Ход времени: Защита

Глава 23: За гранью риска

Раннее майское утро пробирало до костей. В комнате пахло сыростью от тающего за окном снега, трескучая печка лениво тлела, будто соглашаясь с Анниным настроением — усталость, смешанная с решимостью. Свет свечи дрожал над облупленной штукатуркой, отбрасывая на стены зыбкие тени. За окном звенел трамвай, словно дежурный напоминатель: ты в Ярославле. В тысяча девятьсот шестьдесят девятом. Здесь всё по-другому. Даже утро — не твоё.

Анна сидела за столом, обложенная папками. На ней — тёплый свитер, купленный у какой-то бабки на рынке, валенки с отлетающей подошвой, с которых она уже отчаялась сбивать грязь. Под столом стояла сумка с деньгами от Кравцова — как бельмо на совести. В углу, под старым покрывалом, скрывался люк в полу — там, в коробке из-под печенья, лежали её заметки и наручные часы, как кусок прежней жизни.

На столе — папка с делом Дремлюги. Владимир Петрович, 1937 года рождения, слесарь с завода, участник демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 года. Статья 190-1: клевета на советский строй. Статья 190-3: нарушение общественного порядка. Ни одного удачного свидетеля, ни копии протокола ареста. Только воспоминания очевидцев — если их вообще удастся найти.

— Так, — пробормотала Анна, проводя пальцем по странице. — Если он вышел с плакатом, но никого не оскорбил, можно попробовать через формулировку «непреднамеренного нарушения порядка»…

Она отложила дело. Рядом лежал конверт с мелким делом — спор в бане между соседями. Очередь, крик, затрещины. Комментарии участкового на полях: «Бабье». Но жалоба оформлена, и за неё заплачено. Причём вперёд.

— Ну что ж, — сухо произнесла она. — Народная банная демократия. Пять рублей за правду.

Из кухни донёсся голос Зинаиды:

— Тоня, смотри, у неё свет с утра! Писать, видно, не прекращает!

— Может, письма домой строчит, — отозвалась соседка. — А может, дрова пересчитывает. Всё у ней строго.

Анна сделала вид, что не слышит. Только снова опустила руку под стол — проверила крышку тайника. Цел.

На двери что-то шевельнулось. Тень. Она замерла.

— Пиши, пиши, Аннушка, — прошептала соседка снаружи. — Только не забывай, у нас тут свои порядки.

Шаги удалились.

«Порядки… А у меня, простите, другие задачи», — подумала Анна и открыла тетрадь, где карандашом была выведена строка: «Подкуп секретаря суда — через Григория. Срочно».

Телефон у неё был один — общественный, у почты. Григорий встречался только по условному знаку. Он не был другом. Он был… необходимостью.

Она достала лист бумаги, начала набрасывать варианты диалога. Точные формулировки. Не оставить следа, но дать понять: нужен протокол. Нужна дата, подписи, фамилия милиционера. Всё, что сможет развернуть дело Дремлюги в защиту.

Потом, быстро, чётко, смахнула бумагу в карман.

Открыла снова дело по бане. Глухой конфликт: одна хотела зайти с внучкой, вторая сказала, что не положено. Переругались, одна уронила ведро, другая вцепилась в волосы.

«Идеальное дело, чтобы вытереть совесть после Кравцова. Легально, буднично, скучно. Разрядка».

Она вздохнула, открыла на последней странице распечатанный шаблон: «Предлагаю урегулировать спор через согласование фиксированной очереди с дежурным контролем со стороны председателя домкома…».

— Пожалуй, на сегодня хватит романтики, — сказала себе Анна вслух, глядя на пылающую свечу.

Стук в стену. Три раза. Опять Зинаида?

Анна поднялась, подошла к двери и, не открывая, бросила:

— Слушаю?

— Ты ведь с этим… Козловым сегодня встречаешься? — Прошептала соседка. — Про баню? Я слыхала, он резкий.

— Я справлюсь, — отрезала Анна. — Это не первый спор.

— Оно-то да, — с сомнением в голосе сказала Зинаида. — Только ты аккуратней. Мы ж тут за порядком следим.

Анна ничего не ответила. Подождала тишины, потом вернулась за стол.

Открыла дело Дремлюги. Перевернула первую страницу. Провела пальцем по строке: «Арестован без ордера в момент демонстрации».

