каждый раз считаю.

Анна опустила голову, пряча улыбку.

Свет проектора мигнул, плёнка щёлкнула, и на экране, наконец, появились знакомые титры.

«Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика».

— Ну вот! — Довольно сказал студент впереди.

Анна улыбнулась. Картинка была дрожащей, чуть расплывчатой, но фильм оживил зал: зрители зашевелились, дети перестали хныкать, кто-то захихикал уже на заставке.

Смех прокатился первой волной после сцены с ослом. Потом — когда герой полез в окно — кто-то даже захлопал.

Анна смотрела внимательно, стараясь не отставать от общей реакции. Смеялась, когда смеялись все, хлопала, если хлопали. Но смех у неё был натянутый, движения — запоздалые.

«Я будто на экзамене. Все знают ответы, а я — нет. И шпаргалку не дали».

Кассирша, теперь уже без кассы, села в углу зала и время от времени бросала взгляды на публику. Особенно — на тех, кто сидел один.

Анна поёжилась, вжалась в кресло. Сумка под мышкой тёрла запястье.

Она выдохнула только на финальных титрах. Зал зашумел, кто-то встал, кто-то ещё смеялся. Сзади зашуршали обёртки от ирисок, впереди студент потянулся и повернулся к другу:

— Завтра «Берегись автомобиля» будет. Пойдём?

— У меня субботник. Скажи спасибо, что сегодня пустили.

— А ты пойдёшь? — Он повернулся к Анне.

Анна моргнула.

— Посмотрим. Может быть.

— Весёлый фильм, да? — Подмигнул он. — А то вы такая серьёзная сидели.

— Просто устала, — она встала, подхватив сумку. — Спасибо за компанию.

Он пожал плечами, и они с другом скрылись в коридоре.

Анна вышла в холл, вдохнула холодный воздух. На улице было пусто. На плакате над входом, под надписью «Культура — народу!», кто-то дорисовал очки актрисе из афиши.

Она засмеялась. Впервые — по-настоящему за вечер.

Но когда шагала по мокрому асфальту к дому, сердце вновь сжалось.

«Научиться смеяться вовремя — одно. Но быть своей — совсем другое».

Декабрьский день начинался с серого неба и пронзительного ветра. На рынке Ярославля было грязно, как после весеннего паводка: на асфальте темнели лужи с жирной плёнкой, под ногами чавкала грязь, а воздух стоял густой — с запахом лука, квашеной капусты и мокрых шерстяных кофт. Над прилавками висел огромный красный плакат: «Слава КПСС!» — края его были порваны, и ткань хлопала на ветру.

Анна встала у мясного лотка, прижимая к себе сумку. На прилавке лежал кусок жилистой свинины и что-то серое, похожее на печень. Рядом — весы с гирями и касса, выкрашенная зелёной краской.

— Без талонов — никак, — торговец, мужик в ватнике, даже не взглянул на неё. — Хошь — иди в кооп, там говна этого на три копейки.

— У меня деньги, — Анна постаралась говорить спокойно. — И товар на обмен.

Он прищурился.

— Опять косметика? Уже одна такая ходила — лак свой вонючий совала. У нас тут не модный бутик, а рынок. Талоны есть?

Анна молча достала из кармана завёрнутую в носовой платок помаду — последнюю, из 2005-го. Шелковистый корпус, чуть потёртый, с логотипом «Lancôme».

— Французская, — сказала она и сразу поняла, что ошиблась.

— Чего? — Он хмыкнул. — Нам тут французов не надо. Ты давай-ка, гражданка, иди гуляй. Очередь не задерживай.

Сзади уже зашевелились:

— Чего она там с губной мазнёй?

— Ишь, француженка выискалась.

Анна отошла в сторону.

«Моя помада стоит больше, чем их свинина. Но здесь это — просто блестящая ерунда».

Она прошла вдоль лотков: картошка в мешках, лук с землёй, капуста, развалившаяся на листья, и старушка, торгующая мылом «Детским». Мужчины у квасного ларька курили и обсуждали смену:

— Шестой пресс опять встал.

— Потому что Гришка нажрался.

— Он не нажрался, у него мать в больнице.

Григорий. Анна остановилась. Он стоял у края рынка — рядом с лавкой, на которой продавались носки и табак. В руках держал авоську, из кармана торчала пачка сигарет «Столичные».

— Гриша, — она подошла ближе. — Нужна помощь.

Он глянул на неё с усмешкой:

— А вы что тут делаете, мадам адвокат? Звёзд с неба не хватали — на рынок попёрлись?

— Не смешно. Мне нужно мясо. Я предлагала помаду, не взяли.