«Вот с чего начнём. С ордера, которого не было. С права, которого они боятся. И даже если это стоит мне сделки с Григорием… я пойду до конца».

Она потушила свечу.

И в темноте, на фоне голосов с кухни, запаха кипящего белья, споров о дровах и тени от Антонины, Анна Коваленко выпрямилась.

Путь был ясен. Цена — тоже.

Сырость въедалась в пальцы сквозь варежки. В узком переулке за зданием суда Ярославля фонарь едва жил, его свет мерцал, вырезая из мглы стены с облупившейся штукатуркой, обнажавшей красный кирпич. Вода с крыши капала с монотонным звуком, вдалеке лязгнул трамвай. Воздух был густ с запахом талого снега, мокрых газет и табачного дыма.

Григорий стоял у фонаря, как и всегда — будто вырезанный из теней. Кожанка висела на нём, как старая шкура, а сигарета тлела между пальцами. Перстень блеснул, когда он повернул ладонь.

— Ты вовремя. Люблю пунктуальных женщин, — прошептал он, не глядя на неё.

— Покажи, — ответила Анна.

Голос был низкий, сухой.

Он достал из-за пазухи свёрток, обёрнутый в серую бумагу.

— Протокол. Копия с гербовой. Секретарь дёрганая, но за сумму — стала шелковая. Просила не светиться возле архива.

Анна протянула ему пачку денег. Краткий контакт. Шуршание бумаги — и он сразу убрал её в карман, как будто это не деньги, а табак на зиму.

— Ты мне должна уже дважды, — произнёс он негромко. — Сначала за Кравцова, теперь за этого романтика с Красной площади. Дальше будет дороже.

— Не строй из себя ростовщика, Григорий. Я тебе уже половину округа отработала, — отрезала она.

Он ухмыльнулся, отбросил сигарету, раздавив окурок о шершавый бок фонаря.

— Слухи ходят, Аннушка. Кто-то не в восторге от оправдания Кравцова. Кто-то шепчет, что ты — шпионка. Следи за собой. И за тем, что у тебя в сумке.

Анна кивнула, не глядя на него. Сумка была прижата к боку, внутри — книга «История ВЛКСМ» с заметками. Под обложкой — всё, что она не могла позволить себе забыть.

В переулке появился силуэт — чёрная куртка, шарф, шляпа. Фигура замерла на мгновение за углом, потом скрылась. Григорий это заметил, но не прокомментировал.

— До встречи, — бросила Анна и развернулась.

Комната встретила её затхлым теплом и паром от трещащей печки. На столе дрожала свеча, освещая кипу бумаг. Шум с кухни стих: соседи разошлись. Антонина, наверное, снова слушает через стену.

Анна поставила сумку на пол, расстегнула свитер, села. Сняла с пакета обёртку. Бумага была влажная, но протокол внутри — чистый.

Она разложила листы на столе. Карандаш, линейка, тетрадь. Лицо нахмурилось.

— Так, — пробормотала она. — Задержание: 25 августа, 17:14. Протокол составлен: 27 августа, 09:45.

«Два дня? Отлично. Здравствуй, статья 122 УПК: без судебного решения — только 48 часов».

Дальше — подпись лейтенанта с размазанной фамилией, расплывчатой печатью.

— Погоди, а кто из них составлял? Фёдоров… Ага. Он в дежурной части. Значит, не участник задержания. Нарушение процедуры.

Она быстро записывала:

1) Превышение допустимого срока задержания.

2) Протокол оформлен лицом, не участвовавшим в задержании.

3) Нет указания на понятых.

4) Нет даты допроса — только дата составления протокола.

Анна сжала карандаш.

— Это дыра размером с мавзолей. С такой я бы в 2005 году весь протокол развалила за три минуты.

Но тут не 2005.

Тут всё иначе.

Она подняла голову, посмотрела на стену. Сквозь неё доносился голос Зинаиды:

— Я тебе говорю, она не просто москвичка. Она какая-то… с другой статьёй.

— Слушай меньше, а то голова заболит, — ответил мужской голос.

Анна опустила взгляд. Сжала протокол. Ткнула пальцем в дату.

— Вот она, твоя свобода, Дремлюга. Вот она, через подкуп, страх, грязь и подпись Григория. Но я тебя вытяну.

Она встала, подошла к люку в полу. Открыла, положила протокол в коробку, аккуратно между страницами своей записной тетради.

Закрыла. Села. Устало провела рукой по лбу.

«Я юрист. Даже если теперь ищу правду в подворотне».

Свеча трепетала. За окном снова прополз трамвай.

Анна снова взяла тетрадь. Открыла чистый лист.

«Дело Дремлюги. Защита: на основании процессуальных нарушений. Подать ходатайство об исключении протокола как недопустимого доказательства. Опора на ст. 122 УПК РСФСР».

Записала. Подчеркнула.

Стук по трубе. Потом шаги за дверью.

Анна поднялась и подошла к двери.

— Кто?

— Это я, Тоня, — прошептал голос. — Ты на почту писала? Я видела, у тебя письмо в руке было утром.

— В баню писала. Дело мелкое. Хочешь — загляни.

— Не, не… Я так, — и шаги исчезли.

Анна вернулась за стол. Усмехнулась.

— И вот так живём, господа. Одна нога — в УПК, вторая — в подполе, а ухо — в стене.

Свет свечи выхватывал строки на бумаге. Чёткие, уверенные. Слова юриста. Защитника. Предательницы криминала и одновременно его должницы.

Анна вздохнула. Затушила свечу.

Завтра будет новый день. С новым нарушением. С новой правдой. И с Дремлюгой — которого ещё можно вытащить.

Зал Ярославского областного суда был холоден, как и полгода назад — будто сама архитектура не признавала эмоций. Тусклый свет падал с потолка, прорезая полумрак и отражаясь от лакированных поручней. Воздух пропитан запахом старого дерева и талой воды. Где-то на галёрке скрипнула скамья. Публика замерла. Словно каждый вдох давался с оглядкой.

Анна стояла у стола защиты. На ней — скромное платье цвета стали, под ним — шерстяной свитер с рынка, а под ногами — шершавая доска пола, которая скрипела даже от дыхания. Перед ней — свидетель. Милиционер. Возраст — ближе к пенсии, лицо — сухое, с носом картошкой, пальцы теребят пуговицу шинели. Неуверенность чувствовалась в каждом его движении.

— Свидетель, уточните, пожалуйста, — начал прокурор Степанов, не поднимая глаз от блокнота. — Во сколько, по вашему отчёту, был задержан гражданин Дремлюга?

— В семнадцать часов четырнадцать минут, товарищ прокурор. На Красной площади, у выхода к Новой улице.

— При задержании он оказывал сопротивление?

— Нет, товарищ прокурор. Спокойно пошёл с нами, но говорил, что мы нарушаем… — милиционер запнулся, — …что мы нарушаем Конституцию.

— Вы изъяли у него листовки?

— Никаких листовок при нём не было. Только значок ВЛКСМ. Мы передали всё дежурному.

Степанов кивнул, делая пометку. Поднял глаза и сказал спокойно:

— Благодарю. У защиты — вопросы?

Анна шагнула вперёд. Ладони слегка вспотели, но голос прозвучал твёрдо:

— Свидетель, уточните: сколько задержанных было в тот день?

— Пятеро. Все — в одном районе площади.

— Как вы установили, что Дремлюга — участник несанкционированной акции?

— Он стоял рядом с… с гражданином, который держал транспарант.

— Рядом — это на каком расстоянии?

Милиционер моргнул. Зал задержал дыхание.

— Метров… двух, может.

— Свидетель, по инструкции милиции, лицо, находящееся в радиусе двух метров от нарушителя, автоматически считается соучастником?

— Ну… — он замялся. — Не автоматически, но по ситуации…

— Спасибо. Скажите, вы лично видели, как Дремлюга держал транспарант?

— Нет. Он стоял, смотрел… вроде как, одобрял.

Анна кивнула. Михаил Орлов за столом судьи чуть приподнял бровь. Анна почувствовала это взглядом, не отрываясь от свидетеля.

— У вас есть рапорт о задержании?

— Да. В деле.

— Озвучьте, пожалуйста, последнюю фразу из вашего рапорта.

Милиционер покраснел. Прокурор привстал:

— Возражаю. У защиты нет оснований требовать озвучивания дословных формулировок без предварительного ознакомления.

Анна повернулась к судье:

— Уважаемый суд, в рапорте свидетеля указано, что подсудимый «вёл себя вызывающе». Я прошу уточнения: что именно милиционер вкладывал в это понятие, так как это формулировка субъективная.