— Ага, — он вытащил сигарету, чиркнул спичкой о ботинок. — Эти мужики с мясного — они, конечно, идиоты, но систему знают. Тут за кусок лопатки и мать родную заложить можно.

— У тебя есть выход?

Он затянулся и кивнул в сторону одного из лотков:

— Вон там, под ржавой вывеской «Кулинария». Тётка по имени Тамара. Если я подойду с тобой и скажу, что ты моя двоюродная — даст. Но не просто так.

Анна молча достала ту же самую помаду.

— Последняя. Потом придётся торговать мозгами.

Григорий рассмеялся:

— С твоими мозгами — лучше бы книгами. Пошли.

Они подошли к лотку. Женщина лет сорока, с крупным лицом и руками, как у грузчика, кивнула Григорию.

— Это кто?

— Родня из Калуги, — сказал он. — Поможет по дому. Может, дашь ей кусочек?

Тамара вздохнула:

— Гриш, ну ты меня в гроб сведёшь. Вчера ж тебе сердце было. А теперь мясо просишь.

— Мяса — не мне. Девке надо, а я ей обещал помочь.

Анна молча протянула ей помаду. Та взяла, повертела в руках, понюхала, фыркнула:

— Надо же, заграница. А то всё казанское воняет клопами. Ладно, держи.

Она достала из-под прилавка пакет и швырнула туда кусок свинины с жирной полосой.

— Бульон выйдет хороший. Только соль добавь.

— Спасибо, — Анна взяла пакет обеими руками.

Когда они отошли, Григорий хмыкнул:

— Теперь ты мне должна ужин. Без всяких твоих заумных шуток. Просто борщ. Или там рагу.

Анна кивнула:

— Если не пересолю. Я же адвокат, а не повар.

— Ну так и я не мясник, — он засунул руки в карманы. — Но помогаю же.

Анна улыбнулась.

«Выжить здесь можно. Но без них — нельзя».

Вечер опустился на Ярославль мокрой, прохладной пеленой. Воздух был насквозь пропитан запахом сырости, угля и чужого дыма. Асфальт блестел от недавнего дождя, отражая свет единственного фонаря у угла дома. Лампочка мигала, будто нервничала вместе с Анной.

Она подошла к дому, прижимая к боку авоську с мясом и капустой. Пальцы замёрзли, но платок на голове не позволял спрятаться глубже в ворот свитера. У подъезда стоял мужчина — серое пальто до колен, фетровая шляпа, руки в карманах, сигарета в уголке губ. Его лицо освещал мигающий свет — искажённо, как на старой киноплёнке.

Анна замедлила шаг.

«Опять он. Или похожий. Чёрт его знает. Не могу поверить, что совпадение».

Мужчина не шевелился. Только курил — спокойно, лениво, будто стоял здесь каждый вечер.

Она попыталась пройти мимо, не встречаясь взглядом. Сердце колотилось.

— Добрый вечер, — голос был ровный, без выражения.

— Добрый, — она кивнула и остановилась у двери, доставая ключ.

Замок заел. Она вдавила его сильнее, держа сумку локтем, не оборачиваясь.

— Холодно сегодня, — он затушил сигарету о стену и бросил бычок в лужу.

— Ага, — коротко отозвалась Анна. — Зима всё-таки.

Замок щёлкнул. Она резко открыла дверь и вошла внутрь, не глядя назад. Дверь захлопнулась со скрипом.

На площадке пахло мокрой тряпкой и чем-то кислым. Анна прижалась к стене, прислушиваясь. За дверью было тихо.

«Если это КГБ, я пропала. Или просто сосед. Или Григорий опять устроил театр».

Она осторожно поднялась по ступеням, стараясь не шуметь, и на площадке своего этажа замерла у двери. Из соседней квартиры доносился глухой голос и радио — кто-то слушал сводки о трудовых успехах шахтёров.

Анна открыла дверь, вошла и тут же повернула ключ в обратную сторону — два оборота, как её учили в детстве. Сумку поставила у стены, платок сняла, повесила.

Подошла к окну, выглянула сквозь плотную тюль. Мужчина всё ещё стоял под фонарём.

«Нет. Это не просто сосед. И не случайность».

Она подошла к письменному столу, достала блокнот, где писала наблюдения — аккуратным почерком, без дат. Открыла новую страницу, подписала: Улица. Второй вечер подряд. Серый пальто. Сигарета. Молчит — но знает, кто я.

Закрыла блокнот, сунула его в обшивку дивана, как делала с важными вещами на первых допросах в 2005-м.

Потом снова подошла к двери, аккуратно проверила замок — рукой, потом взглядом. Всё на месте.