Михаил чуть наклонился вперёд:

— Свидетель, поясните.

— Он… стоял с прямой спиной и смотрел, как бы вызывающе. Ну, не боялся.

— Не боялся? — Переспросила Анна. — Это всё?

— Ну… он не убегал и… не прятался.

— А вы считаете, что гражданин обязан бояться при появлении сотрудников милиции?

Шепот пробежал по залу. Орлов слегка постучал ручкой по столу, но глаз не поднял.

— Не обязан, но… — милиционер запнулся, — …в обычной ситуации человек ведёт себя иначе.

— Ясно. Скажите, сколько времени прошло между задержанием и составлением протокола?

— День… два.

— А точнее?

— Двое суток. Протокол составил товарищ Фёдоров.

— Вы лично передали Фёдорову задержанного?

— Нет, мы сдали его в дежурную часть.

— То есть, вы не участвовали в допросе?

— Нет.

— Но указаны в протоколе как лицо, подтвердившее нарушение.

— Так… было распоряжение.

Анна на миг прикусила язык.

«Сейчас, только не спеши. Мягче. Вывести — не загнать».

— Вы утверждаете, что не видели у гражданина Дремлюги никаких агитационных материалов?

— Да. Ни плакатов, ни листовок.

— Вы слышали, чтобы он выкрикивал лозунги?

— Нет, он молчал.

— То есть, вы не видели ни действий, ни слов, свидетельствующих о нарушении общественного порядка, верно?

— Э-э…

Степанов встал.

— Возражаю. Адвокат давит на свидетеля и искажает суть. Свидетель зафиксировал участие в группе лиц, создающих провокационную ситуацию!

Михаил не поднял взгляда:

— Возражение отклоняется. Свидетель, отвечайте.

Милиционер выглядел потерянно:

— Ну… он был среди них. Значит, поддерживал.

— Спасибо, — сказала Анна и вернулась на место.

Дремлюга слегка склонил голову — почти кивок.

Пауза. Орлов поднял взгляд. Он смотрел на Анну ровно. Долго. Потом записал что-то в папку. Перевернул страницу.

Анна не двигалась. Рядом прокурор листал блокнот. Шорох бумаги казался слишком громким.

«Я держу это. Я. Сама. На суде, где всё против закона — закон всё равно возможен. Если знать, где искать».

Судья закрыл папку.

— Свидетель, можете быть свободны.

Милиционер вздохнул, шагнул к выходу, почти споткнулся о край ковра.

— Следующий свидетель — Фёдоров, дежурный.

Шепот снова пробежал по залу. Пахло пылью, лаком и бумагой. Анна не опустила взгляд. Дремлюга тоже.

Тусклый свет ламп лениво стекал по стенам зала Ярославского областного суда. Пахло талой водой, старым лаком и мокрой фуфайкой. Шум за окнами — приглушённый гул улицы — казался далёким, словно другой эпохой. Публика замерла, не дыша: местные, журналисты, партийцы. Скрипнули скамьи. Михаил Орлов поднял молоток и коротко стукнул — не для порядка, а чтобы напомнить: время говорить.

Анна стояла у стола защиты, с прямой спиной, ладони на открытых материалах дела. Её пальцы едва заметно касались бланков. Видеоплёнка лежала на папке — серой, шероховатой, с маркировкой архива.

— Ваша честь, — начала она. Голос прозвучал чётко, без дрожи. — В материалах дела указано, что гражданин Дремлюга был задержан в городе Москва.

Михаил кивнул, будто подталкивая — продолжай.

— Это означает, что, согласно статье 26 УПК РСФСР, дело подлежит рассмотрению по месту совершения предполагаемого правонарушения, то есть — в Москве.

Сзади кто-то охнул. У прокурора Степанова дёрнулась бровь. Он поднялся, резко.

— Возражаю. Подсудимый — житель Ярославской области, он действовал в координации с антиобщественными элементами местного происхождения, что создаёт основание для рассмотрения дела по месту жительства.

Анна не двинулась.

— Но сама демонстрация, за которую его обвиняют, была в Москве. Видеозапись, изъятая сотрудниками, подтверждает, что он не выкрикивал лозунгов, не держал плакатов и не нарушал общественный порядок.

Она подняла кассету.

— Видеоматериалы приобщены к делу. На записи видно, как он стоит — в сторонке. Ни агрессии, ни попыток вмешаться. И ни одного листка бумаги в руках.

Степанов прищурился.

— Демонстрация носила антисоюзный характер. Присутствие на ней — уже факт преступления. Это…

— Простого присутствия недостаточно, — перебила она. — Для состава правонарушения необходима активная форма участия, выраженная в действиях. Иначе по вашей логике любой прохожий автоматически становится участником митинга.

Михаил поднял бровь. Его пальцы едва коснулись открытой папки. Анна заметила: там, вверху, пометки карандашом. Нарушение сроков задержания — обведено.

«Он видел. И он оставил папку открытой не случайно».

— Кроме того, — продолжила Анна. — Я прошу обратить внимание суда на нарушение сроков ареста. Согласно статье 122 УПК РСФСР, обвиняемый должен быть доставлен к судье в течение 48 часов. А между задержанием и оформлением протокола прошло более двух суток. Это серьёзное процессуальное нарушение.

Степанов шагнул вперёд, как волк, сдержанный только формой.

— Адвокат выстраивает защиту на формальностях. Подсудимый — не первый раз замечен в подрывной деятельности.

— Где материалы прошлых дел? — Анна повернулась к нему. — Или вы предлагаете суду опираться на слухи?

На этот раз зал отозвался приглушённым смешком. Михаил снова стукнул молотком, но без раздражения. Просто — напомнить, кто тут суд.

— Товарищ судья, — сказала Анна тише. — Подсудимый — рабочий. Он родился в Ярославле, да. Но приехал в Москву учиться и работать. Его действия не носили разрушительного характера. Он никого не трогал, не сопротивлялся при задержании, не имел агитационных материалов. Я прошу рассматривать это дело не как угрозу обществу, а как проявление гражданской позиции, пусть и неудачную. Он защищал справедливость, а не клеветал.

Она замолчала. Тишина навалилась на зал. Михаил медленно поднял глаза. Анна поймала этот взгляд — он был прямой, чуть ироничный. В уголке губ мелькнула почти незаметная улыбка. Но следующего движения не последовало.

— Суд примет доводы защиты к сведению. Заседание продолжается.

Степанов склонился над блокнотом. Перо скрипело, как коготь по стеклу.

«Пишет, пишет… каждый мой шаг».

Анна отступила на полшага. Внутри её колотило. Но на лице — спокойствие. Дремлюга не смотрел на неё. Он смотрел в пол, словно знал: борьба идёт не за него одного. За всех, кто молчит. И за всех, кто уже не может говорить.

«Я использую их законы, чтобы спасти невинных, но плачу их же тенями».

Михаил закрыл папку. Медленно. И вновь посмотрел на неё.

Тусклый свет ламп лениво стекал по деревянным панелям, выхватывая усталые черты лиц, цепляясь за пыль в воздухе. Запах лака, перемешанный с сыростью и чуть уловимым ароматом ландышей от чьих-то духов, делал зал душным, почти липким. Сквозь окна пробивался свет весеннего дня, но он не согревал — лишь подчеркивал тяжесть момента.

Анна стояла у стола защиты. На ней — простое синее платье, новый свитер и старенькие валенки, начищенные до блеска. В руках — заключение с видеозаписью и растрёпанные протоколы, помеченные её же карандашом. Дремлюга — уставший, но сдержанный — сидел рядом. Его взгляд метался между судьёй и Анной, как будто искал, где будет следующий выстрел — или спасение.

Михаил Орлов, в строгом тёмном костюме, склонился над бумагами. На его лице — сдержанность, но взгляд, брошенный мимоходом на Анну, был полон чего-то живого, человеческого.

— Суд удаляется для вынесения решения, — коротко сказал он.

Молоток стукнул по дереву. Скрипнули стулья. Публика зашепталась, словно всё, что копилось в их горле, вдруг вырвалось наружу. Анна осталась стоять. Она не могла сесть. Ни сейчас.

«Кажется, я держу этот мир на тонкой нитке. И всё, что нужно — один неверный шорох».

Спустя десять минут Михаил вернулся. Те же строгие движения, та же выверенность жестов. Но в складке его рта Анна увидела то, что не позволяла себе увидеть раньше — поддержку.