«Значит, началось. Теперь ни шагу просто так».

Она пошла на кухню, включила тусклую лампу над плитой. Газ щёлкнул, зажужжал. Вскипятила чай, стараясь не шуметь посудой.

На дощечке лежал кусок свинины. Она тронула его пальцем, как доказательство: живу.

Налив чай, села к столу. Посмотрела на замызганные обои, на железную ложку, что перекатывалась в стакане, и подумала:

«С этого дня — другие маршруты. Другой ритм. И без улыбок».

Свеча потрескивала, отбрасывая на стену пляшущие тени. Комната напоминала чемодан, плотно набитый нужным: кровать, покрытая выцветшим покрывалом, узкий столик, над ним — старенький радиоприёмник с облупившейся эмблемой «Родина». Анна сидела, закутавшись в тёплый свитер, одна нога подвернута под себя, другая в шерстяном носке упиралась в прохладный линолеум.

Радио гудело:

— …товарищи шахтёры Донбасса досрочно выполнили пятилетку! Слава героическому труду советского человека!

— Господи, — прошептала Анна и скривилась.

«Это не радио, а партийный гипноз. Где здесь музыка? Где хоть гитара, кроме боевой?».

Она потянулась к регулятору громкости, убавила — но не выключила. Пусть соседям слышно: сидит, слушает, значит, лояльная.

Сквозь стену доносился шёпот. Голоса были приглушены, но её ухо уже научилось выделять тревожные нотки: соседка Лидия снова кого-то обсуждала. Скорее всего — её.

Анна повернула голову. В щель под дверью проникал слабый свет из коридора — кто-то проходил. Скрип половиц усилил напряжение. Она быстро накрыла блокнот, лежащий на столе, книгой по уголовному праву РСФСР — старой, затёртой, взятой на работе.

— Чего это вы ночью при свете? — Голос Лидии прозвучал из-за двери. — Свет-то берегите. Не война, конечно, но всё ж.

— Работа, — отозвалась Анна сдержанно. — Завтра рано в суд, нужно всё сверить.

— А-а, ну, смотрите. А то радио у вас аж в коридоре гремит.

— Сейчас тише сделаю, — спокойно. — Просто голос у диктора бодрый.

Шаги отдалились.

Анна глубоко выдохнула, провела рукой по лицу.

«Тебе сорок, а ты боишься, как девочка, что у тебя свеча горит не по графику».

Радио продолжало:

— Великая партия Ленина ведёт нас к коммунизму, под водительством Центрального Комитета…

Она снова скривилась, взяла ручку, но вместо записей об уголовном кодексе начала чертить в блокноте схему: связи между соседями, кто с кем чаще говорит, кто где работает. У Лидии — брат в горисполкоме, у Веры Павловны — племянник в милиции.

«Все друг у друга на виду. Здесь даже воздух шепчет в отчёты».

Она попыталась сосредоточиться, но голос радио продолжал бубнить о социалистическом соревновании и передовиках.

— Дайте хоть песню уже, — буркнула она и подкрутила ручку.

Из динамика пошёл марширующий мотив.

— Вот, марш! Идеально, чтобы заснуть с мыслями о трудовой доблести.

Она откинулась на спинку стула, посмотрела в потолок. Трещина в штукатурке напоминала тонкую линию на старом плане Москвы.

«Надо учиться повторять, что слышу. Эти фразы… “под водительством”, “досрочно выполнили”, “трудовая вахта”… надо выучить. Это не просто слова. Это пароль».

Она встала, подошла к сумке у кровати, проверила мясо — прохладное, завёрнуто в бумагу. Всё на месте.

Подошла к окну. На улице — темень, но фонарь больше не мигал. Мужчины в пальто не было.

«Завтра — другие слова. Другой голос. На публике — лозунги. Внутри — блокнот. Я умею жить в системе. Любой».

Радио затянуло:

— И пусть партия скажет: вперёд!

Анна выключила приёмник. В комнате сразу стало тише, даже свеча будто облегчённо вздохнула. Она села обратно к столу и стала выписывать фразы: «строим коммунизм», «дружный коллектив», «благо Родины».

Для неё это была не пропаганда. Это был словарь выживания.

Свеча на столе догорала медленно, капая жирным воском в жестяную крышку из-под обувного крема. Комната напоминала временный штаб — маленький, обветшалый, но стратегически выверенный. Анна сидела на табуретке, склонившись над столом, вырывая из блокнота страницу за страницей. На каждой — заметки: даты, фамилии, фразы из стенограмм, в которых советская прокуратура пыталась утопить женщин вроде Лашковой. Всё это теперь — бумажные мины.