— Суд рассмотрел материалы дела, изучил видеозапись, выслушал показания свидетелей, доводы обвинения и защиты.

Он сделал паузу.

— Принимая во внимание, что демонстрация происходила в Москве, что подсудимый не совершал активных действий, нарушающих порядок, а также учитывая допущенные нарушения в сроках ареста, суд постановляет…

Мгновение — как затянутое дыхание всего зала.

— …оправдать гражданина Дремлюгу Владимира Николаевича по предъявленным обвинениям. Освободить из-под стражи немедленно.

В зале — тишина. Даже не ахнули. Публика будто не поверила.

А потом — шорох. Кто-то кашлянул. Кто-то уронил портфель. Кто-то вскрикнул от удивления, но быстро заткнулся. И всё снова затихло.

Анна не улыбнулась. Она лишь сделала вдох. Ровный. Сдержанный.

«Я спасла его. Но к кому теперь придут ночью?».

Дремлюга поднял глаза. Он не сказал ни слова. Но его взгляд говорил всё. Благодарность. Усталость. Страх. И надежда.

— Спасибо, — прошептал он, когда охранник открыл дверь решётки.

Анна кивнула.

— Вы свободны. Пока.

Степанов вскочил.

— Протестую! Суд допустил ошибку. Решение основано на юридических манипуляциях, защитник использовала улики, добытые, вероятно, с нарушениями процедуры!

Михаил медленно поднял взгляд.

— Ваш протест будет зафиксирован в протоколе, товарищ прокурор.

Он стукнул молотком. Без злобы. Как будто ставил точку.

Когда суд стал рассасываться, Степанов подошёл к Анне. Его лицо было каменным, но глаза горели.

— Вас проверят, — тихо сказал он. — Я этим займусь лично.

Анна не дрогнула.

— У меня все документы в порядке, товарищ Степанов.

Он отвернулся, как будто её холодное спокойствие только подлило масла в огонь.

Михаил медленно собрал бумаги на столе. Папка с делом снова осталась открытой. И теперь — не случайно. Там лежал лист — подшитый, но с краем, словно приглашение. Анна опустила взгляд и прочла: служебная записка, откуда была утечка записи. Имя внизу — секретарь, тот самый, с которым общался Григорий. Она знала, зачем он оставил это.

«Он прикрыл меня. Или предупреждает».

Михаил встал.

— Товарищ Коваленко, — сказал он, подходя ближе. — Мне нужно будет задать вам пару уточняющих вопросов. Позже. В частном порядке.

— Конечно, — кивнула она.

Он посмотрел на неё. Не как судья. Как человек, которому небезразличен исход. Или она.

— Хорошая работа.

Анна, глядя ему в глаза, едва заметно улыбнулась.

— Спасибо, товарищ судья.

Она вышла из зала, держа в руках сумку с бумагами, свитер под мышкой, видеозапись — плотно прижатую к груди. На душе было светло и тревожно одновременно. Победа — но на краю.

«Каждая победа спасает одного, но приближает меня к пропасти».

На крыльце её встретил Дремлюга. Он стоял, дышал весенним воздухом, вглядывался в небо.

— Анна Николаевна… — сказал он, голос дрожал. — Я… я думал, что не выберусь.

Она кивнула.

— Живите. Только ради этого всё стоило.

Он потянулся было обнять её, но остановился.

— Я не забуду.

— Главное — не повторяйте, — сказала она, устало, но мягко.

Когда он ушёл, растворившись в толпе, Анна осталась на крыльце одна. Сквозь шум Ярославля 1969 года она слышала — внутри себя — другие звуки. Сирены 2005-го. Голоса коллег. Звонки журналистов.

Здесь — не было звонков.

Здесь — была тишина, победа, и тень Михаила, появившегося у дверей.

— Я подожду вас, — сказал он. — Если не против.

Она посмотрела на него. И впервые за долгое время — не скрыла усталой улыбки.

— Я не против.

В библиотеке пахло сырыми корешками, пыльной бумагой и чем-то домашним — будто кто-то принес ватрушки в авоське и забыл. Свет падал сквозь матовые абажуры, рассыпаясь по полу мягкими жёлтыми лужами. Снаружи подрагивал фонарь, на стекле дрожала тень весенней ветки, за окном было сумеречно.

Анна сидела на маленьком детском стульчике. Колени под подбородком, шарф сбился, валенки под столом. Перед ней — мальчик лет шести, сосредоточенно рисующий дом с трубой. Рядом на столе лежал потрёпанный плюшевый мишка, словно охраняющий его творение.

— Это кто тут такой художник? — Негромко спросила она.

— Это не художник, это я. Артём. А вы тётя из суда, — ответил мальчик, не отрываясь от рисунка.

Анна вздрогнула, но улыбнулась.

— Умный, — пробормотала она. — И наблюдательный.

«Сын судьи. Слишком взрослый для своих лет. Похож на Михаила глазами. Вот так — встреча».

Михаил появился из-за полки бесшумно, как библиотекарь. Он снял пальто и повесил его на спинку взрослого стула, опустился на край и посмотрел на сына.

— Он не любит, когда его называют художником. Он говорит — рисовальщик.

Анна сдержанно кивнула.

— У него стиль. Уверенная линия. Дом похож на настоящий.

Артём посмотрел на неё серьёзно.

— Там внутри папа, я и мама. Мама пока в другой стране. Но она скоро придёт.

«Скоро… — кольнуло под рёбрами. — Если бы он знал, что она не придёт. Или уже пришла — но не к нему».

Анна отвела взгляд и потянулась к коробке с карандашами.

— Можно? Я нарисую дерево рядом.

— Только чтобы не выше дома. Это я придумал, что дом главный.

— Договорились, — улыбнулась она.

Михаил сел ближе. Его голос был по-прежнему спокойным, почти шепчущим — библиотечным.

— Я знал, что вы здесь. И подумал, что это хорошее место, чтобы поговорить.

— Конечно, — сказала она, не поднимая глаз. — Только не вслух про статьи УК.

— Тогда по делу. Будьте осторожны.

Анна замерла, держа зелёный карандаш в руке.

— Уже началось?

— Да. Завтра в обкоме будет разговор. Прокурор Степанов готовит доклад. Вас проверят.

Она медленно отложила карандаш.

— Я спасаю невинных, но боюсь расплаты, товарищ судья.

Михаил слегка наклонился, касаясь пальцами края стола.

— Я понимаю. Но сейчас вы слишком заметны. Даже Дремлюга уехал — а о вас ещё говорят.

— Потому что я чужая, — ответила Анна, глядя на его руку. — И потому что выиграла.

Он не спорил. Артём тем временем дорисовал трубу и стал закрашивать небо синим.

— Он тоскует, — вдруг сказал Михаил. — По женщине в доме. Я не говорю «мама» — не хочу давать ложную надежду. Но он сам рисует её.

Анна снова посмотрела на мальчика. Тот сосредоточенно держал язык между губами, выводя крышу.

— Он добрый. И слишком серьёзный. У него ваша осанка, — сказала она.

Михаил тихо усмехнулся.

— Слишком серьёзный — потому что был на похоронах. Слишком добрый — потому что остался один.

Анна сглотнула.

— Я бесплодна, — произнесла она, глядя в окно. — Простите, не знаю, зачем это сказала.

— Может, потому что я вас не осуждаю, — мягко ответил он.

Они сидели молча. Скрипнула дверь — кто-то вошёл и сразу ушёл. Где-то за стенкой глухо гремели книги. Библиотекарь подняла глаза, но не вмешалась.

— Он вам доверяет, — сказал Михаил. — Это редко. Особенно для него.

Анна посмотрела на мальчика. Артём протянул ей мишку.

— Подержите. Он боится чужих, но вас не боится.

— Спасибо, Артём, — сказала она, беря мягкую игрушку.

— Нарисуйте крышу. Красную.

— Обязательно.

Михаил встал.

— Мне пора. Я хотел сказать… Вы не одна.

Она подняла глаза.

— Спасибо, Михаил.

Он слегка кивнул. Потом наклонился, поправил шарф у неё на плече и сказал шёпотом:

— Дом нарисовали. Теперь найдите, где в нём вы.

Он ушёл. Тихо. Как и пришёл.

Артём посмотрел на рисунок.

— Знаете, кто вы? Вы — тётя, которая пришла из другой страны. Но не злая. Просто уставшая.

Анна сжала мишку.

— Усталая, но настоящая.