Она аккуратно сложила листы, по очереди просунула их в нижнюю часть коробки из-под обуви, накрыв сверху обрывками газет, старыми квитанциями и обёртками от мыла. Поставила коробку в самый дальний угол под кроватью и задвинула туда же стопку башмаков.

«Если сюда сунутся с обыском — эта коробка должна выглядеть как мусор. Как банальный, советский, никому не нужный хлам».

Слышался звон посуды и бормотание из кухни. Пахло поджаренной картошкой, квашеной капустой, щепоткой жира и нетерпением.

Анна поднялась, завязала на голове платок, сунула руки в холодную воду в тазике — помыть, не помыть? Решила, что запах капусты всё равно перебьёт любые запахи пальцев. Вышла в коридор, осторожно прикрыв за собой дверь.

На кухне кипел обычный вечер. Лидия ворчала, стоя у плиты, помешивая что-то в кастрюле. Иван сидел у окна, с чашкой чая и куском хлеба, болтая ногой. Вера Павловна в очках чистила свёклу.

— Ну, раз пришли — шинкуйте, — бросила Лидия, не глядя. — Раз уж мясо достали, значит, и борщ научитесь варить. Не в ресторане, чай.

— Шинковать капусту? — Анна осторожно взяла нож. — Сейчас. Только покажите, как именно.

— Как?! Да как все нормальные люди! — Фыркнула Лидия. — Не крошить, а тонко, длинно, вот так. Видите?

Вера Павловна вмешалась мягче:

— Сначала разрезаете кочан пополам. Потом — на тоненькие полосочки. Чем тоньше — тем вкуснее борщ. Иван, убери локти с разделочной доски!

— А чего я? — лениво спросил он. — Я тут чай пью, а не капусту режу.

Анна вздохнула и взялась за дело. Капуста сопротивлялась. Полоски выходили кривые, одни — широкие, другие — едва заметные. Нож скользил, и в какой-то момент она чуть не порезала палец.

— Тьфу ты, барышня, да вы ж пальцы себе пообрезаете, — пробурчала Лидия. — Держите вот так. Да что вы, как с иностранным ножом!

— В Москве не учат борщу? — Усмехнулся Иван. — Или там у вас пиццу подают?

Анна усмехнулась натянуто:

— Теперь — борщ. Пицца у меня закончилась.

Все хмыкнули. Атмосфера, вопреки ворчанию, была почти домашней.

— Ну, ничего, научитесь, — сказала Вера Павловна. — Мы вам покажем, как борщ — настоящий, с зажаркой, на свиных косточках. А вы, может, нам про уголовные статьи расскажете — для общего развития.

Анна кивнула, опуская взгляд на капусту.

«Борщ вместо пиццы — мой новый уровень выживания. Главное — не сболтнуть чего-то не по времени».

Она старалась делать движения увереннее. Лезвие скользило по бело-зелёной массе капусты, и в этом ритме, под звук кастрюль, щелчков ножа и капель кипящей воды, было что-то медитативное.

— Дайте ей чуть свеклы — пускай натирает, — скомандовала Лидия. — Раз пришла, пусть до конца. У нас тут не кино.

— Да я не возражаю. Вы только скажите, как правильно.

— Правильно? — Лидия посмотрела пристально. — Чтобы вкус был — душой надо варить. А душа у вас… ну, пока холодная. Зато руки — ничего. Потеплеют.

Анна усмехнулась.

«Спасибо, Лидия. Это, наверное, ваш способ сказать, что я не совсем безнадёжна».

Она продолжала натирать свёклу, слушая, как Иван рассказывает байку о том, как однажды потерял паспорт и месяц работал по чужому. Смех, звяканье посуды, запахи… всё это на несколько мгновений делало время неважным.

Но внутри, за всем этим бытом, под слоем капусты и картошки, у Анны билось другое — острое, сосредоточенное: коробка под кроватью. Нельзя забыть.

— Завтра попробуем варить вместе, — сказала она вдруг. — Может, даже съедобно получится.

— Если не сожжёте плиту, — буркнула Лидия.

— А если и сожгу — скажу, что боролась с саботажем, — улыбнулась Анна.

— Во-от, — фыркнула Вера Павловна. — Уже говорите, как настоящая советская женщина.

Их смех затих, когда за дверью хлопнуло что-то тяжёлое. Все на секунду замерли. Потом продолжили готовку.

Анна не подала виду, но сердце сжалось.

«Коробка на месте. Документы спрятаны. Я — просто женщина, учусь варить борщ. Всё по правилам».

Она вздохнула и продолжила шинковать.