В окно бился свет фонаря. Библиотека казалась тёплой, как живот под одеялом. Бумага шуршала, карандаши катились по столу. И среди этих старых книжных запахов она, впервые за всё время, ощутила не страх, а дыхание чего-то похожего на дом. Пусть нарисованный. Но её рукой.

Коридор коллегии был узкий, обшарпанный, с облупленными стенами, пахнущий чем-то одновременно кислым и прелым. Электрическая лампочка на потолке мерцала, как старая звезда, уставшая держаться в темноте. Половицы под валенками Анны скрипели с обидой, будто жаловались на новую эпоху, что в ней поселилась.

У дверей, ведущих в комнату заседаний, стояли двое: Жданов из транспортных дел и Фаина Петровна, старшая по этике. Они говорили вполголоса, но как-то нарочито, будто специально, чтобы услышала она.

— Методы у неё, конечно… не по букве, а по настроению.

— Ну, победа по делу Дремлюги, да ещё эта история с баней… Ты понимаешь, прокуратура уже на ушах.

— Вот-вот. Не хватало нам ещё проверки из обкома.

Анна прошла мимо, не ускоряя шаг. Лицо — спокойное, почти скучающее, но внутри — дрожь. Как тогда, в первом своём процессе в Москве, когда против неё выставили бывшего преподавателя, чтобы «поставить на место».

«Здесь мои победы — не повод для уважения, а предлог для доноса», — мелькнуло в голове.

Она вошла в свою комнату, захлопнула дверь и сразу закрутила ключ. Печка потрескивала сдержанно, как будто знала, что шум — роскошь. От стены тянуло холодом. Под пальцами — шершавая поверхность деревянного пола, знакомая, как лицо.

Анна скинула валенки, накинула серый халат поверх свитера и опустилась на колени. Под ковриком — доска, которая слегка люфтила. Её ногти поддели край, и доска подалась. Под ней — коробка от подшивок «Советской юстиции», а в ней — заметки, склеенные из газет, обрывки черновиков, даты, адреса, распечатанная вручную таблица по статьям УПК.

Рядом — часы. Не ходики, не советский будильник, а те самые — современные, электронные, которые почему-то не сломались при прыжке во времени. Сейчас они вспыхнули — слабо, едва уловимо — когда её пальцы коснулись обложки с делом Дремлюги.

«Они реагируют на правду или на страх? Или на что-то между?».

Она аккуратно убрала всё обратно, накрыла половицей и поставила сверху табурет. Потом села за стол, но не зажигала лампу — лишь свет от печки и уличный отблеск фонаря через занавеску.

Послышались шаги — мягкие, мелкие. Кто-то прошёл по коридору. Скрипнули доски.

Антонина, секретарь с соседнего кабинета, остановилась у двери. Тень замерла.

— Анна Николаевна… вы… ещё работаете?

— Да. У меня апелляция утром.

— Понятно. Вы знаете, что завтра из обкома будет представитель?

— Слышала, — ответила она спокойно. — Есть основания?

— Степанов что-то передавал через Жданова. Вы же понимаете — я просто предупреждаю. По-доброму.

— Спасибо, Антонина.

— Я не против вас. Но вы слишком заметны.

— В этом и беда.

Шаги удалились. Тень исчезла. В коридоре снова воцарилась тишина, только где-то в стене капала вода, будто кто-то плакал.

Анна встала, подошла к окну. Занавеска чуть дрогнула — ветер. Фонарь мигнул, и она увидела своё отражение в стекле: усталое лицо, волосы в небрежной косе, глаза, в которых давно не было сна. И все же внутри что-то сияло — крошечный свет, упрямый и живой.

«Я виновата. Я купила Кравцова. Я закрутила гайки в деле бани, чтобы получить справку. Но Дремлюга свободен. А мальчик с мишкой снова рисует дом. Это значит — я на верном пути».

Печка щёлкнула. Где-то хлопнула дверь. За стеной кто-то чихнул, кто-то откашлялся. Всё было по-настоящему. Грязно, опасно, холодно. Но — живо.

Анна села за стол, достала лист и начала писать от руки:

«Ночь. Май. Ярославль. Коллегия. Проверка. Адвокатская совесть — штука бесполезная без выбора. Я выбрала. Пусть платой станет покой. Но не их победа».

Она аккуратно вложила лист в старую папку и поставила рядом с печкой, чтобы подсушился.

Утро будет трудным. Но она уже решила.

И назад пути не было.